Предновогодние хлопоты III

– Да Чехов тот с Максимкой Горьким в гробу бы перевернулись, узнай, как мы живём, и что с нами стало! Слава Богу, не дожили они до этих «счастливых» времён, – живо откликнулся старик. – Смычка города с селом говоришь? Помню. Помню, как же. Это у вас здесь жизнь разнообразная, всё меняется, крутиться, вертится, на месте не стоит. А у нас одна колея: земля, огород, дом, семья, зима, лето, да худоба – это живность всякую мы так прозываем. Заведено всё однообразно. Худо-бедно живём на земле, кормит она нас, матушка, знаем, что не зашикуем, но если пахать будем, то и с голоду не помрём. А земля родная зарастает бурьянами, борщевиком и травой без ухода. Так и у человека, когда он от земли отрывается, душа чертополохом зарастает. Молодёжь, что в города разъехалась, она не только от родителей уехала, они от земли родной уехали. В городе сытно, весело, людей разных много, работу можно менять, если вдруг нынешняя работа разонравилась. Много чего такого здесь, чего нам в селе и не снилось. И кажется такому беженцу от земли родной: вот нашёл я счастье своё, но не знает он, что за сытость эту и лёгкость жизни, придётся ему своим сердцем расплачиваться. Зарастёт оно чертополохом, и, глядишь, завтра он с соседями перестанет здороваться, как это в городах теперь заведено. Когда я к внуку приезжаю, здороваюсь в его доме с соседями, а они как на старого, выжившего из ума старого дурня глядят на меня, только что пальцем у виска не крутят. После, глядишь, беженец этот и мимо человека упавшего пройдёт, руки не подаст и заразу страшную подцепит: денежки полюбит, на них ведь так много чего можно получить, а дальше, как их добывать ему безразлично станет. Много чего в городах лишнего и не нужного. Вкалывает здесь народ ради всяких безделушек. А жизнь и труд одной верёвкой повязаны. Когда человек на земле трудиться, знает, что она его кормилица, тогда и труд и жизнь одним становятся. А когда ты продавцом работаешь? На хозяина за зарплату, которую он тебе определяет? Когда труд этот батрачный, где всё только на деньги переводится? Они сейчас всем правят, треклятые! Люди в вашем городе столько вынесли, упаси. Боже кому-нибудь такое даже во сне увидеть! Революция! Блокада! Голод, холод, война, разруха! Сила какая-то неведомая людей спасала, а вот теперь от рублика, от его проклятой силы, нету мочи человеку спастись. Рубликов этих их, пожалуй, всегда не хватало, да только не убивались же люди двадцать четыре часа в сутки ради них. Людей, мил человек, которым деньги нужны, чтобы ни умереть с голоду, да одёжу и обувку какую купить, на миллиарды больше тех, кто счёта своим деньгам не знает. И что ж, они счастливее тех, у кого нет миллионов, – не помрут, за деньги вернут с того света своих родителей и детей? У савана нет карманов. Человеку лишнее всегда не в пользу, всегда во вред. Вот Димка, внук мой, у вас осел. Нравится ему здесь, а что он увидел кроме этих улиц и домов? Он ни в одном музее не был, только в Кунсткамере, и то я его в прошлом годе туда затащил. За три года столько работ поменял: в типографии пахал, свинцовую пыль глотал, машины мыл, посыльным был, на рынке грузчиком работал. Теперь вот продавцом работает.

Старик раздражённо дёрнул головой.

