Двадцатый год. Книга первая

Виктор Костевич

Двадцатый год. Книга первая

Части I–IV. Февраль – июнь 1920 г.

ДВАДЦАТЫЙ ГОД

Повесть о Басе Котвицкой

Битвы и мужа пою1.

(Вергилий)

Часть I. ХЕРИНАЦЕУС И ФЕНДРИК

1.

Два последних кошмарных года население русских столиц пребывало в томительном ожидании.

Было время, признаем открыто, кое-кто в России дожидался немцев. Киевляне, как известно, дождались. Им, киевлянам, везло на перемены – что тому днепровскому утопленнику. Питерские, не увидев германцев, а позже не увидев эстляндцев, финляндцев, генералов Дзерожинского с Родзянко, стали надеяться на Юденича. Но и у того ничего не вышло, большевики, собравшись с силами, выперли генерала от инфантерии назад в Эстляндию.

Московские, те первоначально ждали избавления с востока, от чехословаков, уфимской Директории, от адмирала. Не дождались и они. Адмирала вытеснили за Урал – и было ясно, кончит он плачевно. Последней надеждой стал юг.

Деникин, Антон Иванович, Генерального штаба генерал-лейтенант, человек честнейший и интеллигентнейший, сын крепостного и матери польки, литератор, стойкий непредрешенец, практически, можно сказать, либерал. А с ним – Вооруженные силы Юга, самолеты, союзники, танки. И был ведь совсем уже рядом. Взял Воронеж, Орел, рвался к Туле.

Как рвался, так и сорвался. Покатился по осени вместе с силами Юга на юг и к весне докатился до моря. Еще немного, и оставит он по всеобщему согласию высокий пост и покинет на британском миноносце так и не спасенное отечество.

Более ждать станет некого. Не Врангеля же из Крыма.

* * *

Встречались порой и такие, что ждали совсем других. В том же Киеве попадались субъекты, грезившие возвращением… Петлюры. Летом девятнадцатого эту публику неимоверно удручило, что вошедшие в город добровольцы не пустили в него «украинцев». Указали визитерам на дверь. И мало, что указали, так ведь еще и наваляли. И не только наваляли, но и переманили галичан, растерявших за месяцы скитаний последние моральные ориентиры.

Перепуганные крахом затеи с Украиной самостийники начали ждать Пилсудского. «Господа, – говорили им знакомые из более приличных, – да как же вам не стыдно?» «А що?» – отвечали они. Ну а когда большевики, прогнав Деникина, вернулись, – тогда уж в сторону Варшавы обратился кое-кто из тех, кто сроду был далек от самостийщины. И тоже принялся ждать. А вдруг? Придут, спасут, дадут уехать, увезти. И черт с ними со всеми – с Мининым, Пожарским, Хмельницким, Гоголем, со всей тысячелетнею Россией.  Нет России больше – и не будет, умерла она, точка, finis.

Но может, все же Врангель из Крыма дойдет? Ведь не далекая Москва, а Киев, всего-то полтысячи верст. Вы только дойдите, барон, дойдите. Тогда мы здесь и без пилсудских обойдемся. Мы ведь, поверьте, тоже патриоты. И если бы не тягостные обстоятельства…

Шел третий год новейшей эры.

2. Судьба добродетели, или Проклятие Дидоны

Пора уже четко обозначить цели Революции и пределы, до которых мы желаем дойти; пора осознать, какие препятствия нас от них всё еще отдаляют и какие средства следует употребить, чтобы их, пределов, наконец достигнуть: мысль простая и важная, которая, кажется, никогда до сих пор не высказывалась. Да и осмелилось бы хоть одно из подлых, продажных правительств прошлого выступить с подобными мыслями? Королю или чванливому сенату, Цезарю или Кромвелю приходилось прикрывать свои намерения религиозной пеленой, вступать в сговор со всеми пороками, ублажать все и любые партии, подавляя лишь партию добрых людей, угнетать или дурачить народ, чтобы достигнуть целей своего коварного честолюбия.

