Русская идея. Бороться с мировым злом

Федоров верит в Бога и верит в человека. Апокалипсис для него и его последователей – русских космистов – не предопределенное событие, а предостережение.

Федоровский позитивный взгляд на человека и вера в развитие человечества звучат в трудах других русских мыслителей, причисляемых к условной когорте русских космистов: теоретика космонавтики К. Э. Циолковского, В. И. Вернадского, А. Л. Чижевского, В. Ф. Одоевского, А. В. Сухово-Кобылина и др.

Мы видим, что в целом идеи Федорова перекликаются с видением будущего других русских мыслителей, говоривших о необходимости единения человечества. Однако в отличие от Достоевского Федоров не ищет национальную идею, он говорит о будущем всего человечества. Более того, он не выделяет в своих трудах русский народ как-то особо. Он говорит о некоем идеальном будущем вообще и «Общем деле» для всех людей Земли. Поэтому не думаю, что мы вправе назвать этот взгляд, эту философскую концепцию русской идеей. Это самобытная, уникальная и дерзновенная мысль русского философа, но всё-таки не русская идея.

И мы подходим к еще одному важному вопросу, с которого, наверное, нужно было начинать: искомая русская идея – это цель, замысел Бога о нации, предназначение, характер народа, смысл его бытия или что-то иное? Многие русские мыслители XIX–XX веков писали о том, что конечной целью развития, прогресса, исторического процесса является единение человечества. Но это именно цель, некий идеал, к которому следует стремиться. И Федоров размышляет не над русской идеей, но формулирует именно общечеловеческую цель. Поэтому можно сказать, что единение человечества не является русской идеей, хотя сама мысль многим русским мыслителям близка. Впрочем, не только им.

Николай Федоров очень интересный и самобытный философ, стремившийся к объединению верующих и светских людей, которые, по его мнению, могут объединиться для решения величайшей задачи, «Общего дела», воскрешения всех ранее умерших. Он не противопоставляет христианское учение и науку. Считает христианство маяком, целеуказателем, а науку и знание – инструментом, который позволит добиться поставленных целей, какими бы фантастическими они ни казались.

Источники

[1] Гулыга А. В. «Русская идея и ее творцы» Эксмо, 2003 С.171

[2] Федоров, Николай Федорович Философия общего дела: Статьи, мысли и письма Николая Федоровича Федорова, изд. под ред. В. А. Кожевникова Н. П. Петерсона. Верный: тип. Семиречен. обл. правл., 1906 С.26 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003983886?page=21

[3] Там же С.283–284

[4] Там же С.284

[5] Там же С.277

[6] Там же С.283

[7] Там же С.260–261

1.6. Василий Васильевич Розанов

Русский религиозный философ, литературный критик, публицист и писатель Василий Васильевич Розанов (1856–1919 гг.) в 1911 году пишет статью «Возле „Русской идеи“».

Нужно сказать, что Василий Васильевич очень интересный человек, верующий, многогранный самобытный мыслитель. Он много размышляет, переживает о судьбе России, о русском народе.

В. В. Розанов: «Кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и не интересен». [1]

Обратимся к его статье «Возле „Русской идеи“», которая была впервые опубликована в 1911 году в журнале «Русское слово» № 165.

Вообще, нужно сказать, что у Розанова своеобразный стиль. Он как будто записывает в блокнот отдельные фразы, мысли, заметки. В статье, как это ни парадоксально, нет определения русской идеи, не сказано, чем она является. Это размышление над серией статей некоего Т. Ардова о настоящем и будущем России.

Розанов начинает свою статью с эпизода из романа Достоевского «Подросток», говорящего о неком молодом человеке, осознавшем вдруг, что русский народ является народом второстепенным и не может играть в жизни человечества всемирной роли. Этот юноша – Крафт, немец по происхождению – настолько полюбил свою вторую родину, что одна мысль о таком положении вещей невыносима ему и доводит его до самоубийства.

