Русская идея. Бороться с мировым злом

Однако в случае реализации этого сценария появляется вероятность того, что Россия просто исчезнет или, как говорит Данилевский, превратится «в безжизненную массу, исторический хлам, лишенный смысла и значения». Ведь эта «операция» потребует редактирования русского «социокультурного кода».

И тут можно предположить, что либо:

1) всеобщее единение народов не является русской идеей;

2) либо Соловьев подсознательно находит небытие более привлекательным;

3) либо у философа были иные мотивы.

Могу предположить, что все предположения верны:

– Русская идея заключается в другом (тут мы забегаем немного вперед);

– Соловьев поддался всеобщему духу уныния, царившему в русском обществе, и, не находя выхода, предлагает заведомо самоубийственный путь;

– Возможно, и то, что автор попросту оригинальничает, рассчитывая на одобрение западного читателя.

Стокгольмский синдром

Вернемся к судьбоносным событиям 1877–1878 годов, рассмотренным нами ранее (в главе 1.2). Соловьев, как и многие патриоты, воодушевился началом освободительной войны. Он даже отправился на войну в качестве корреспондента, приобретя револьвер, которым, правда, ни разу не воспользовался.

О его патриотическом подъеме свидетельствует написанная в это время статья «Три силы», где он рассматривает мусульманский восток, западную цивилизацию и славянский мир. Из которых, по мысли философа, только славянство (русский народ как самый многочисленный его представитель) всё еще сохраняет жизненную силу. В 1877 году Соловьев пишет, что именно эта сила будет определять судьбы мира в будущем.

В. С. Соловьев (1877): «Между тем две первые силы совершили круг своего проявления и привели народы, им подвластные, к духовной смерти и разложению. Итак, повторяю, или это есть конец истории, или неизбежное обнаружение третьей всецелой силы, единственным носителем которой может быть только Славянство и народ русский». [5]

Охваченный ожиданием неясного выхода из духовного и идейного тупика, Соловьев писал о близости часа обнаружения Россией своего предназначения, «религиозного в высшем смысле этого слова».

В. С. Соловьев (1877): «Великое историческое призвание России, от которого только получают значение и её ближайшие задачи, есть призвание религиозное в высшем смысле этого слова… Когда наступит час обнаружения для России её исторического призвания, никто не может сказать, но всё показывает, что час этот близок». [6]

И вот в 1888 году, пережив ужас, позор и разочарование вместе со всем русским народом, Соловьев пишет совсем, кажется, противоположное:

В. С. Соловьев (1888): «Ну не освобождение же народов, которые только и ждут времени, чтобы сцепиться между собой, – великая цель России! И не нам владеть Вторым Римом!»

«Нашим национальным делом, если их (лжепатриотов) послушать, является …добить издыхающую Оттоманскую империю… поместив на месте этих двух держав кучу маленьких независимых национальных королевств, которые только и ждут этого торжественного часа своего окончательного освобождения, чтобы броситься друг на друга <….> Но, скажут нам, не в этом дело: истинная цель нашей национальной политики – это Константинополь. По-видимому, греков уже перестали принимать в расчет, а ведь у них есть тоже своя „великая идея“ панэллинизма. Но самое важное было бы знать, с чем, во имя чего можем мы вступить в Константинополь? Что можем мы принести туда, кроме языческой идеи абсолютного государства, принципов цезарепапизма, заимствованных нами у греков и уже погубивших Византию? <….> Нет! Не этой России, какой мы ее видим теперь, России, изменившей лучшим своим воспоминаниям, урокам Владимира и Петра Великого, России, одержимой слепым национализмом и необузданным обскурантизмом, не ей овладеть когда-либо вторым Римом и положить конец роковому восточному вопросу». [7]

Как будто и не было у самого Соловьева того воодушевления, толкавшего его вместе с прочими русскими патриотами туда, в гущу событий, на Балканскую войну.