По-русски голос Робеспьера звучал торжественно и твердо, но так же, как в оригинале, уныло. В стиле бессердечного борца за добродетель. Отложив деревянную ручку и согрев ладони дыханием, Бася задумалась. Быть может, стоит поменять «осознать» на «дать самим себе отчет»? Дословно, как в докладе, прочитанном перед Конвентом семнадцатого плювиоза второго года Республики. Пятого февраля семьсот девяносто четвертого по христианскому календарю – проверила Бася по своему, составленному еще в гимназии календарику.

Удивительно, но в зале фундаментальной библиотеки Бася была не одна. Прямо перед ней, а также справа, слева, под забитыми литературой полками горбилось восемь или девять фигур, укутанных от холода в платки, собачий мех и шали. Над потертыми столами громоздились книги. В упрямых читателях было трудно заподозрить студентов, даром что число последних в Московском университете, ныне именуемом Первым МГУ, со времен царизма увеличилось в три раза. Разве что, может, вон в том пареньке, с трудом различимом отсюда и ни во что, в отличие от прочих, не укутанном.

Безнадежно замерзшие окна едва пропускали свет дня. «Если не хочешь ослепнуть, бросай это дело, гражданка», – сказала себе Барбара2. Да и к Лидии надо поспеть, заняться склонением существительных, забрать гонорар и объявить под конец: это занятие у них последнее, по независящим от Баси обстоятельствам. Нет, не под конец. Лучше сразу, а если что – уйти без гонорара. И домой, кормить больного Юрку.

В этот февральский день – Деникин огрызался еще под Ростовом, а адмирала допрашивали в Иркутске – Басе капитально повезло: удалось получить полбуханки, в сумрачной столовке Наркомпроса. Вдобавок поэт из Ростелеграфагентства – Бася сумела добраться и туда – подарил три почти не мерзлые картофелины, полморковки и высохшую селедку. Пресекая возражения, сказал: «Это для супруга, пусть скорее поправляется. Хватит валяться. Дел невпроворот». Но у Лидии картофель был лучше, взять же было можно хоть целых десять штук.

Бася знала: она поэту нравится, приболевший Юрий всего лишь предлог. Тем не менее было приятно, что поэт назвал его супругом – ведь Барбара с Юрием все еще не записались. («Записаться» означало оформить брак в отделе ЗАГС при районном или городском совдепе – а коль неохота тащиться туда, то хотя бы у себя в домкоме, в книге записи жильцов.) Впрочем, Бася понимала – записи не будет.

Юрий, человек искусства, находил гражданский брак и, как он говорил, «записку» лицемерной уступкой большевиков реакционным обывательским массам. На третий день знакомства живописец обронил, что всякие там загс и шмакс отомрут через полгода после церкви – христианской, магометанской и буддической. Барбара попыталась пошутить: «Кишкой последнего попа?» – но Юрий, высокий синеглазый блондин, шутки ее не понял. Вскоре он переехал в комнату Барбары на Остоженке, в Первом Обыденском переулке, выделенную ей по наркомпросовскому ордеру в доходном доме, окнами во двор.

Не оценил блондин и Басиного подарка, полного собрания Лермонтова – серо-зеленого, с золотым обрезом и пятигорскими орлами на обложке. «Буду просвещать», – оптимистически вздохнула Бася. Задача представлялась выполнимой. Занятия искусством, как известно, предполагают жажду овладеть богатствами культуры.

Следующим Басиным даром стали учебники французского и польского. Обучаясь не вполне понятно где, Юрий в международном языке не преуспел. Что же касается польского, то Барбара была уверена: Юрий как мужчина не смирится с тем, что не владеет языком избранницы. Умелые руки художника – это прекрасно, но язык, он важен не менее.