– Зачем по-пустому здоровье своё гробить? Обженился уже второй раз. Обженился… (старик хмыкнул), да только по новым правилам. Говорит гражданский брак это, а по мне, извини, это одно … (старик не произнёс слова, только кашлянул в кулак). Девчонке его только восемнадцать стукнуло, Светке-то этой. То ж продавщицей работает. Школу не закончила. А у него специальность есть, тракторист он, да ещё много чего может по крестьянскому делу, да только слышать уже об этом не хочет. Я разве против, что бы люди в города ехали? Да ради Бога! Но только, если у тебя талант есть, а в селе нет возможности ему развиться. К примеру, писателем, артистом, музыкантом или математиком стать хочешь. Понятное дело в селе тебя этому не научат, а в городах это налажено. Или, скажем, лётчиком, моряком мечтаешь – здесь уж без города никак. Ломоносов, Василий Шукшин да Гагарин в городах обучались. Гагарин с крыши коровника в космос не допрыгнул бы. А Дмитрий мой, что? Такие как он, ничего здесь не добьются, испоганятся только. Так чего здесь сидеть? Все уедут продавцами работать, а кто ж хлеб ростить будет? Китайцев пригласим? Мы? Мы своё отпахали. Глядишь дальше-то Дмитрий мой и третьим бракованным браком ожениться, дело это такое прилипчивое, потом четвёртым, а мужчине это негоже баб менять, распалятся. Жилья нет, на него с такими ценами и его заработком во век не собрать грошей, да и работы твёрдой тоже нет, эх, да, что там говорить! Вот ты, – ты же в село не поедешь? Тебе асфальт земля родная!

«Какой же замечательнейший старик! – думал Денисов, с восхищением слушая старика. – Вот он народ и его философия. Дедок чуть ли ни слово в слово «старчика», великого русского философа конца восемнадцатого века, не часто вспоминаемого Григория Сковороду, повторяет. И сколько ещё людей возил я в своей машине, которые другими словами, но говорили одно и то же: о дикой силе и власти денег, о прогрессе, приносящем людям проблемы, о беде постигшей страну, о развале родственных связей, о труде, делающим человека истинно счастливым!»