Это похоже на попытку оправдать полученное унижение некоей вселенской правдой, глобальной справедливостью. Складывается впечатление, что перед нами человек со стокгольмским синдромом: когда жертва оправдывает своего обидчика, а свое поражение объясняет необходимой жертвой для «общего дела».

Соловьев призывает пожертвовать «своим национальным эгоизмом» во благо вселенской истины – вселенской Церкви. Русское церковное учреждение называет «трупом». Впрочем, он был не единственным критиком Церкви, после реформы Петра I превращенной, по сути, в одно из государственных министерств.

Но как русскому народу стать частью вселенской Церкви? Для этого предлагается отречься от «нового идолослужения» – национализма:

В. С. Соловьев (1888): «Я говорю о новом идолослужении, об эпидемическом безумии национализма, толкающем народы на поклонение своему собственному образу вместо высшего и вселенского Божества». [8]

Но разве это справедливое обвинение? Разве русский народ замечен в поклонении своему образу? Такое «самолюбование» скорее подойдет немецкому национализму. Разве такой национализм когда-то существовал в русском народе? Разве народы, входившие в Российскую империю, не получали равные права?

Соловьев пишет о вине перед Польшей, которую якобы пытаются русифицировать и тем самым убивают польскую нацию, о тираническом разрушении греко-униатской церкви. И именно наши грехи, уверяет читателя Соловьев, привели Россию к наказанию Берлинским конгрессом 1878 года, который стал актом высшей справедливости! Виноваты не страны Запада, а сам русский народ!

В. С. Соловьев (1888): «Наш исторический грех отнял у последней нашей войны ее практические результаты, а вместе с ними ее моральную ценность; он преследовал на Балканах наших победоносных орлов и остановил их перед стенами Константинополя; отняв у нас уверенность и порыв народа, верного своей миссии, этот грех навязал нам вместо триумфа, купленного столькими героическими усилиями, унижение Берлинского конгресса и в заключение прогнал нас из Сербии и Болгарии, которым мы хотели оказать покровительство». [9]

То есть не царь остановил войска, исполняя свои обещания, данные им европейским правителям накануне войны (речь о тайном Рейхштадтском соглашении 1876 года). И не западные страны унизили Россию, отняв наши достижения, а мы сами навлекли на себя все беды: «Наш исторический грех отнял у последней войны практические результаты». Самобичевание и попытка оправдать обидчика! Проявление стокгольмского синдрома в чистом виде: мы сами во всем виноваты.

И снова о двух катастрофах:

В. С. Соловьев (1888): «Нам уже были даны два тяжелых урока, два строгих предостережения: в Севастополе, во-первых, и затем при еще более знаменательных обстоятельствах – в Берлине. Не следует ждать третьего предостережения, которое может быть и последним». [10]

Соловьев утверждает необходимость единой Вселенской Церкви во главе с первосвященником, и это не Православная Церковь. И именно она – эта наднациональная структура – должна осудить доктрину, «утверждающую, что нет ничего выше национальных интересов». То есть Соловьев осуждает не только «поклонение национальному», но даже и национальные интересы. По его мысли, возможны лишь «национальные различия», не более.

Философ призывает «объединиться в послушании», «подчиниться сначала вселенскому сыновству, признав моральный авторитет общего отца». [11] Иначе говоря, призывает подчиниться католическому первосвященнику. Соловьев говорит не об абстрактном будущем главе единой Церкви, а о римском епископе и обвиняет в «абсолютическом цезарепапизме» не Рим, а Восточную Церковь:

В. С. Соловьев (1888): «Не на Западе, а в Византии первородный грех националистического партикуляризма и абсолютического цезарепапизма впервые внес смерть в социальное тело Христа». [12]

Окончательная формула русской идеи по Соловьеву звучит так:

«Христианская Россия, подражая самому Христу, должна подчинить власть государства (царственную власть Сына) авторитету Вселенской Церкви (священству Отца) и отвести подобающее место общественной свободе (действию Духа)». [13]

Соловьев требует подчинить власть Российского государства авторитету Римской Церкви, дать место общественным свободам и отказаться от национальных интересов. И более того:

«Русская империя, отъединенная в своем абсолютизме, есть лишь угроза борьбы и бесконечных войн. Русская империя, пожелавшая служить Вселенской Церкви и делу общественной организации, взять их под свой покров, внесет в семейство народов мир и благословение». [13]

Российская империя в её настоящем виде, по мысли Соловьева, – это угроза миру и источник бесконечных войн. Следовательно, лучше бы Российской империи и русскому народу вообще не существовать, раствориться среди прочих государств и народов. Таково, повторюсь, мнение философа Владимира Соловьева, который, по моему ощущению, «сломался» и стал проповедовать «счастье небытия», видимо, находя это оригинальным или действительно поверив в то, что такая духовная смерть или жертва собой во благо человечества лучше нынешнего безыдейного и лишенного смысла существования. А в желании оправдать обидчиков России просматриваются черты психологического повреждения, известного как стокгольмский синдром.

Естественно, эта статья, такое видение русской идеи, была благосклонно встречена как западным читателем, так и некоторыми представителями русской творческой интеллигенции. Но не будем поспешно судить философа. Если перед нами слова человека, которому небытие милее нынешнего состояния, тогда это не предательство, это крик отчаяния!

Давайте еще раз прочтем фрагмент его статьи «Три силы» (1877 г). Сколько здесь воодушевления, какой подъем и вера в реализацию великого предназначения России! Все это исчезает после 1878 года.

В. С. Соловьев (1877): «Когда наступит час обнаружения для России её исторического призвания, никто не может сказать, но все показывает, что час этот близок… Великие внешние события обыкновенно предшествуют великим пробуждениям общественного сознания. Так даже крымская война… сильно повлияла на сознание нашего общества. Отрицательному результату этой войны соответствовал и отрицательный характер пробужденного ею сознания. Должно надеяться, что готовящаяся великая борьба послужит могущественным толчком для пробуждения положительного сознания русского народа. А до тех пор мы, имеющие несчастие принадлежать к русской интеллигенции, которая вместо образа и подобия Божия все еще продолжает носить образ и подобие обезьяны, – мы должны же наконец увидеть свое жалкое положение, должны постараться восстановить в себе русский народный характер… свободно и разумно уверовать в другую, высшую действительность. … Отрицание низшего содержания есть тем самым утверждение высшего, и, изгоняя из своей души ложных божков и кумиров, мы тем самым вводим в неё истинное Божество». [14]

Через одиннадцать лет, в 1888 году, Соловьев в статье «Русская идея» говорит уже нечто иное и даже предполагает, что Россию может ждать атеистическое будущее.

В. С. Соловьев (1888): «А то, может быть, не обратиться ли нам еще и к нигилистам: ведь они, быть может, являют собой будущее России». [15]

Автор назвал Владимира Соловьева предвестником революции не случайно. Конечно, он не агитировал и не развивал социалистические идеи, наоборот, его относят к дореволюционным христианским мыслителям. Надвигалась революционная трансформация. И XIX век стал временем, когда у России имелась возможность идейного реформирования без радикального отказа от прежних идеологических схем, когда ещё можно было избежать революции. И поиск русской идеи в XIX веке – не случайность. Как мы увидим далее, к этому времени назрела острая необходимость обновления прежней идеологической формы. Позже мы разберем как саму эту идейную форму, так и причины, по которым она потеряла свою жизненную силу. Пока отметим, что нужно было новое слово, свежая мысль, нужно было обновление прежней идейной формы. И русские христианские мыслители, возможно, сами того не осознавая, занимались таким поиском. Появились интересные мысли, наработки обновленного идеологического пути, и все они так или иначе были связаны с решением «Восточного вопроса» – освобождением балканских славян и бывшей столицей Византийской империи Константинополем!

И несмотря на удачную военную компанию, российская власть пошла на договоренности с Западом, и Россия получила позорный Берлинский конгресс, ставший унижением России. Катастрофа 1878 года развернула страну лицом к революции. После этого поиски новых идеологических форм фактически прекратились. Надвигавшейся революционной трансформации христианские мыслители так и не смогли ничего противопоставить.