«Он (т. е. Крафт) вследствие весьма обыкновенного факта пришел к весьма необыкновенному заключению, которым всех удивил. Он вывел, что русский народ есть народ второстепенный, которому предназначено послужить материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть, и справедливого своего вывода, г-н Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки». [2]

И с этой мыслью он не смог жить! Василий Розанов говорит, что мысль эта принадлежит самому Достоевскому, который, мол, хоть и стоял за величие России, но уголком сознания держался за эту мысль.

В. В. Розанов: «Можно с ума сойти… Может быть, бред есть всё, что мы думаем о великом призвании России… И тогда – удар в висок свинцового куска… И вечная Ночь… Ибо для меня вечная Ночь переносимее, нежели мысль, что из России ничего не выйдет… А кажется – ничего не выйдет.

<…>

– Нет, лучше пулю в висок… Лучше мозги пусть по стенам разбрызгаются, чем эта смердяковщина.

<…>

Таким образом, около «идеи Крафта» можно сказать, «танцует весь Достоевский» [3].

Большая часть статьи Розанова – это внутренний диалог с Т. Ардовым, спор с ним. И оба мыслителя, в свою очередь, разбирают немецкое представление, немецкий взгляд, полагавший славянство женственным началом, в то время как германство, де, представляет из себя начало мужское, захватническое. И мыслители пытаются выкрутить, так сказать, в обратную сторону мысль Вильгельма II и Отто фон Бисмарка о славянах, якобы, должных исчезнуть или послужить материалом для германской нации.

Я не буду вслед за ними разбирать эту немецкую (а по сути, западную), надменную и ошибочную теорию. Её опроверг XX век, когда великий русский «Дух-освободитель» одержал победу над немецким (читай: европейским) «Духом-поработителем».

Для нашего исследования важен именно этот эпизод, положенный в начало статьи, за который «зацепились» оба писателя.

В. В. Розанов: «Меня в свое время это место из „Подростка“ так же поразило, как и г-на Ардова. И тоже, окончив роман, я возвращался к этим 2–3 страничкам в начале его» [3].

Розанов посчитал, что это главный нерв, центральный мотив всего творчества Достоевского, а именно: потребность быть нужным миру и существовать не на второстепенных ролях, не стать материалом для других наций, но иметь некую самостоятельную роль в судьбе человечества!

Чем эта мысль так привлекает обоих мыслителей? Какую струну задел Федор Михайлович? Прочтем полную цитату из романа, где повествуется о Крафте и его терзаниях.

Крафт

Ф. М. Достоевский: «Видите ли, вот господин Крафт, довольно уже нам всем известный и характером, и солидностью убеждений. Он вследствие весьма обыкновенного факта пришел к весьма необыкновенному заключению, которым всех удивил. Он вывел, что русский народ есть народ второстепенный…

– Третьестепенный, – крикнул кто-то.

– …второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть, и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и…

Про Россию я Крафту поверю и даже скажу, что, пожалуй, и рад; если б эта идея была всеми усвоена, то развязала бы руки и освободила многих от патриотического предрассудка…

– Я не из патриотизма, – сказал Крафт как бы с какой-то натугой

<…>

– Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому делу? – кричал учитель… – Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?

– К тому же немец, – послышался опять голос.

– Я – русский, – сказал Крафт.

– Это вопрос, не относящийся прямо к делу, – заметил Дергачев перебившему.