Через год, мнилось Басе, они возьмутся за Бодлера, Верлена, Норвида. Но начнут, пожалуй, с Конопницкой. Конопницкая, конечно, не Бодлер, но для начала будет в самый раз. Кое-что она Юрию прочла, в безыскусном собственном переводе: «Пусть не увижу я в моем оконце / Огня, зажженного твоей рукою…» Юрию, кажется, понравилось.

Взяться не пришлось даже за третье склонение, по русскому и латинскому счету первое: ojczyzna, родина, patria. Юрий был вечно занят в студии, Бася металась между Наркомпросом, где служила, и РОСТА, где ее ценили как редактора агитматериалов. Посвятить остававшееся время французскому не получалось. «Ничего, – мечталось ей в минуты близости, – война окончится и…»

Юрий-то и свел Барбару с ученицей. Сообщил, что Лидии, поэтессе и живописцу (он сказал: «живописке»), захотелось поучиться польскому. Обнаружились-де корни, в самое подходящее, скажем прямо, время. Но почему бы Варьке не подзаработать – всё лучше, чем торчать без дела в наркомате. Поэт из телеграфного агентства Юркину затею одобрил и даже подтвердил: Лидия, она и в самом деле поэтесса и, можно сказать, живописец, хотя и не без странностей. А кто сейчас без странностей – имажинисты, футуристы, акмеисты? Разве что Демушка Бедный. Так разве он художник? Вот Лидия… В этом месте поэт ухмыльнулся.

* * *

Первый урок был неделю назад. В просторной квартире, в Колымажном переулке. На удивление теплой, с сохранившейся мебелью, целыми зеркалами. Будущая ученица представилась Басе приветливо:

– Юлианова. Лидия Анатольевна. Лучше просто Лидия.

Живописцу и поэту было немного за тридцать. Лицо, несмотря на излишества, вероятно, нравилось мужчинам. Ростом чуть выше Баси, она выглядела несколько расслабленной, надо полагать по причине всё тех же излишеств – алкоголь, кокаин, любовь. Рукопожатие показалось Басе вялым. Мужчинам, племени не очень умному, оно мнилось, понятное дело, женственным.

– Не Ульянова, а Юлианова, – уточнила Лидия. – Вы ведь помните Юлиана Отступника? У Мережковского?

Бася Мережковского не выносила. Какая-нибудь Чарская или Арцыбашев тоже омерзительны, но эти хотя бы не лезли в умники, тогда как Мережковский…

– Да, конечно, – кивнула она, скинув заношенное пальтишко и разматывая шарф. – Флавий Клавдий Юлиан. Если вам интересно, о нем есть замечательный раздел у Аммиана Марцеллина. Профессор Кулаковский, тоже кстати Юлиан, выпустил в Киеве перевод.

– Зачем нам Кулаковский, когда есть Мережковский? Да что же вы встали, проходите.

В целом всё прошло довольно мило. Лидия – ее расслабленность исчезла – в надлежащем ритме осваивала чтение, умело воспроизводила носовые и ухитрялась произносить на варшавский лад звук «ы», чего Бася ни от кого никогда и не требовала. Сама Барбара, впервые за день не дрожа от холода, пила чай, не морковную бурду, а настоящий. Увлекшись, она даже подсунула по-детски левую голень под правое колено, как дома. «Если вам жарко, милая, вы лишнее снимите», – предложила Лидия. Бася с удовольствием стащила вязаную кофту, оставшись в старенькой, аккуратно выглаженной кофточке. Плата была щедрой: пакетик гречневой крупы, десяток картофелин и желтый, взаправдашний, невероятный лимон. «Если вы хотите, что-нибудь еще…» – заикнулась поэтесса. «Как договорились», – улыбнулась Бася.

* * *

На втором уроке добрались до среднеязычных. Басин, годами проверенный метод позволял обучить им самых бестолковых. Лидия была толковой.

