Двадцатый год. Книга первая

* * *

– Почему вы не в армии, господин Высоцкий? Нет, не нужно повторять старых шуточек на тему штабс-капитанства. – Трудно сказать, чего было больше в голосе комиссара Савицкого, укоризны или насмешки. – А вы, сударыня? Вашими бы ручками на рояле играть. Вы же ими…

Высоцкий с опаской поглядел на руки Аси. Сестра опустила голову. Комиссар вернулся к делу.

– Составляем протокол. – Обратился к сидевшему за бюро плотному, немолодому уже полицейскому мастеру42. – Давайте, пан Пепшик, у вас хороший почерк. Только ради бога без ошибок.

С улицы в окно пробивался фонарный свет. Голова гудела. Лицо и фамилия полицейского мастера показались Анджею знакомыми. Не много ли гостей из прошлого в один день, вернее вечер и ночь? Пепшик, Пепшик – неужели тот самый Алоизий Пепшик, про которого со смехом рассказывала Бася? Местная достопримечательность наряду со знаменитым котом. Он по-прежнему служит на Мокотовской? И все еще младший унтер?

Комиссар, монотонно диктуя, добрался наконец до интересного, того чего Высоцкий помнить не мог.

– В этот момент госпожа Иоанна Гринфельд… В документах следует писать «Гринфельдóва», мастер.

Наученная опытом Ася, вытянув шею, заглянула Пепшику через плечо.

– Через «у умляут», пожалуйста. «У» с точечками.

Пепшик, что-то промычав, исправил i на ü. Комиссар продолжил.

– Гражданка Иоанна Гринфельдова, урожденная Высоцкая, увидев, что гражданину Высоцкому угрожает серьезная опасность, пустила в действие зонтик, каковой переломила о голову напавшего на ее брата… Он напал со спины, пани Гринфельд, не помните?

Ася молча пожала плечами. Все происходило так стремительно…

– Напавшего на ее брата со спины хорунжего армии бывшей Украинской… Черт. Мастер, зачеркните «бывшей», все равно перебеливать. Хорунжего армии Украинской Народной Республики Гындало, после чего была сбита хорунжим Гындало с ног. Зонтик прилагается.

Комиссар указал на безнадежно сломанный зонтик. Гражданка Гринфельд странно всхлипнула.

– Мой любимый. Мама подарила на день рождения, в четырнадцатом.

– Добротная вещь. Благодарите бога, что хорунжему Гындало не угрожает сотрясение мозга, иначе б так легко замять не удалось. Оцените формулировку: «увидев, что гражданину Высоцкому угрожает серьезная опасность». И скажите спасибо студентам, а то бы пан Гындало действительно сбил вас с ног.

Ася кивнула. Не вполне пришедший в себя Анджей силился понять, к чему тут какие-то студенты. Мастер озабоченно приподнял голову.

– А если хорунжий Гындало покажет, что он пани Гринфельдову с ног не сбивал?

– Он долго теперь ничего никому не покажет, – успокоил его Савицкий. – Берите еще один лист, будем выгораживать студентов. Сколько их было, девять?

Пепшик подтвердил. Девять оболтусов, сидят в соседнем помещении, пьяные вдрызг. На фронт бы таких боевитых, в ряды.

– А кто в итоге будет виновным? – осведомился Анджей. Любовь к истине понемногу брала в нем верх. Прапорщик Шкляров, безусловно, подлец, но драку затеял не прапорщик, а напившийся штабс-капитан.

– Виновных не будет, – заверил Савицкий. – Только пострадавшие. Двое с нашей стороны, пятеро со стороны УНР.

Мастер неуверенно предположил:

– Может, большевики? Я это, про виновных.

– Где я вам возьму большевиков на Мокотовской в десять вечера? Рок, фатум, судьба. Главное, наша взяла. Всё, пан Высоцкий и пани Гринфельд, finis. Постарайтесь больше уличных побоищ не устраивать.