– Выйдите из узкости вашей идеи, – не слушал ничего Тихомиров. – Если Россия – только материал для более благородных племен, то почему же ей и не послужить таким материалом? Это роль довольно еще благовидная. Почему не успокоиться на этой идее ввиду расширения задачи? Человечество накануне своего перерождения, которое уже началось. Предстоящую задачу отрицают только слепые. Оставьте Россию, если вы в ней разуверились, и работайте для будущего – для будущего еще неизвестного народа, но который составится из всего человечества без разбора племен. И без того Россия умерла бы когда-нибудь; народы, даже самые даровитые, живут всего по полторы, много по две тысячи лет; не всё ли тут равно: две тысячи или двести лет? Римляне не прожили и полутора тысяч лет в живом виде и обратились тоже в материал. Их давно нет, но они оставили идею, и она вошла элементом дальнейшего в судьбы человечества. Как же можно сказать человеку, что нечего делать? Я представить не могу положения, чтоб когда-нибудь было нечего делать! Делайте для человечества и об остальном не заботьтесь. Дела так много, что недостанет жизни, если внимательно оглянуться. Надо жить по закону природы и правды, – проговорила из-за двери госпожа Дергачева. Крафт слушал, слегка улыбаясь, и произнес наконец, как бы с несколько измученным видом, впрочем, с сильною искренностью: «Я не понимаю, как можно, будучи под влиянием какой-нибудь господствующей мысли, которой подчиняются ваш ум и сердце вполне, жить еще чем-нибудь, что вне этой мысли?» – «Но если вам доказано логически, математически, что ваш вывод ошибочен, что вся мысль ошибочна, что вы не имеете ни малейшего права исключать себя из всеобщей полезной деятельности из-за того только, что Россия – предназначенная второстепенность; если вам указано, что вместо узкого горизонта вам открывается бесконечность, что вместо узкой идеи патриотизма…» – «Э!» – тихо махнул рукой Крафт. – «Я ведь сказал вам, что тут не патриотизм». [4]

Безусловно, это мысли Достоевского. И он размышляет, приводит аргументы в пользу того, что, может быть, нет ничего плохого и ужасного в том, чтобы быть на второстепенных ролях в истории. Можно ведь просто работать для блага человечества – «общечеловеческого дела» (это похоже на отсылку к работам Н. Федорова и его «Общему делу»). И аргументы вполне убедительны, не так ли? И даже, кажется, можно просто жить «по закону природы и правды», довольствуясь тихими радостями, не нарушая моральных, нравственных и божественных законов. И не это ли сегодня часто предлагается нам? Просто живи и радуйся!

Да, все предлагаемые аргументы очень убедительны. Но почему-то Розанов и его незримый оппонент Ардов «зацепились» за Крафта, которому мысль о том, что русский народ должен остаться на второстепенных (третьестепенных) ролях в истории и не иметь самостоятельной роли в истории человечества, но послужить лишь материалом для других народов, невыносима. И не только невыносима, она смертельно, убийственно невыносима.

Почему Розанова не убеждают такие хорошие аргументы? А они его не убеждают, потому что он сам говорит и мыслит как Крафт!

В. В. Розанов: «Может быть, бред есть всё, что мы думаем о великом призвании России… И тогда – удар в висок свинцового куска… И вечная Ночь… Ибо для меня вечная Ночь переносимее, нежели мысль, что из России ничего не выйдет…» [3]

И тут же добавил: «А кажется – ничего не выйдет».

Вот это последнее слово Розанова показательно. Этот его пессимизм с предельной отчетливостью показывает, что христианские поиски новой формы для русской идеи, поиски, которыми сами того не осознавая, занимались мыслители XIX века, завершились ничем. Образно говоря: они не смогли оживить (обновить) остывшую, лишившуюся миссианского огня русскую христианскую идеологическую модель, которая без этого «топлива» не работает.

Розанов прав в том, что русским нужно верить в великое призвание России, нужно понимать, что есть общечеловеческое значение русского бытия, есть цель, возложенная на нас Богом… И без этой веры жизнь «по закону природы», пусть даже с участием в общечеловеческом деле, рискует превратиться в смердяковщину, из которой выход один: «кусок свинца и вечная Ночь»!

«Лучше мозги пусть по стенам разбрызгаются, чем эта смердяковщина», – восклицает Розанов. [3]

О какой смердяковщине он говорит? Что имеется в виду? Это отсылка к словам Смердякова из «Братьев Карамазовых»: «Придут французы и покорят Россию, открою в Париже парикмахерскую»! Или более поздний вариант: «Победили бы немцы, пили бы сейчас баварское».