Владимир Соловьев своим произведением, возможно, не осознавая того, расписался в бессилии сформулировать нечто новое, русское, православное. Предложенная им форма – это насмешка над русской идеей. Русскому народу предлагалось признать, что он сам виноват в произошедшем крахе и ему не стоит даже думать о какой-то своей уникальности, особом пути и новом слове, которое он мог бы дать миру.

Предательство? Желание понравиться западному читателю? Такая мысль может возникнуть. Но стоит прочитать, что писал философ до идейной катастрофы, и перед нами возникает совсем другая картина. Мы видим надломленного человека.

В заключение несколько штрихов к портрету философа, который не брезговал спиритизмом, а также занимался изучением каббалы. В своем стихотворении «Три свидания» философ описывает некое явление ему Софии – Премудрости Божией. Это, безусловно, может быть лишь художественным образом. Но вот какой интересный эпизод из его жизни описывает Арсений Гулыга в своей книге «Русская идея и ее творцы».

«Весной 1898 года Соловьев неожиданно отправляется в Египет. Его путь лежит через Константинополь. В море его начинают мучить галлюцинации. Войдя однажды в каюту, Соловьев увидел мохнатое чудовище. Дело было на Пасху, и Соловьев решительно заявил дьяволу: „А ты знаешь, что Христос воскрес?“ С криком: „Воскрес-то он воскрес, а тебя я все-таки доконаю“, черт бросился на Соловьева. Его нашли без чувств на полу каюты. В Петербурге ему пришлось обратиться к психиатру». [16]

Безусловно, Владимир Соловьев является во многом выдающимся мыслителем. Им было написано немало философских произведений, соединявших традиционную религиозность и достижения западной философской школы. Последующие отечественные философы в той или иной степени опирались на работы В. Соловьева. А вот по поводу русской идеи философ не сказал ничего полезного для нашего исследования. Тогда, казалось бы, зачем разбирать его статью?

После Достоевского Соловьев первым из мыслителей пишет о русской идее. И его статья приобрела широкую известность. И хотя бы не упомянуть о ней было бы неправильно. Кроме того, на примере двух его работ можно увидеть трансформацию взглядов философа, произошедшую после идейной катастрофы 1878 года.

Источники

[1] Соловьев, Владимир Сергеевич Русская идея: [перевод доклада, прочитанного в 1888 г. в Париже на фр. яз.] / Владимир Соловьев; [пер. с фр. Г. А. Рачинского] Москва: Путь, 1911 С.3 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003369948?page=5

[2] Данилевский Н. Я. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому. СПб, 1895 С.437 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003580715?page=477

[3] Достоевский, Фёдор Михайлович (1821–1881). [Cочинения] Т. 29, кн. 1. Письма [1869–1873] Письмо цесаревичу Александру 10.02.1873 года по поводу романа «Бесы» С.260. https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01005431157?page=256

[4] Соловьев, Владимир Сергеевич. Русская идея: [перевод доклада, прочитанного в 1888 г. в Париже на фр. яз.] / Владимир Соловьев; [пер. с фр. Г. А. Рачинского] – Москва: Путь, 1911, С.33 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003369948?page=35

[5] Соловьев, Владимир Сергеевич Три силы: Публ. чтение Владимира Соловьева. – Москва: Унив. тип., 1877 С.14 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003590787?page=20

[6] Там же С.15

[7] Соловьев, Владимир Сергеевич. Русская идея: [перевод доклада, прочитанного в 1888 г. в Париже на фр. яз.] / Владимир Соловьев; [пер. с фр. Г. А. Рачинского] – Москва: Путь, 1911 С 14–16 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003369948?page=17

[8] Там же С.34

[9] Там же. С.36

[10] Там же С.37

[11] Там же С.43

[12] Там же С.48

[13] Там же С.50

[14] Соловьев, Владимир Сергеевич. Три силы: Публ. чтение Владимира Соловьева. – Москва: Унив. тип., 1877.С.15–16 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003590787?page=21