Смущенные Высоцкие уехали на вызванном извозчике. Комиссар поглядел на часы. За полночь, а он все еще здесь. Если бы не задержался из-за пары старых дел, не пришлось бы тратить время на дурацкую историю, заставлять Паулинку и златокудрую Моню ждать. Но в целом получилось хорошо. Доверять деликатную миссию держимордам вроде Пепшика не стоило. Повезло всем – Высоцкому, Гринфельдше, студентам-патриотам, избитым патриотами союзным офицерам. Если брать выше, повезло Республике. Но ведь истории могло и не случиться. Высоцкий, Высоцкий…

– Да, мастер, не хватает нам культуры. Чуть что не так – сразу в морду. Из приличного семейства, обер-лейтенант. – Прибывший из Галиции Савицкий в сомнительных случаях прибегал к привычной немецкой терминологии. – Замужняя дама. Студенты.

– Молодежь, – поддакнул Пепшик.

– Я их понимаю, мастер, у меня у самого после Львова руки чешутся. Но интеллигентнее надо, деликатнее, мягче. Все же Варшава. Не Ровно, не Минск.

– Точно. Вон как год назад большевичков из русского Красного Креста оприходовали. Вывезли в лесок, чики-пуки, воздух чист.

Комиссар затосковал.

– Мастер, что вы несете? Это совсем другое. И вообще всё было не так. Этого просто не было. А хорунжий Гындало и сотник Шкляров, они… так сказать… наши союзники.

– Ага. – Пепшик вытер стальное перо. – Пан Гринфельд тоже молодчина, не прогадал.

– Что?

– Я к тому, говорю, что не прогадал жидяра. Жидки ж они, известно, любят светленьких.

– Что-о?

– Ну, чтобы жиденята ихние побелели чуток. Не черные были бы совсем, а хотя бы рыжие.

Комиссар ужаснулся, который уже раз. Почему в полиции служит столько остолопов? Что на уме, то и на языке, а на уме всё та же антиобщественная муть. И это в стране, не знавшей костров инквизиции, принявшей в год Варфоломеевкой ночи акт о веротерпимости, с ее древнейшими синагогами, с братством населявших ее народов. Не потому ли, что Пепшик из русских городовых? О, не столь уж сизифов был труд по русификации Королевства. Не лишив его польского языка, царизм отравил в нем воздух. В новой Польше полицейские будут иными. Блюдущими государственный интерес и не допускающими дискредитации высокого звания.

– Заметьте, мастер, не все поляки Пепшики, – сказал Савицкий как можно спокойнее. – И не всякий обладатель немецкой фамилии еврей. Господин Гринфельд поляк евангелического исповедания. Борется за польскую Силезию, готовит в Катовицах плебисцит. Вы газеты-то читаете? Слыхали про Войтеха Корфантия, Константия Вольного, Мечислава Гринфельда?

Пепшик пожевал губами. Его непредсказуемые мысли моментально приняли иное направление.

– То-то она по ресторациям с братцем психическим шляется. Муженек в Силезии орудует, а женщине тоска. Завела бы хахаля, зонтики б целее были.

Комиссар схватился за голову, мысленно. Спровадить бы его куда-нибудь – на Волю, Прагу, Жолибож, в Радзымин, Воломин. Припомнилось: жлоб обитает где-то на Мокотове. Если постараться перевести его туда, наверняка окажется доволен – а здесь на Мокотовской, в центре города станет чуть легче дышать. Заняться этим, завтра же.

Всё же Савицкий счел необходимым поставить бывшего городового на место.

– Много себе позволяете, мастер. В стране война. Вам доводилось бывать на фронте? А то вы так ненавидите большевиков…

Комиссар всего лишь пошутил, но Пепшик сразу ощутил нытье в желудке. Такое случалось – чаще прочего с пятого по седьмой и с четырнадцатого по восемнадцатый. Подскочив со стула, вытянулся в струнку. Могучий живот сам собою исчез, из пересохшего горло вырвалось:

– Виноват-с!