В. В. Розанов: «Замечательно, что та мысль, от которой благородный Крафт застрелился (Достоевский несколько раз называет его «благородным»), эта же самая мысль внушает Смердякову его знаменитые «романсы». В человеке «с гитарой» описывается, как этот лакей хохлится со своею невестою и то «развивает ее», то очаровывает пением. «Россия-с, Марья Ивановна, одно невежество. Россию завоевать нужно. Придут французы и покорят ее, а тогда я в Париже открою парикмахерскую».

Это та же «мысль Крафта», переданная «подлецу-приживальщику», бесу «в смокинге», который страшнее всех демонов в плаще и сиянии. Единственный подлинный дьявол, о, какой подлинный!

«Мое подлое я, но трансцендентное».

– «Дьявол с Богом борется, а поле борьбы – сердца людей». [3]

Достоевский перестал писать о русской идее после 1878 года, Владимир Соловьев написал такое, что впору показывать психиатрам (см. главу 1.4), и пророчески предположил, что Россию может ждать атеистическое будущее. А Розанов этим высказыванием («а кажется – ничего не выйдет») честно признался, что не верит в великое призвание России. Жаждет его, ибо невыносимо думать иначе, но не верит!

Ошибся Розанов. Ибо еще не была перевернута последняя страница русской истории.

Источники

[1] В. В. Розанов Собрание сочинений. Листва. под общей ред. А. Н. Николюкина. М. Республика, СПб Росток, 2010 «Опавшие листья» С.166

[2] Достоевский, Федор Михайлович Подросток: Роман в 3 ч. Ф. М. Достоевского. – 3-е изд. – Санкт-Петербург: тип. бр. Пантелеевых, 1882 С.51 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003612969?page=57

[3] Вокруг Русской идеи. В. В.Розанов 1911 Впервые опубликовано: «Русское слово». 1911. 19 июля. No 165.

[4] Достоевский, Федор Михайлович Подросток: Роман в 3 ч. Ф. М. Достоевского. – 3-е изд. – Санкт-Петербург: тип. бр. Пантелеевых, 1882 С.51–52 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003612969?page=57

1.7. Безвременье

Современные исследователи, разбирая тексты русских мыслителей XIX века, как будто игнорируют политический и исторический фон, в котором эти тексты создавались. Почему-то события 1877–1878 годов остаются как бы вне исследования. Как будто события, происходившие на Балканах, и послевоенные события не важны. Конечно, можно сказать, что любые события оказывают какое-то влияние на мыслителей своего времени, но тут особый случай. Перед началом Балканской войны происходит всплеск патриотизма, охвативший, без преувеличения, всё российское общество. Достоевский много пишет про этот общенародный подъем в «Дневнике писателя»:

Июль – август 1876. «Поднялась, во-первых, народная идея и сказалось народное чувство: чувство бескорыстной любви к несчастным и угнетенным братьям своим, а идея – «Православное дело». И действительно, уже в этом одном сказалось нечто как бы и неожиданное… Во-вторых, неожиданным было то, что с народной идеей, с «Православным делом» – соединились вдруг почти все оттенки мнений самой высшей интеллигенции русского общества – вот тех самых людей, которых считали мы уже совсем оторвавшимися от народа. Заметьте при этом необычайное у нас одушевление и единодушие почти всей нашей печати <…> Старушка Божия подает свою копеечку на славян и прибавляет: «На Православное дело». Журналист подхватывает это словцо и передает его в газете с благоговением истинным, и вы видите, что он сам всем сердцем своим за то же самое «Православное дело»: вы это чувствуете, читая статью. Даже, может быть, и ничему не верующие поняли теперь у нас наконец, что значит в сущности для русского народа его православие и «Православное дело»? [1]