– Знаете, я вас прекрасно понимаю. О том, что вы говорите столько сказано- пересказано. Тот же Шукшин, человек из народа, писал о проблемах, возникающих у деревенских людей в городе, да разве только он? У нас целая артель замечательных писателей-деревенщиков была. Я вам о себе скажу. Прадед мой был крестьянином. Сын его, мой дед, приехал в Питер и женился здесь на девушке из Вологодской глубинки, уже в Ленинграде мой отец родился. Он женился на ленинградке, у которой корни тоже были крестьянские из Владимирской губернии, после войны вернулся отец в Ленинград, тут я родился. Заметьте, мой род всё дальше и дальше от земли отодвигался, по асфальту учился ходить. А сын мой, когда ему было года три с половиной, думал, что картошка на деревьях растёт. По большому счёту истоки почти у всех у людей от земли, а приехавшие в города из деревень, знают, что такое труд, они в большинстве своём добиваются в городах многого. Сколько их, провинциалов, потеснивших в городах ленивых столичных горожан, вошли в элиту государства! Они люди хваткие, предприимчивые, отзывчивые, не холоднокровные. Другое дело, что времена для крестьян лёгкими никогда не были, а сейчас совсем несладкие наступили. Да, рубль господствует. Я знаю, что и последние правители СССР не поддерживали крестьянство большим рублём, но они компенсировали это техникой, семенами, горючим, удобрениями, библиотеками, больницами, образованием, дешёвым транспортом – это, вы сами знаете, работало. Правда и идей дурацких немало приходило в головы вождей. И вдруг – нате! – делёж начался. И пока лихорадочно делили советское имущество, про село забыли – не до него стало: там ведь деньги на земле не валяются, их надо добыть, урожай нужно ждать, а нефть – вот она, качай и продавай, а продукты за рубежом купим – это хороший бизнес. Про народ от земли забыли. Он сам пытался приспособиться, сеял, пахал, ведь ему без этого нельзя. Но пришла более страшная беда, нежели отсутствие солярки в посевную: наступило дикое расслоение. Оно расслоение было всегда, в любой области, оно присутствует, в том числе и в семье. И дело не в том, что один ленивый, а другой трудяга. Исходные положения почти всегда бывают неравными. Одному достался от родителей ветхий домишко, а другому кирпичный, один в начальство вылез – другой никогда об этом даже и не помышлял. У одного родители с прислугой жили – другой живёт от смешной зарплаты до зарплаты. Зарплаты на заводах, на разных участках разные, условия жизни в селе и в городе разные, да и в семьях свои любимцы имеются, есть и лодыри, есть и трудяги праведные. Но это расслоение как бы обычное жизненное, оно в жизни присутствует, люди всё это знают и всегда пытаются найти приемлемый выход, сами пытаются найти, заметьте. А вот нынешнее расслоение на тех, кто «смог» и кто «не смог» – это расслоение другого рода. Тут не найти точек соприкосновения между ограбленными и грабителями, живущих теперь, вроде как в своём отдельном государстве, открестившихся от своего народа, разорвавших невидимые нити, связывающие разные сословия в единый народ, сила, которого особенно проявляется в истории, когда какая-нибудь страшная беда наваливается на родину. Эти отколовшиеся – те, кто «смог», пожимают плечами и говорят: «Такие времена. Кто смел тот и съел. Кто вам не даёт?» Формула, между прочим, весьма коварная. Она многих лишает тормозов, толкает на неблаговидные деяния ради так называемого успеха. При этом, многие из тех, кто уже построил коммунизм в своём отдельно взятом особняке, ничего кроме ненависти или равнодушия к своему народу не испытывают, и думают, что с ним можно делать, что угодно. Пока они ничего не придумали кроме старого лозунга – хлеба и зрелищ. Причём зрелищ побольше, а хлеба – как получиться. Но ненависть, как известно, порождает ненависть и никакие чемоданы с долларами, конечно, не спасут во время взрыва. Вот и ваши деревенские едут в города не от голода, сами говорите, что в селе всегда прокормиться можно – едут за призрачной надеждой лучшей жизни, надеются схватить свою жар-птицу, думают, что в городах шансы на это есть у всех. Почему бы не улыбнуться этому счастью и ему? Но город – это каменное чудище, жесток и жестокость его многолика. Он коварен, он обольститель и насмешник, он казнит и милует, принимает и отторгает, возносит и сбрасывает, радует и отвращает, гримасничает и грустит, хохочет и рыдает, блудит и молится. И это он делал всегда – он таков. Сколько людей он видел разных за столетия своей жизни, сколько загубленных душ, сколько растоптанных грёз и планов! Да и сам он испытал немыслимые страдания, разрушения и подъёмы. Камни этого города вопиют, они столько бы могли рассказать. Люди его ненавидят и любят, но не покидают его, прикипают к нему, – проговорил Денисов на одном дыхании.

– Любишь свой город, – сказал старик. – Это хорошо. Значит, сердце твоё болит. И я люблю своё село и народ наш. Оттого и разговорился я, что болит сердце. Болит оттого, что изнутри и снаружи подтачивается наш уклад. Изнутри он, конечно, и самим народом подтачивается: пьянством, ленью и дуростью. А снаружи не подточка идёт – бензопилами пилят по живому! Плюнули на нас, будто нас и нет вовсе. И спешат, черти, спешат разделаться с нами. Черти кривенькие по телевизору зудят, что плохо работает русский мужик и ленив, мол. Да в труде-то нынешнем и смысла нет никакого: работать на дяденьку-мироеда, который нашим трудом жиреть будет? Обидно и противно. Мы и при коммунистах пахали и трудом своим не распоряжались, работниками при зарплате были, не очень-то высокой, правильно ты заметил, но те товарищи хоть фронт работ нам обеспечивали, и какие-то деньги на местах оставались. А сейчас, как сможем продукт дать, коли денег нет? И опять же, напряжёшься и дашь, скажем, продукт… иди, продай. Копейки платят, без штанов останешься, одни перекупщики.

– То есть, вы хотите сказать, что труд потерял высокий смысл и созидательную суть, потому что конечными результатами вашего труда, всякая власть пользуются, как им заблагорассудиться, нисколько не заботясь о производителе?