Комиссар помрачнел еще сильнее. Царизм не просизифил и с языком.

4. Смягчение нравов

Граф Толстой – Революции Франции и Брабанта – Проклятые вопросы современности – Реомюр и Цельсий

Больше месяца они были вместе, а наговориться всё не получалось. Можно было иногда и помолчать, но что-то опять находилось, и они говорили, говорили, говорили. Гуляя по улицам, сидя над Тетеревом, оставаясь наедине в своей маленькой уютной комнате.

Порой разговоры бывали горячими. Слишком много накопилось на душе. Басю поразило, как сильно Костя раздражен против Толстого – которого часто вольно или невольно цитировал, а значит знал и, вероятно, любил.

– Спору нет, в «Войне и мире» он нащупал некую идею, бесспорно мудрую, ценную, если угодно великую, но постепенно довел до абсурда. И чем более абсурдные вещи проповедовал, тем убедительнее выходило. Напоминает развитие идей социализма.

– О чем ты? – не поняла она.

– О «Воскресении», конечно. Хотя такие мысли у него рассеяны повсюду.

– Ты против социальной критики? – не впервые погрустнела Бася. Костя, погрязший в римских классиках, оставался неисправим.

– Я против разрушения, прости за выражение, основ современной цивилизации. В частности, такой как государство. «Воскресение» же представляет собой пространный и крайне убедительный в деталях, для простецов конечно, призыв к такому разрушению – то есть к тому, что мы видим сегодня вокруг.

Это был перехлест. Признаться, Бася прочитала историю Катюши Масловой едва до середины, не успела, утонула в море специальной литературы. Тем не менее… И что еще за простецы? Можно подумать, Толстого читают необразованные люди.

– Он ведь не мог предвидеть, что получится.

– Следовательно, не такой он мудрый. Он что, не знал европейской истории? Древнегреческой, римской? Не понимал причин и следствий? Можно и нужно критиковать несовершенства институтов, если угодно – обличать. Но желать их уничтожения – это желать уничтожения России и Европы в целом. Толстой не желал. Но фактически призывал. Для человека его уровня, его авторитета – вопиющая безответственность. Все же не Ульянов, не Ленин, не Свердлов.

«Да вы государственник, господин Ерошенко. Римское право, Вергилий, Августин», – приуныла Бася.

Отчаявшись защитить величайшего из великих, она перевела разговор на современных сочинителей. Суждения о Мережковском у них совпали – занудство, история для институток, если не считать пары пьес, про Петра и про Павла. При имени Арцыбашева оба синхронно поморщились, от Андреева отмахнулась, вспомнив Куприна, поделились впечатлениями. Горького Барбара благоразумно обошла. На подводные камни напоролись в заливе поэзии, после того как в согласии пробежались по символистам.

– А Николай Гумилев?

Бася была уверена, что Костя разделит восторги.

– Стихотворения милы, – промямлил Ерошенко. – Даже о конкистадóре, которого он называет конквистáдором. Однако записки кавалериста…

Бася сникла – из-за нелепейшей придирки. Известно, классики ужасные зануды, но надобно и меру знать. Конквистáдор – вполне латинское ударение, ничуть не режет слух. Русской публике теперь еще испанский надо изучать?

– Чем же плохи записки кавалериста? Мне казалось, тебе как военному…

– Именно как военному. Странно читать человека, для которого война приключение. Я, конечно, не кадровый и не кавалерист, чего-то могу не улавливать.

Бася смутилась. Поэт был тоже не из кадровых. Как и Костя, военного времени.

– Вероятно, у него другой тип личности. Зато какая пластика, какие яркие детали. Мне говорили, очень верные.

– Верные, верные. И про тип личности верно. И любимое слово у автора «весело». Я ведь запомнил, почти наизусть. «Мы подожгли деревню, а потом весело отступали. Поджигали деревни, стога и мосты. В благословенной кавалерийской службе даже отход бывает веселым».