– Так, значит, мягкий «че» мы произносим так, а твердый – так?

– Именно так. Но умоляю: никогда не говорите про твердый и мягкий «че»! И тем более про твердый и мягкий «же»! Тот, кто вам про это скажет, хочет вас обмануть, воздвигнув барьер на пути к пониманию наипростейших слов – чтобы растянуть обучение!

– Басенька, милая, я готова учиться у вас хоть вечность!

Возможно, так оно и было, картошки у Лидии хватало.

Хватало у Лидии и нарядов. В комнате, где они занимались – софа в углу, круглый стол посередине, медвежья шкура на полу, нежное тепло от настоящей печки, – одеждой был забит высокий, французской работы а-ля-ренессансный армуар.

– Быть может, вы что-нибудь возьмете? – предложила Лидия, бывшая на этот раз в довольно любопытном платье, напоминавшем греческий хитон или нечто в этом роде.

Бася покачала головой. Лидия переменила тему.

– Вы ведь тоже не чужды искусствам? Любите поэзию? Кто вам нравится из ныне живущих? Блок?

Имя было произнесено с такою миной, что Бася поняла: о поэтах при Лидии говорить не стоит. Равно как и о поэзии.

– Я занимаюсь историей французской революции. Перевожу из Робеспьера.

– Да-да, Володя говорил.

Лидия перешла на французский. Говорила она очень чисто, старательно растягивала долгие гласные и умело воспроизводила отличия между открытым, закрытым и полузакрытым «о». Что касается лексики, то иные слова Барбара встречала только в книжках – не самых скромных, из тех, что читаются в детстве незаметно для домочадцев. (Да, Бася тоже кое-что читала. Тягу к познанию многоликой реальности она испытывала с гимназических лет.)

– Прекрасно, что и вы обожаете Францию, – тараторила Лидия, касаясь то и дело Басиной руки. – Признайте, в этом что-то есть. Мы с вами здесь, в наполовину вымершей Москве, словно две француженки, русская и польская… Анна Ярославна, Мария Валевская… Нет, наше место положительно не здесь.

Бася, не считая себя француженкой, тем более Валевской, улыбалась.

– Кстати, вы любите эротическую поэзию? – неожиданно спросила Лидия.

«Началось», – пронеслось у Баси в голове. К эротической поэзии она, конечно, относилась с интересом – однако запахло стихами в исполнении автора. Предположить эрото-поэтический талант в поклоннице Мережковского было затруднительно.

– Разумеется, – кивнула Бася. И предприняла последнюю попытку спасти свои уши от надругательства: – Если вы хотите, я вам почитаю из Верлена. Или, может, из Бодлера?

– Еще успеем. Перед нами вечность. Послушайте покамест то, чего еще не слышал никто.

Осознав, что стала первой жертвой, Бася решила держаться.

Пытка продолжалась не менее часа. Басю спасала память – давно не детская, дисциплинированная, приученная с ходу отбрасывать ненужное, неинтересное. Не менее полезным оказалось и умение, не подавая виду, думать о своем – о Юрии, Варшаве, Робеспьере. Юлианова, как настоящая поэтка, не замечала ничего – одно лишь доброе, внимательное Басино лицо.

В восторге древнем восклицая,

Как в сердце нож,

Ты, по-античному сияя,

В меня войдешь.

Представление окончилось, за окнами стемнело. Поэтесса присела на софу, рядом с Басей.

– Ну? – прозвучало с надлежащей робостью в голосе. – Ужасно?

– Восхитительно, – почти не покраснела Бася.

В ту секунду она зареклась не только сочинять свои стихи, но и переводить чужие. Только прозу. А лучше Робеспьера. После термидора вурдалаку из Арраса уже не повредить.

– Я мечтаю… – прошептала Лидия. – Знаете о чем? О друге. И знаете каком?

– Каком? – произнесла неосторожно Бася.