– Эк, ты по-научному то завернул. Бросили нас. Мы – сор у них под ногами, одни заботы от нас упрямых, – старик угрюмо отвернулся к окну.

– Мы, кстати, уже въезжаем на улицу Демьяна Бедного, который на самом деле был вовсе не бедным, как вы верно заметили, – сказал Денисов.

Старик засуетился, приблизил подслеповато лицо к стеклу, напряжённо глядя на проносящиеся мимо дома. Потом повернулся к Денисову.

– Как в лесу! Как люди находят свои дома, всё такое одинаковое. Я здесь точно заблудился бы. Ты, сынок, тормозни, пожалуйста, что бы нам плутать не пришлось. Глянь, на шпаргалку, у меня записан адрес.

Денисов остановился на обочине. Старик достал из кармана тетрадный лист бумаги.

Денисов глянул в листок, после на номер стоящего справа длинного многоквартирного дома, вернул листок старику.

– Через пару домов будет ваш дом.

У подъезда искомого дома старик попросил помочь поднести его вещи к входной двери. Денисов набрал на домофоне номер нужной квартиры. На недовольный мужской сонный голос, спросивший хрипло: «Кто?», старик закричал, приблизив лицо к домофону, обижено: «Кто, кто? Конь в пальто! Что деда родного не узнаёшь? Да, я это, я дед твой, Пётр Васильевич Пугачёв. Дуй вниз, Димка, поклажи у меня много».

После некоторой паузы в динамике раздалось радостное:

– Деда? Ты? Как это? Чего без телеграммы-то? Сейчас, сейчас спускаюсь.

Денисов не ушёл. Ему захотелось посмотреть на внука старика. Внук оказался невысоким парнем с рябоватым лицом, от него отчётливо попахивало спиртным. Он, не поздоровавшись с Денисовым, бросился обниматься с дедом, который отстранил его и сказал с укоризной:

– Ты, что здороваться с людьми разучился?

Кинув Денисову быстрое «Здравствуйте», – парень, поглядывая на деда, взялся за чемоданы. Денисов отодвинул старика, взявшегося было за сумку и рюкзак, занёс их в лифт.

– Спасибо тебе, сынок, – старик задержался у дверей лифта, – спасибо, дорогой, спасибо. Береги себя, поезжай с Богом.

Вид у него был растроганный, глаза слезились.

Резво проехав по пустынным проспектам и набережным, не «подцепив» ни одного пассажира, очень скоро Денисов оказался на Невском проспекте, но и здесь желающих воспользоваться его услугами не было. Доехав до Площади Восстания, он повернул на Лиговский проспект.

Пошёл мелкий и частый снег, быстро покрывая асфальт и машины. Денисов включил дворники и сбавил скорость. Появились голосующие. Объяснение этому было: автобусы ходили не часто, а мокнуть под мокрым снегом хотелось не всем.

Клиентов моментально разбирали коллеги по цеху. Наконец ему удалось первым подъехать к голосующему высокому мужчине. Он остановился и тут же узнал своего недавнего пассажира – это был Усольцев. Рядом с ним стоял усатый, лысоватый, кругленький, невысокий и крепко сбитый мужчина, ярко выраженный кавказец.

Денисов прибрал громкость магнитофона и, приоткрыв правую дверь, крикнул:

– Господа, карета подана.

Усольцев среагировал мгновенно. Заглянув в салон машины, он радостно воскликнул:

– Ба, Игорь Николаевич! Я всегда считал, что наша деревенька хотя и вмещает около пяти миллионов жителей, однако в ней всегда есть шанс встретить знакомого и хорошего человека. Алик-джан, прыгай в лимузин, мы попали в надёжные дружеские руки.

Друг Усольцева, кряхтя, уселся на заднее сиденье, весело проговорив:

– Салам алейкум, азизим.