– Ну… – опять растерялась Барбара.

– Вот именно – ну. Баська, даже если это в самом деле необходимо, что тут может быть веселого? Разорять собственную страну. Да и чужую. Обрекать людей на холод, голод, нищету. – Разгорячившись, Костя начал запинаться. – Наш полк не спалил ни одной убогой вёски, ни хутора, ни фольварка, а ведь тоже получали идиотские приказы. Мы отступали по Королевству и слышали от крестьян, от польских: «Только возвращайтесь поскорее». Уверен, твоему Гумилеву так не сказали бы и в нашей Гродненской губернии. Или где он там весело жег?

Бася мягко взяла его за руку.

– Ты, Костя, жуткий ригорист. Так нельзя ведь, трудно очень.

– Найди другого.

– А если я другого не хочу?

– Тогда терпи. – Помолчав, добавил примирительно. – Возможно, у Гумилева, там где про веселье, это ирония злая, сарказм, скрытое эзоповское недовольство. Просто мы в пехоте… мм… не очень понятливые.

Однако чаще беседы бывали забавными. Поучительными. Нередко с приятным исходом. Для понимающих – весьма.

– Стало быть, товарищ Ерошенко, Интернационал это не ваше? Что же остается? Особый путь?

– Начет пути отвечу словами отца, в верности которых неоднократно убедился. Если кто талдычит про особый русский путь, а также про немецкий, про испанский или даже про польский – денег в долг ни в коем разе не давать.

– Неординарный ход мысли. Теперь понимаю, от кого в вас суровость, бескомпромиссность и, excusez-moi, известная приземленность. А что же загадочная русская душа?

– Души не по нашей ерошенковской части. Если угодно, считайте меня бездушным.

– Бездушный не ждал бы на Остоженке. В тот день.

– Когда вы грозились оскопить Архангельского?

– Не было такого никогда. Кстати, в Польше талдычат про другое. Про бастион христианской Европы, государство без костров, оплот свободы и толерантности.

– С древнейшими синагогами и первой в Европе конституцией. Знаешь ты, Баха, кто? Мой оплот свободы и толерантности. С самой подходящей для меня конституцией.

– Тогда предлагаю воспользоваться нашей и вашей свободой и проявить взаимную толерантность. В рамках конституции.

– Третьего мая?

– Прямо сейчас!

(Бася успела еще подумать о Гумилеве. Быть может, это сознательное сгущение красок? Вызов, брошенный ресторанной, войны не нюхавшей публике? Дескать, а что вы скажете на это? Вроде желтой кофты у… Ой, как же она его любит… в такие мину… ты… ты… ты… Да не Гумилева, не Гумилева… Ерошенко!)

* * *

Но Барбаре не к лицу жить одними лишь утехами, даже с любимым человеком. Порой необходимо потрудиться. И пока Зенькович с Ерошенко заняты приготовлениями к съемке, ей пора бы сесть за перевод из Робеспьера. Но до чего же ей прискучил мерзопакостный аррасский адвокатишка. Мнил себя Демосфеном, а сам был бездарнейшим демагогом. Как они его слушали несколько лет? Теперь бы, при нынешних вкусах публики, тихопомешанного Макса переорали бы полугодом ранее – с последующим отсечением напудренной бараньей головы.

Я убежден, есть люди, что смотрят друг на друга как на заговорщиков и контрреволюционеров; эту мысль они позаимствовали у окружающих их мошенников и теперь пытаются посеять между нами недоверие. Это иностранцы, ввергающие неосмотрительных патриотов в пучину бедствий и толкающие их к самым противоположным крайностям. Именно в них – источник всех этих поспешных обвинений, этих необдуманных петиций, этих жалоб, звучащих наподобие угроз. Пользуясь таким орудием, иностранные державы желают заставить Европу поверить, будто национальное представительство не пользуется уважением, что ни один патриот не защищен и что все они подвергаются тем же опасностям, что и контрреволюционеры.