– Как вы.

– Разве мы не друзья? – успокоила Бася прелестную женщину.

– Конечно, Бася. Друзья. Подруги. Вы ведь чужды буржуазной морали? У вас прогрессивные взгляды?

Социальные воззрения Барбары Карловны были безусловно прогрессивными, и она уверенно сказала «да».

* * *

Когда, покинув мерзлый наркомат, Бася спешила на занятие опять – в тепло и в приятное общество пусть и странной, но милой женщины, ей на лестнице повстречался военный – в подогнанной шинели, в зимнем шлеме, высокий, с породистым, чуть горбоносым лицом, вероятно красный военспец. Улыбнувшись, он почтительно кивнул и твердым шагом проследовал вниз. «Из какой он вышел квартиры?» – успела подумать Барбара. Было бы неплохо, если бы из Лидиной. Удачно проведенный плотский акт снизил бы поэтическую активность.

Бася не ошиблась. Лидия была усталой и мечтательной. Что не сказалось на ее способности распознавать еще не пройденные слова. Достаточно было подсказать: «Всё как по-русски, только замените звуки» – и способная ученица понимала: «część» это «часть», а «жéка» – «река».

Потом пили чай и угощались позабытыми конфетами «Нестле». На софе, опустив на мишку четыре восхитительные стройные ноги. (Ножки Лидии, в изящных шелковых чулочках, были обнажены, бесстыдно, до колена; ножками же Баси, крепкими и ловкими, в танцклассе мадам Полянской на Вильчьей восхищались когда-то все девочки.) Прожевав швейцарскую конфетку, талантливая ученица спросила, что думает наставница о радостях любви. Телесной. Так сказать, теоретически. Теоретически Бася о любви не думала, но тема представляла интерес.

– Полагаю, – спросила она, – об этом много размышляли вы. Ведь правда?

– Размышляла, – не стала отнекиваться Лидия. – Вы позволите быть с вами на «ты»?

– Пожалуйста.

– А позволите быть откровенной?

– Будьте.

– «Будь», – поправила Лидия.

– Будь, – улыбнулась Барбара.

– Я много думала, и не только думала, но регулярно поверяла мысли практикой. И пришла к потрясающим выводам.

Бася слушала, не перебивая. Слушать она, если надо, умела. Тут же предполагалась возможность узнать полезное для отношений с Юркой. Далеко не во всем, признаем, безоблачных.

– Ты ведь видела офицера на лестнице?

Слово «офицер» резануло отвыкший слух. «Красные солдаты» в газетах еще мелькали, но офицеры, те бывали исключительно белыми и царскими.

– Командира? В красноармейском шлеме?

– Да, в островерхой фаллической шапке. Мой любовник, самый лучший на сегодняшний день.

Не желая выглядеть простушкой, Барбара небрежно бросила:

– У тебя их много?

– Хватает, но дело не в этом…

Откровенно говоря, Бася ожидала вопроса: «А у тебя?» – и спешно придумывала ответ, честный, но достойный прогрессивной девушки. Например: «Пока один. Мой муж».

– Дело в том, – Лида тесно придвинулась к Басе, – что я поняла, ощутила, осознала… Любовь одних мужчин – невыносимая скука. Даже таких, как он. Понимаешь?

Басе мужчины наскучить не успели. Даже тот единственный, на Остоженке. (Ничем не завершившийся роман в Варшаве и маленькие приключения, одно в Москве, одно в Крыму, в расчет не шли.) Жар от Лидиного бедра начинал прожигать ей юбку.

– Почему ты молчишь? – не выдержала Лидия. – Ты не согласна? Подлинно поэтическая любовь, доказано наукой, бывает только между женщинами. Без грубости, при полном равенстве ролей и всепобеждающей нежности.

– Э-э… я не знаю… – растерялась Бася.