«Либералы, отрицатели, скептики, равно как и проповедники социальных идей, – все вдруг оказываются горячими русскими патриотами, по крайней мере в большинстве… Русских, истинных русских, оказалось у нас вдруг несравненно более, чем полагали до сих пор многие, тоже истинные русские. Что же соединило этих людей воедино или, вернее, что указало им, что они во всем главном и существенном и прежде не разъединялись? Но в том-то и дело, что славянская идея в высшем смысле ее перестала быть лишь славянофильскою, а перешла вдруг вследствие напора обстоятельств в самое сердце русского общества, высказалась отчетливо в общем сознании, а в живом чувстве совпала с движением народным. Но что же такое эта «Славянская идея в высшем смысле ее»? Всем стало ясно, что это такое: это прежде всего, то есть прежде всяких толкований исторических, политических и проч., есть жертва, потребность жертвы даже собою за братьев и чувство добровольного долга сильнейшему из славянских племен заступиться за слабого, с тем чтобы, уравняв его с собою в свободе и политической независимости, тем самым основать впредь великое всеславянское единение во имя Христовой истины, то есть на пользу, любовь и службу всему человечеству, на защиту всех слабых и угнетенных в мире. И это вовсе не теория, напротив, в самом теперешнем движении русском, братском и бескорыстном, до сознательной готовности пожертвовать даже самыми важнейшими своими интересами, даже хотя бы миром с Европой, – это обозначилось уже как факт, а в дальнейшем всеединение славян разве может произойти с иною целью, как на защиту слабых и на служение человечеству?» [2]

Июль – август 1876. «Вот это-то и поняла высшая интеллигенция наша и всем сердцем своим примкнула к желанию народа, а примкнув, вдруг всецело ощутила себя в единении с ним. Движение, охватившее всех, было великодушное и гуманное. Всякая высшая и единящая мысль и всякое верное единящее всех чувство есть величайшее счастье в жизни наций. Это счастье посетило нас… Одним словом, это всеобщее и согласное русское движение свидетельствует уже и о зрелости национальной в некоторой значительной даже степени и не может не вызывать к себе уважения». [3]

Февраль 1877. «Да, думает, и воля ваша, как ни отрицали мы изо всех сил всю зиму наше летнее движение, но, по-моему, оно продолжалось и во всю зиму точно так же, как и летом, по всей России неуклонно и верно, но уже спокойно и с надеждой на решение царя. И уж конечно продолжаться будет до самого конца…». [4]

«Но чтоб сказать прощальное слово об этой сербской войне, в которой мы, русские, чуть не все до единого так участвовали нашим сердцем», [5]

Март 1877. «Движение, охватившее народ русский прошлым летом, доказало, что народ не забыл ничего из своих древних надежд и верований, и даже удивило огромную часть нашей интеллигенции до того, что та прямо не поверила этому движению, отнеслась к нему скептически и насмешливо, стала всех уверять, и себя прежде всех, что движение это выдумано и подделано неблаговидными людьми, желавшими выдвинуться вперед на красивое место. В самом деле, кто бы мог в наше время, в нашей интеллигенции, кроме небольшой отделившейся от общего хора части ее, допустить, что народ наш в состоянии сознательно понимать свое политическое, социальное и нравственное назначение? Как можно было им допустить, чтоб эта грубая черная масса, недавно еще крепостная, а теперь опившаяся водкой, знала бы и была уверена, что назначение ее – служение Христу, а царя ее – хранение Христовой веры и освобождение православия»? [6]

Апрель 1877. «Нам нужна эта война и самим; не для одних лишь „братьев-славян“, измученных турками, подымаемся мы, а и для собственного спасения: война освежит воздух, которым мы дышим, и в котором мы задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте». [7]

И вот царь объявил о начале освободительной войны.