Для будущей лекции, пожалуй, пригодится. Но до чего же много слов ради одного фантастически несправедливого упрощения. И ведь неподкупный импотент клеймил злокозненных иностранцев не только шестого нивоза II года, сиречь 26 декабря девяносто третьего, но и множество раз впоследствии, попутно отправляя на гильотину как врагов, так и бывших своих друзей, вполне себе франко-галлов.

Решив отдохнуть от занудства французского попугая, Бася, выполняя обещание наркому, принялась за Стефана Жеромского. Томик «Верной реки» давно стоял на этажерке, доставшейся им из имущества, выделенного кинобригаде отделом по культуре житомирского совдепа.

Белый лист бумаги начал заполняться строчками, помарками и исправлениями.

«Вновь пробудился, прожигая внутренности, холод – жестокое страдание, словно топором, раз за разом разрубало голову. Боль разрывала правое бедро, будто из него тянули и никак не могли извлечь крючок железной снасти. Вновь и вновь непонятный огонь, здоровому телу неведомый, пробегал по спине, и пестревшая искрами тьма жестоко слепила глаза. Раненый съежился и завернулся в полушубок, который еще днем стащил с солдата, убитого в кустах на берегу. Обнаженные, окровавленные ноги он как можно глубже всунул в груду трупов, пытаясь отыскать те два тела, что теплом кровоточащих ран согревали его на протяжении ночи, а вытьем и стоном пробуждали от смертного сна к…»

Переводить художественный текст было куда трудней, чем адвоката. Но несравненно увлекательнее. Как лучше передать «do łaski życia»? Любовь к жизни? «Прогоняли смертный сон и пробуждали в нем любовь к жизни»? Неритмично, слишком много слов, покамест лучше пропустить. «Но эти двое стихли…» Или затихли? «…И стали столь же омерзительными…» Или «страшными»? «Отвратительными», «мерзкими», «жуткими»? Попыталась представить себя среди трупов. Ужас испытала, но не помогло. «…Как покрытое кровавой стернею поле». Текст был тяжелым в каждом смысле. То есть не в каждом, во всех. Можно бы, конечно, посоветоваться с Костей. Но вряд ли тому захочется предаваться воспоминаниям о трупах. «Руки и ноги, ищущие тепла еще живых, постоянно наталкивались на мокрые осклизлые останки». Не приведи Господь. Котька, Высоцкий, Зенькович, что же вы там пережили, пока мы в классах и аудиториях сидели?

На Косте там и сям chwalebne blizny43, те что облагораживают увечье. Виноватая улыбка: «Задело шрапнелью… Оцарапало осколком… Повезло, не сильно…» И еще два шрама на боку, немного сзади, выше поясницы, словно от огромных граненых шильев. На немой вопрос рассеянно брякнул: «Штыком». «Немецкие штыки такие, да? Какая жуть». Смутился, насупился, растерянно замолк. Нет, нельзя с ними об этом, надо позабыть. Навсегда. Чем скорее, тем лучше.

– Куй-булат удалой… – прозвучал за окном бодрый голос кандидата Зеньковича. Съемщик так был потрясен задорной песней, услышанной на киевском пасхальнике, что поминал «куй булат» почти всегда, когда поблизости не наблюдалось женщин.

Увидев за окном склоненную над Жеромским Барбару, осекся. Любезно поклонившись, невольно ускорил шаг и скрылся из поля зрения. Но дело сделал: Бася осознала, что с переводом ей возиться надоело. Захотелось выйти и погреться на солнце, подальше от мерзлых трупов и покрытых кровавой стернею полей.