Усаживаясь в кресло, Усольцев представил своего товарища:

– Это Алик Зейналов мой друг, давно уже питерец, но тоска по солнечному Баку не покидает его, поэтому он иногда машинально переходит на родной язык. «Азизим», Игорь Николаевич, означает на азербайджанском «дорогой». А мы сегодня, что называется навеселе, так что извиняйте. Гульнули, в ресторане посидели, отпраздновали моё возвращение в родные пенаты. И отвезите нас, пожалуйста, в достославный район Купчино, на улицу названную именем редчайшего мерзавца Бела Куна. А что сегодня слушаем? Можно чуть прибавить звук?

Денисов прибавил громкость магнитофона.

– Вау! – второй альбом «Chicago»! По мне так самый лучший, а вещица называется «25 or 64 to 4», – удовлетворённо потёр руки Усольцев. – Как мы от этого диска балдели в своё время, а от этой песни особенно! Одна из моих любимых вещей. Боже мой, что ещё нужно для хорошего настроения в этот холодный питерский вечер? Отличная музыка и друзья с тобою рядом! Да, музыка нашей молодости, а какой «соляк» здесь выдаст гитарист! Какой «соляк»!

Он повернулся к Алику:

– Ал, помнишь, мы первый раз слушали этот диск у твоей Сонечки дома, когда она ещё не была твоей женой?

Усольцев закрыл глаза, Алик расслабленно улыбался. Из динамиков шли стройные звуки духовых инструментов, создающие особый свойственный только этой группе тембровой колорит, вокалист вёл мелодию красивым высоким голосом.

Машин на проспекте было много, скорее всего это было связано с прибытием какого-то поезда на Московский вокзал. Денисов шёл впереди плотного потока, но перед очередным перекрёстком его обогнали резвые машины и неожиданно стали притормаживать. Пришлось и ему экстренно тормозить. Задние машины, моргая фарами раздражённо засигналили. Поток машин стал.

– Что там? – открыл глаза и приподнялся в кресле Усольцев.

Всматриваясь в стекло, обильно засыпаемое крупным, неожиданно сорвавшимся снегом, с которым «дворники» не справлялись, Денисов воскликнул:

– Да там, настоящий бой идёт на асфальте! И, кажется, неравный, безо всяких правил.

Несколько шустрых водителей, ожесточённо сигналя, ухитрилась объехать потасовку, шедшую посредине проспекта: трое парней били ногами скрючившегося на асфальте парня. Он вертелся ужом, закрывая голову руками. Ещё трое не принимали участия в драке, они стояли в стороне у стены дома.

Вокруг этой свалки бегала, что-то крича, распатланная девушка. Она оттягивала в сторону то одного, то другого нападающего за руки, за одежду. Её бесцеремонно отшвыривали, но она бесстрашно, как птица, защищающая своих птенцов, кидалась на нападающих вновь и вновь. Она делала это до тех пор, пока один из нападавших, не обернулся к ней со звериным оскалом и не нанёс ей удар кулаком в лицо. Потеряв ориентацию, девушка закрыла лицо руками и, как слепая, пошла к трамвайным путям, споткнулась на рельсах и упала, попыталась подняться, но смогла только сесть на рельсы.

– Ну, это уже полнейшее хамство бить женщин, да и пацана изувечат твари обезумевшие. Такое, господа, я не терплю, – Усольцев открыл дверь и решительно двинулся к месту схватки.

– Жора, не нужно, – крикнул ему вслед Алик жалобно, но тут же и сам выскочил из машины с удивительной лёгкостью для своего грузного тела, на ходу натягивая перчатку на левую руку.

Усольцев не стал растаскивать и увещевать вошедших в раж драчунов. Сблизившись с ними, он коротким резким ударом в голову уложил на асфальт одного из них. Его товарищ увидел, что его напарник свалился, как куль на асфальт, и пошёл на Усольцева, но не успел ничего предпринять: двумя короткими и точными ударами, первым в голову, вторым под дых, Усольцев расправился и с ним. Третьего, Алик, с каким-то звериным рёвом, что-то дико крича по-азербайджански, ударил своей большой лысой головой в лицо. Закрыв окровавленное лицо руками, тот взвыл от боли, завертелся волчком на месте. Алик коленом двинул его в живот, а когда он согнулся, ребром ладони смачно нанёс ему удар по затылку.