Лиду обижать не хотелось, а врать, как обычно, не получалось. Надежный друг из РОСТА подвел. Странности, странности – а о сапфических наклонностях ни словом.

Лидины пальцы коснулись Басиного предплечья, по счастью надежно прикрытого кофточкой.

– Я понимаю, тебе, с твоим систематическим мышлением, необходимо всесторонне осмыслить вопрос. У меня есть литература. Тебе одолжить?

– Посмотрю в библиотеке, – очнулась от морока Бася. Твердо зная, что больше в теплую квартиру не придет, а значит и книг брать нельзя – как их потом вернуть?

Лидия не поинтересовалась, как Бася будет спрашивать в библиотеке МГУ книжки по столь экзотической проблематике. Бася же спешно засобиралась. В прихожей пуговицы пальто постыдно заплясали под пальцами.

– Жду тебя в понедельник, – заглянула Лидия в Басины глаза. – Очень, очень. Очень.

Бася молча потрясла головой – чтобы не врать, пробормотала: «До свиданья» – и выскочила за дверь.

По дороге попыталась сочинить, как сообщить влюбленной ученице, что более у нее не появится. Ничего не сочинила и решила – до понедельника придумается само.

* * *

А в понедельник, то есть сегодня, после посещения наркомата, телеграфного агентства и библиотеки, Бася завернула к очаровательной сапфистке сама. Разумеется, чтобы сказать: занятия по причинам, не зависящим от Баси, отменяются. И порекомендовать кого-нибудь другого. Скажем, знакомого студента из Гродно. Пусть отогреется, пока куда-нибудь не мобилизовали.

В квартире поэтессы было теплее обычного. Лидины глаза сияли отчаянным блеском – как у ломбардской карбонарки, собравшейся зарезать императора. Чмокнув Басю в прохладную щечку, живописка нежно прошептала:

– Как замечательно – ты – пришла.

Значит, сомневалась, и можно было с чистой совестью не приходить. А теперь придется быть жестокой. Какая ты дура, Котвицкая.

– Лида… – промямлила Бася.

– Проходи.

Бася, позабыв скинуть ботики, прошла.

Лидия ждала ее посередине натопленной комнаты. Заранее опустившая голову Бася уткнулась глазами в упругие, стройные и совершенно не бледные ноги. Нежные розовые стопы попирали мохнатую шкуру.

– Басенька, родная, ты что-то уронила?

– Я?

– Ну да. Ты так старательно разглядываешь пол.

Бася в ужасе приподняла глаза. Нет, с точки зрения мужчин, Лидия была великолепна. Но лучше бы она прочла Барбаре стихи.

– Лида, я должна сказать…

– Ничего не говори. Ничего. Сядь покамест. Скажешь потом.

Бася неуклюже села на софу. Лидия изящно опустилась рядом и закинула ногу на ногу.

Басе хотелось исчезнуть, Лидия была обворожительна. И аромат, струящийся по полутемной комнате, – казалось, позабытый напрочь, но нет, не позабытый. «Ля Роз Жакмино», определенно «Ля Роз Жакмино».

– Я тебе не нравлюсь? Басечка…

– Что ты, Лида, ты совершеннейшая прелесть. Но мне, кажется, случилось недоразумение.

– Неужели ты против? А прогрессивные взгляды?

– Я имела в виду общественно-политические.

– Баська, милая! Какая ты прекрасная.

Лидина ладонь, горячая, накрыла Басину. Господи. Бася, пересилив себя, не отдернула. Ладонь продвинулась чуть дальше. Выше, сильнее, altius, fortius. Испуганно зажмурившись, Бася ощутила… над ключицей… прикосновение… губ. Что угодно, только не… Не это вот самое, нет.

– Баська… – Лидия задыхалась. – Я всегда… мечтала… об этом… Нет, ты не подумай, я не первый раз. Но мне хотелось с такою же, как я. С такою, как ты. Чтобы по-настоящему. Как Мариночка и Софочка. Понимаешь?