Исполком разместил бригаду в двух домах, довольно далеко друг от друга. Один находился на Гоголевской, ближе к вокзалу и Киевскому шоссе, другой на Лермонтовской, ближе к Тетереву и впадавшей в него речушке Каменке. Когда решали, кто из бригады где поселится, Бася выбрала Лермонтовскую. Не по причине нелюбви к «Тарасу Бульбе», как заявила с хихиканьем Лидия, а из-за близости к реке и парку. Хозяева обоих домов, натерпевшиеся от разных постояльцев, были более чем довольны – публика интеллигентная, столичная, не пьющая (почти), да еще и вперед заплатившая. За домиком, куда вселились Бася с Костей, раскинулся садик. Зенькович с аппаратурой обосновался по соседству, в удобной полухозяйственно-полужилой постройке.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Пер. С. Ошерова.

2

В книге имя Барбара произносится с ударением на предпоследнем слоге, как и русский его эквивалент Варвара. Будьте внимательны: Барбáра, не Бáрбара! Произнесите десять раз, чтобы привыкнуть, и читайте дальше.

3

Никогда (франц.).

4

Кончено, дамы и господа! Меня ожидает родина! (нем.)

5

Понимаете, граждане? (франц.)

6

Добрый день, товарищ стрелок! (латыш.)

7

Пешком, господин штабс-капитан? – Думаю, да, трамваев я не видел, верно, уже с ноября. Надеюсь, вы не думаете, что я вас преследую? (пол.)

8

Зонтиками (солнечными) (франц.).

9

Это не опечатка, а факт языка того времени.

10

Кто знает, возможно он действительно великий любовник. Вы можете проверить (нем.).

11

Ты этого хотел, Жорж Данден. (…) Вы этого хотели (франц.).

12

«Красное знамя» (польск.).

13

«Верная река» (франц.).

14

Восстаньте, прóклятые мира! Восстаньте, невольники голода! Разгневанный разум гудит в своем кратере, это будет последнее извержение (франц.).

15

Это последняя битва; сплотимся же – и завтра интернациональным станет человеческий род (франц.).

16

Великого герцогства Познанского (нем.).

17

Да уж ничего хорошего, малышка (нем.).

18

Что пишут эти умники! (нем.)

19

Нынешней площади Спасителя. – Прим. ред.

20

Такая чудная погода (нем.).

21

То есть добрый день, мадемуазель Котвицкая. Очень рад видеть вас вновь (пол.).

22

Вялость ослабляет тело, труд укрепляет (лат.).

23

Конгресувка – пренебрежительное обозначение Царства (Королевства) Польского, созданного по решению Венского конгресса из части польских земель. Романовы – польские цари (короли) с 1815 г.

24

Веселых как котятки, молока белее полек.

25

Бывшие (франц.).

26

Ну да, подозрительный (франц.).

27

Ну да, учитесь, детки, азбуке (нем., идиш).

28

Потому что я тебя люблю и только тебя любил. И ты любила только меня. Несмотря ни на что. – Господин штабс-капитан, вы лишаете меня права голоса? – Не навсегда, Баська. И только если ты хочешь. – Хочу (пол.).

29

Гражданского брака (франц.).

30

Польское иго (лат.).

31

В лес (пол.).

32

И наконец польский язык (пол.).

33

Знаешь что, Котька? (пол.).

34

Что, дурашка? (пол.).

35

Бар взят! Страшный Богун похитил меня навсегда (пол.).

36

Но Скшетуский сидит в Ровно, точит свою саблю (пол.).

37

Я не мужик, [я дворянин] (пол.).

38

Нобелевского лауреата (пол.).

39

Независимого польского государства… которое будет включать в себя все территории с бесспорно польским населением (англ.).

40

Пэпээсовец – член Польской социалистической партии (Polska Partia Socjalistyczna). Пэовист (пол. peowiak) – член Польской военной организации (Polska Organizacja Wojskowa).

41

По природе и по положению (лат.).

42

Унтер-офицерский чин в полиции (по-польски – przodownik). Ср. нем. Polizeimeister.

43

Почетные шрамы (пол.).