Всё произошло так стремительно, что Денисов не успел сообразить, что ему делать, но, когда победа, казалось, уже была одержана, и Усольцев нагнулся, чтобы помочь подняться избитому парню, от группы стоящих у стены парней стремительно отделился долговязый тип в куртке с накинутым на голову капюшоном. В его руке блеснул нож, который он прятал в рукав куртки. Не раздумывая, дёрнув вверх рычаг ручного тормоза, Денисов выскочил из машины, сжимая в руке своё оружие, кусок трубы из нержавейки, один конец которой был обмотан изолентой.

Выскочил он во время. Усольцев не видел нового врага, а Алик в это время поднимал с рельсов девушку вместе с кондуктором остановившегося трамвая. Денисов на бегу изловчился и нанёс долговязому точный удар трубой сзади под колени. Закричав от боли, он рухнул на колени, звякнув, упал на канализационный люк нож. Алик обернулся, увидел неожиданное продолжение событий, метнулся назад и нанёс парню, который безуспешно пытался подняться, жестокий удар ногой в живот, после чего, зверски рыча, продолжил бить его ногами, Усольцев с Денисовым еле его оттащили. Вдвоём они помогли дойти избитому парню к краю тротуара, усадили его на выступ цоколя дома спиной к стене, Кондуктор привела туда и девушку. Усольцев оглядел лицо парня.

– Скорую вызвать?

Парень мотнул головой.

– Спасибо, не нужно.

–В «травму» всё же обратись. Что твари хотели?

Парень удручённо махнул рукой.

– Деньги, телефон.

Двое из тех, что стояли у стены, куда-то испарились, драчуны, пришедшие в себя, подняли на ноги товарища, получившего удар трубой от Денисова, матерясь и оглядываясь, двинулись через трамвайные пути на другую сторону проспекта…

Объезжая машину Денисова, и сигналя, поток машин тронулся. Из открытых окон машин слышались одобрительные возгласы. Алик тронул побелевшего, нервно подрагивающегоУсольцева за руку:

– Жорж, нужно отваливать. Разборки с милицией тебе совсем не нужны.

Усольцев, по всему, был в нервном трансе. Он с недоумением глянул на Алика, будто видит его в первый раз, согласно кивнул, но не сдвинулся с места.

– Пойдём, пойдём, Жора, – ласково потянул его Алик за руку, и Усольцев покорно пошёл за ним.

– – —

В машине все трое с наслаждением закурили. Некоторое время курили молча. Первым нарушил молчание Усольцев. Нервно рассмеявшись, воскликнул:

– Нет, ну, что это такое, в самом деле: третий день в родном городе и уже второй раз попадаю в переделку? Неужели это правда, что в прошлой жизни я был древнерусским Робин Гудом, как мне одна гадалка доморощенная нагадала когда-то? Мне это уже чертовски надоело. Дежавю какое-то. Я начинаю подумывать о прекрасной тихой жизни на необитаемом острове.

– Ты бы и там непременно попал бы на разборку с местными людоедами. Просто, Жорж, дерьма в городе стало на порядок больше, а канализация старая. Это уже не ленинградцы – это так называемые петербуржцы нового разлива, – сказал Алик. – Хотя нам с тобой и в Ленинграде, с «гопотой» приходилось не раз пересекаться.

Усольцев повернулся к Денисову.

– Браво, Игорь Николаевич, узнаю старую ленинградскую гвардию. Не стареют душой ветераны.

Алик, улыбаясь, хлопнул Денисова по плечу.

– Кищи!

– Кищи – это мужчина по-азербайджански, – перевёл Усольцев. – Нет, в самом деле, что происходит в городе? Где-то прорвало канализацию?

– Выползни ожили, – Денисов опять закурил, – Вылезли из убежищ, подвалов и нор. Время выползней, друзья, субпассионариев конца века.