– Лидочка, не надо. Я пришла сказать тебе, что…

О боже, сейчас она положит ей руку на грудь… просунет пальцы под кофточку… как пансионерки и институтки. И тогда…

– Лида, это невозможно, потому что я… не такая, как…

Лидия обиженно встала.

– Как Софочка, – закончила Бася.

Лида бросила на Басю короткий, затравленный взгляд из-под распущенных, чуть рыжеватых волос. Бася, красная, встала следом.

– Лидочка, не сердись. Просто я не поэтесса.

Но Лидия лишила Басю милости. Перешла на «вы».

– Сколь вы тривиальны! – пробормотала она, божественно нагнувшись и поднимая купальный халат. – Вам не говорили, что вы жуткая мещанка? Словно бы не из Варшавы, а из… Бердичева. Впрочем, – Лидия всхлипнула, махнула рукой, – столица гордых полякóв тоже жуткая провинция, мне рассказывал Саша Блок. Кстати, как поэт он гораздо интереснее, чем… Жаль, исписался давно.

Бася машинально кивнула головой. Поэтесса шмыгнула носом.

– Ступайте. Я больше не хочу вас видеть. Французский ваш, кстати, весьма посредствен. Вы не различаете «о» и «о». Для переводчицы вандалов и террористов сойдет. Для поэзии – jamais3.

Бася направилась к выходу. Благодаренье богу, хоть ботики не надо надевать – накинуть пальто и выйти. Шарфик изгнанница из теплого эдема сумеет намотать и на лестнице.

– Нет, постойте, – выкрикнула вдруг поэтка. – Так расставаться нельзя. Мы же подруги. Бася!

Бася остановилась. Мужественно проговорила:

– Простите меня, Лидия. Я очень сожалею. И хочу чтобы мы остались друзьями. Поверьте. Вы мне очень нравитесь.

«Врать не стыдно?» – полюбопытствовал внутренний голос. Лидия приблизилась, с халатиком в руке.

– Тогда позвольте, я вам погадаю.

Идея Басе не понравилась, но и уходить вот так, врагиней, не хотелось. В холодный, мерзкий и небезопасный сумрак.

– Только оденьтесь, пожалуйста. Ладно? Вы очень красивы, поверьте. Если бы я была живописцем…

Лидия набросила халатик на плечи. Снова взяла Басю за руку и подвела к софе. (Тщетная предосторожность, акт второй?) Робко улыбнувшись, плеснула в бокал коньяку. Плавно, по-восточному опустилась на колени, поставила на пол бутылку. Глаза наполнились собачьей преданностью.

Басе сделалось неловко. Так обойтись – с волшебной, чудной, бесконечно одинокой женщиной. Нет, право, так нельзя. Нужно быть мягче, женственнее. Отказать, не задев, не обидев. Лидочка не виновата, что ее мужчины были лживыми и грубыми. Да, замечательный, Лида, коньяк. Быть может, еще? Пожалуй. Как же здесь тепло, хорошо. Печка, софа, коньячок. Неужели Лидии мало? Я подолью тебе? Не откажусь. В самом деле, почему бы и нет, она выпьет, вместе с Лидочкой, так и быть. А в голове… туман, дурман… трагедия, дух музыки… смешные глупости гетер и институток… и некоторых гимназисток… ей по счастью незнакомых. Лида мягко провела по Басиной ладошке – ухоженным пальчиком с перламутровым ноготком.

– Итак, линия жизни… Жизнь будет длинной, даже слишком… для поэта. Но коротковатой… для такой, как вы.

«Так вот вы, сударыня, к чему, – очнулась Бася. – Ну ладно, развлекайтесь, так и быть».

– Ваш так называемый брак… Слушаете? Распадется очень скоро.

«А у вас и вовсе никакого не будет. Будете дуть свой коньяк с кем придется».