[15] Соловьев, Владимир Сергеевич Русская идея: [перевод доклада, прочитанного в 1888 г. в Париже на фр. яз.] / Владимир Соловьев; [пер. с фр. Г. А. Рачинского] – Москва: Путь, 1911. С.7 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003369948?page=9

[16] Гулыга А. В. Русская идея и ее творцы. – М.: Изд-во Эксмо, 2003. С.165

1.5. Основоположник русского космизма

Из числа мыслителей XIX века, размышлявших о будущем человечества, особо выделяется Николай Федорович Федоров (1829–1903 гг.), которого по праву называют основоположником русского космизма.

Федорова прозвали московским Сократом, поскольку Николай Федорович не оставил после себя книг. Его труды собрали, сохранили и издали ученики. Мыслитель 25 лет работал библиотекарем в Румянцевском музее, а последние годы жизни – в читальном зале московского архива Министерства иностранных дел.

Николай Федорович был крайне аскетичен: не имел семьи, питался только чаем и хлебом, спал на сундуке, подкладывая под голову книги, круглый год носил одну одежду, пока она совершенно не приходила в негодность. По сути, он вел монашеский образ жизни, живя в миру.

Был знаком с Достоевским и Толстым. Последнего нередко критиковал за его взгляды. Н. Федоров и Л. Толстой познакомились в 1881 году. Мыслитель настолько поразил Толстого, что тот даже говорил: «Я горжусь, что живу в одно время с таким человеком». Однако в 1892 году, после того как Толстой опубликовал статью против русского правительства, Федоров, сочтя такое действие непатриотичным, не хотел больше подавать Толстому своей руки.

Ознакомившись с идеями мыслителя, Ф. М. Достоевский говорил, что «почел бы мысли Фёдорова за свои».

Федорова по праву именуют «самым дерзновенным утопистом всех времен и народов». [1] Лейтмотивом его философских изысканий, его центральной идеей стала мысль о необходимости победить смерть: достичь бессмертия и воскресить силою науки и человеческого знания всех ранее умерших людей. Он даже придумал особый термин – «патрофикация», буквально означающий «отцетворение», или воссоздание ранее умерших отцов.

Федоров предлагает не ждать всеобщего воскресения, о котором говорит христианство, а самим поставить такую цель и стремиться к ней, стремиться победить смерть. И этого, по его мнению, можно добиться лишь совместными усилиями всего человечества. Эту цель он назвал «Общим делом». И именно ради такой цели, максимально благородной, по мнению мыслителя, может и должно сплотиться человечество. Люди, считал он, должны понять, принять и согласиться участвовать в этом достойном, благородном «Общем деле», перестать тратить усилия на самоистребление, производство оружия, а вместо этого заняться наукой, подчинить себе природу и освоить космическое пространство – ведь воскресшие люди должны где-то разместиться.

Федоров полагал, что человеку под силу многое. Например, управление погодой, управление планетой Земля, как бы неким космическим кораблем, на котором человечество движется, не понимая принципа его работы.

Глубоко религиозный человек, Федоров стремился, тем не менее, включить в «Общее дело» и верующих, и неверующих, полагая, что наука может достичь таких высот, которые позволят победить и саму смерть.

По его мнению, люди являются инструментом реализации Божественного замысла. В человеке он видит творческий потенциал, равный Богу. Ведь сказал Христос: «Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит» (Ин 14:12).

Человек, по его мнению, способен стать сверхчеловеком, бессмертным человеком, способен преобразить мир, укротить слепую силу природы, «обратить ее в орудие разума». В то время как современная цивилизация идет обратным путем.

Н. Ф. Федоров: «Целью истинного прогресса может и должно быть только участие всех в деле, или в труде, познавания слепой силы, носящей в себе голод, язвы и смерть, для обращения ее в живоносную. Вместо того, вместо обращения слепой силы природы в управляемую разумом, прогресс самую душу обращает в слепую силу». [2]

Предложив целью прогресса и «общего дела» победу над смертью и воскрешение всех ранее умерших, Федоров, естественно, размышляет и о том, где все эти люди разместятся. Ответ на этот вопрос дается в таком же, я бы сказал, федоровском духе: нужно осваивать космос!