– Хороши субпассионарии! Это уже, пожалуй, дегенераты. А выползни, это у вас откуда? Игорь Николаевич – это плагиат! Это моё словечко, из моей теории о выползнях, есть у меня такая. Откуда у вас это слово? Рассказывайте, рассказывайте, – заинтересованно проговорил Усольцев.

Денисов вставил в магнитофон новую кассету, которую он купил сегодня, с одной из его любимых групп «Blind Faith» лидер группы композитор, певец и инструменталист Стив Винвуд пел свою «коронку»: «Sea of joy».

Алик восторженно воскликнул, с неожиданно проявившимся бакинским говором:

– Вай! Мама мия! Ала, Жора, ты слышишь, да? Группа «Слепая вера»! Диск 1969 года и хит Винвуда «Море блаженства»!

– Точно, Алик, Стив Винвуд зажигает, – улыбнулся Денисов, – слово, «выползни», Георгий, как характеристику нынешних отщепенцев, я недавно услышал от одной своей пассажирки. Один из таких мерзавцев убил её мужа. Забил старого человека за царапину на своей иномарке.

– И скорей всего тварюгу отмазали простимулированные выползни в погонах, – устало сказал Усольцев.

– Отмазался, – кивнул головой Денисов, – а позже, соответственно, куда-то бесследно исчез. Это было нетрудно сделать. Наша гуманная Фемида оставила его на свободе, выдав ему подписку о невыезде. Когда наступает развал в обществе, когда старые правила вдруг перечёркиваются, а новых твёрдых установок ещё нет, тогда и появляются такого рода выползни. Обычные люди некоторое время ошарашены, шокированы и не могут по сердечному зову нарушить привычные старые нормы поведения, которые были усвоены ими течением жизни и существовавшими законами человеческого общежития, они продолжают жить ещё прежними устоями, мозг и сердца их не могут понять и принять происходящие негативные изменения. И оттого становятся беззащитными перед злом, ибо выползни откидывают совесть, которая в самом деле, становится для них химерой, и шагают по трупам без оглядки. Пожалуй, времена распада, развала, перестроек, жестоких реформ, переворотов, показательней всего сравнивать с временами гражданских войн. А такие войны не обязательно противостояние групп с оружием в руках, у неё могут быть разные формы. Она может иметь латентный характер, как у нас, например, сейчас, но и в такой стадии она наносит обществу не меньший урон, чем при вооружённых столкновениях. Я недавно миниатюру Ивана Ильина о гражданской войне. Уж ему-то, очевидцу тех кровавых событий, хочется верить, да и ярко он пишет. Если применить его строки к нашей действительности можно увидеть абсолютное сходство явлений. К примеру, он пишет, что в такие времена нравственные тормоза и общественные устои парализуются или вовсе отбрасываются, торжествует злая воля. Друзья, разве этого нет? Я приведу выдержки из его книги, а сравнивать и комментировать их буду в пользу своих выводов о тождестве времён гражданской войны и наших сегодняшних реалий, так рельефней выйдет. Ну, например, он пишет, что законы в такие времена молчат или непрестанно меняются. Сколько их поменялось за последние десять лет? Или следующее его заключение: «исчезает взаимное доверие, все стремятся принять иное обличье и скрыть свои истинные симпатии». Как тут не согласиться! И внимание: «уголовники проникают всюду, они стремятся к власти, бедность своего народа им ни о чём не говорит; разруху они даже не замечают». Ну, это просто в «десяточку»! Дальше он пишет, что разрушение национальной культуры уголовникам безразлично, поскольку они безродные карьеристы, которые привыкают купаться в крови и им всё равно, где добывать деньги. Ну, что ещё тут можно добавить?! И хотя сейчас люди не сидят в окопах, не бегут с рёвом в атаки, но злая воля, и всё ей сопутствующее, увы, торжествует. Идёт незримая гражданская и, конечно же, духовная война. При этом небольшая, но мобильная армия выползней, пришедшая к власти, всё время наступает, теснит и громит огромную, но деморализованную народную армию…