Апрель 1877. «Когда раздалось царское слово, народ хлынул в церкви, и это по всей земле русской. Когда читали царский манифест, народ крестился, и все поздравляли друг друга с войной. Мы это сами видели своими глазами, слышали, и всё это даже здесь, в Петербурге. И опять начались те же дела, те же факты, как и в прошлом году: крестьяне в волостях жертвуют по силе своей деньги, подводы, и вдруг эти тысячи людей, как один человек, восклицают: „Да что жертвы, что подводы, мы все пойдем воевать!“ Здесь, в Петербурге, являются жертвователи на раненых и больных воинов, дают суммы по нескольку тысяч, а записываются неизвестными. Таких фактов множество, будут десятки тысяч подобных фактов, и никого ими не удивишь. Они означают лишь, что весь народ поднялся за истину, за святое дело, что весь народ поднялся на войну и идет». [8]

Достоевский, как, впрочем, и многие мыслители, самых ярких представителей, из среды которых мы рассмотрели ранее, полагал, что Россия освободит балканских славян, будет решен Восточный вопрос и это положит начало братскому объединению славянских племен. И история русского государства двинется в другом направлении, получит новый импульс. Многие тогда полагали, что для этой цели России непременно нужно овладеть Константинополем, который вновь станет христианским центром, каким и была столица Византии много веков назад. Не ради имперской экспансии, а ради восстановления попранной много веков назад справедливости, ведь именно из Византии, из Константинова града, пришла на Русь православная вера. Говорили о скором возвращении креста на храм Святой Софии, что стало символом, понятной всем идеей, ожидаемой и желанной. Поверьте, что вопрос был намного более серьезный, нежели просто желание территориальных приобретений, в чем нас извечно подозревала Европа.

И все ожидания, связанные с освободительной войной, разбились у стен Константинополя, который русским войскам запретили брать. Александр II остановил русские войска, исполнив свои тайные договоренности с европейскими лидерами (имеется в виду так называемое секретное Рейхштадтское соглашение 1876 года). И это выглядело как предательство.

Но это еще не всё. В Сан-Стефано подписан мирный договор с Османской империей, но это не устраивает европейских лидеров, и они настаивают на пересмотре итогов нашей войны! И власть снова идет на это! В итоге состоялся позорный Берлинский конгресс 1878 года, ставший русским унижением, названный позже катастрофой.

Кто создал эту катастрофу? Русский солдат? Нет. Это сделала недальновидная, потерявшая связь с народом, ищущая одобрения у западных элит, власть. И ответственность целиком и полностью лежит на Александре II, царе-освободителе, продавшем Аляску, который своей недальновидностью, своим соглашательством и потаканием интересам западных лидеров позволил обнулить результаты Балканской войны, позволил состояться унижению России.

Так была остановлена начавшаяся с благородного порыва – добыть свободу, защитить братские славянские народы – «русская весна» XIX века.

Могла ли Россия миновать революционную трансформацию? Думаю, что у нас был такой шанс. Но он был упущен.

После катастрофы 1878 года Достоевский перестал писать о русской идее, как и о решении Восточного вопроса. Владимир Соловьев призывает едва ли не к духовному самоубийству, отказу от национальных интересов и называет это русской идеей. Розанов бросает убийственное: «Для меня вечная ночь переносимее, нежели мысль, что из России ничего не выйдет. А кажется – ничего не выйдет». Конечно, не они одни думали так. Приведены именно эти мыслители, поскольку в XIX веке они писали о русской идее, а мы разбираемся в идейных исканиях христианских мыслителей, посвященных поиску и формулированию Идеи. Потому так важно видеть и понимать, что было сказано, что было найдено или же, что, возможно, было утрачено.

После катастрофы 1878 года мы видим крах ожиданий, крушение надежд. Николай Федоров размышляет на тему общечеловеческого дела, поэтому его можно «вынести за скобки».

Христианские религиозные мыслители перестали искать возможность обновления остывшей идеологической формы (как писал Достоевский: «Война освежит воздух, которым мы дышим, и в котором мы задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте»).

После позорной сдачи национальных интересов в России усилились революционные настроения. В 1881 году Александр II погибнет от рук революционеров-народовольцев. И совсем скоро Российская империя всколыхнется, обрушится и восстанет новым государством, поразив весь мир.