Н. Ф. Федоров: «Вопрос об участи земли приводит нас к убеждению, что человеческая деятельность не должна ограничиваться пределами земной планеты». [3]

Землю он сравнивает с космическим кораблем, который нами пока не изучен. Человек должен научиться управлять ходом этого космического корабля.

Н. Ф. Федоров: «Человечество должно быть не праздным пассажиром, а прислугою, экипажем нашего земного, неизвестно еще какою силою приводимого в движение корабля, – есть ли он фото-, термо- или электроход. Да мы и знать не будем, какою силою движется наша земля, пока не будем управлять ее ходом». [4]

Мысль его выводит человечество за пределы земного шара.

Н. Ф. Федоров: «Вопрос об эпидемиях, как и о голоде, выводит нас за пределы земного шара; труд человеческий не должен ограничиваться пределами земли, тем более что таких пределов, границ и не существует; Земля, можно сказать, открыта со всех сторон, средства же перемещения и способы жизни в различных средах не только могут, но и должны изменяться». [5]

Н. Ф. Федоров: «Для сынов же человеческих небесные миры – это будущие обители отцов, ибо небесные пространства могут быть доступны только для воскрешенных и воскрешающих; исследование небесных пространств есть приготовление этих обителей». [6]

На дворе XIX век, первый аэроплан с двигателем поднимется в воздух только в 1904 году. В небо поднимаются планеры и аэростаты. А Николай Федорович пишет о необходимости выхода за пределы земли и заселения космического пространства!

Размышления Николая Федорова положили начало самобытному направлению научно-философской мысли, названному «русским космизмом».

Мыслитель видит будущее человечество объединенным, братским, единым организмом при сохранении многообразия. Идеалом такого объединения Федоров называет образ Троицы – единство при сохранении индивидуальностей.

Н. Ф. Федоров: «Так называемая интеллигенция должна… сделаться миссионерами нового объединения не по типу организма, а по образу Триединого Бога. Объединение по типу организма обезглавливает большинство людей и обращает их в механические орудия, тогда как истинное единство, или родство по мысли и чувству, не может допустить такого <…> изуродования <…> Истинное единство по образу Троицы есть теснейший союз личностей, в коем выражено то начало, которое мы называем нравственностью; объединение же по типу организма построено прямо на отрицании нравственного начала, потому-то оно и может держаться только насилием, принуждением. Общество по образу Троицы не нуждается во внешнем принуждении, в насилии, которое удерживало бы людей в обществе, и тем не менее это глубочайший союз личностей; держится он психической, душевной силой, взаимознанием; следовательно, в таком обществе знание… необходимо принадлежит всем». [7]

И еще философ уверен, что истинное братство невозможно без воскрешения всех умерших, поскольку без этого можно говорить лишь об отсутствии неприязни, но не братстве. И в этом вопросе он не готов согласиться с социалистическими идеями, находившими живой отклик в среде творческой интеллигенции.

Смелые и дерзновенные мечты Федорова доходят до мыслимых пределов возможного. Он выдвигает цели, охватывающие всю Вселенную и все времена, поскольку в понимании философа воскресить необходимо всех ранее живших людей. И в этом Н. Федоров расходился с В. Соловьевым, считавшим, что воскрешены должны быть не все, но лишь достойные. Федоров же настаивал на необходимости всеобщего воскрешения.

Философ декларирует безграничную веру в возможности человека, но не противопоставляет человека Богу, как может показаться. Федоров говорит, что идея победы над смертью – есть исполнение Божией воли, о которой нам сообщено в Писании.

Единение человечества, идеал которого дан Богом («вы во Мне, Я в вас, как Я в Отце»), и всеобщее воскрешение – это предназначение, которое человек должен исполнить, перейдя от своего вечного несовершеннолетия в зрелый возраст.