Двадцатый год. Книга первая

– Вот почему я не мог отпустить его ни в Киев, ни в Москву, ни в Петербург, ни в Одессу, ни в Харьков, ни даже в Казань.

– Почему? – не поняла Барбара. Она тоже окончила гимназию без медали.

– Потому что везде служили мои однокашники! – Доктор Ерошенко, кажется, до сих пор переживал неслыханный сыновний позор. – Вы можете себе представить подобное? Лучший ученик…

– Со времен Короленко, – вставил Костя.

Михаил Владимирович сокрушенно вздохнул. Никто не желал разделить его чувств, кроме Даниила.

– Ешь-ка борщик, милый друг, – посоветовала мужу мама Кости. – Нашел о чем печалиться. Десять лет спустя. После всего.

– Я просто хотел рассказать Барбаре. Я думал вам, Барбара, будет интересно.

– Конечно, интересно. И что же дальше?

– Я сказал ему: Варшава или Томск. Разумеется, он выбрал Варшаву.

– Разумеется, – пробормотала Бася.

Боже, неужели Костя мог уехать в Томск? За Урал, в глубины Азии? Там тоже чему-то учат? Учат, конечно, но…

– Уж очень далеко, – повернулся Костя к Басе. – К тому же в Томске не было истфила, только юридический.

– А Варшава рядом и почти, можно сказать, заграница, – добавил доктор.

Кузен доел свой борщ и поднял голову.

– Учиться за границей на русском языке… Мечта всех отстающих.

– Разумеется, Даня. Нынче мне осталось только доучиться. Кстати, папа, я снова студент. Московского университета. Ты уж прости.

Доктор кивнул.

– Если бы не кайзер, ты был бы уже магистром римской словесности. Теперь не станешь даже кандидатом. Степени и звания, – объяснил он Басе, – отменены декретом.

– Ты, Миша, еще об утраченном дворянстве поплачь, – погладила ему руку Надежда Владимировна.

– Черт с ним, дворянством, не наша заслуга. А вот степеней и званий… Словом, – доктор возвратился к прежней теме, – я хотел вам похвалиться, пани Барбара, что появление Костика в Варшаве является моей заслугой.

Бася растрогалась. Вслух поблагодарить Костиного папу возможным ей не представлялось, но сделать ему приятное было проще простого. Она выступит добрым вестником. Не худшее начало родственных отношений.

– Анатолий Васильевич мне говорил, – произнесла она как нечто малозначащее, – что степени и звания скоро восстановят, это временная глупость. Одна из многих.

Доктор Ерошенко озадаченно взглянул на сына. Анатолий Васильевич – это…

– Бася имеет в виду Луначарского. Наркома просвещения.

Надежда Владимировна непритворно обрадовалась.

– Вот видишь. Я тысячу раз говорила, безумие не может быть вечным. Доедайте борщ, друзья, я принесу второе. Вы, Барбара, не против жареной картошечки с лучком? С цибулькой? Я вчера достала настоящего подсолнечного масла. To znaczy oleju.

– Обожаю жареную картошку, – призналась Бася. – Особенно на подсолнечном масле и с луком. – Сказать по-русски «цибуля» не рискнула. Какая там «цибуля» – в детстве она боялась, говоря по-русски, назвать собаку псом, казалось, будет чересчур по-польски. Но псы носились в русских книжках стаями, а вот цибуля в этих книжках не произрастала. Разве у Гоголя? Стоит перечесть. Можно биться об заклад – для Ерошенок Николай Васильевич священен. Wieszcz narodowy, национальный пророк.

Доктор, однако, выглядел озадаченным.

– Так вы, Барбара, знакомы с этим… хм… товарищем?

Бася растерялась. Знакомство с наркомом – хорошо оно или плохо?

– Я тоже служу в наркомпросе, папа, – решительно приврал Константин и предъявил семье удостоверение засъемщика, солидное, с наркомпросовской печатью. Кузен с преувеличенной деликатностью отвернулся.

– Что же, – проявил великодушие доктор, – теперь и я советский служащий. Не столь высокого полета, но… И Надежда Владимировна служит. Прэнси́пам верен только Даня.

Даниил пробурчал себе что-то под нос.

«Не вздумай обижаться, Баха», – мягко посоветовал голос. «И не подумаю. Михаил Константинович – чудесный человек. Таким я его себе и представляла».

* * *

– Вы только, Бася, не подумайте, мой Миша вовсе не тиран. Если бы Костик заупрямился, он отпустил бы его хоть в Киев, хоть в Одессу. Просто ляпнул тогда сгоряча. Но это же Костя. Пожал плечами, собрал чемоданчик, сел на поезд, и в Варшаву. На первые каникулы вернулся в восторге. Сказал – это судьба.

«Что за судьба такая? – развеселился голос. – Барбару Карловну Котвицкую он в ту пору еще не встретил».

– Теперь, Бася, трудно поверить, но я и в самом деле испугалась, как бы он не укатил в этот ужасный Томск. Из вредности мог, вполне.

– Мог стать юристом? – содрогнулась Бася.

Надежда Владимировна задумалась.

– Нет, юристом, пожалуй, нет. Словом, хорошо, что в Томске не было истфила. Костю могло потянуть на экзотику. Вы же понимаете: Обь, Енисей, Амур. Остров Сахалин. Места весьма и не столь отдаленные.

Они проговорили больше часа, в старой Костиной комнате. (Костя с Михаилом Константиновичем обсуждали что-то в кабинете.) По словам Надежды Владимировны, всё оставалось тут прежним. Карта на стене, исчерченный карандашами глобус. И самое интересное в чужом жилище – книги.

– Вы позволите взглянуть?

– Конечно, Бася. – Полнейшее понимание.

Сенкевич, Стивенсон, Дюма, капитан Майн Рид, Диккенс, Конан-Дойль – традиционный набор. Но рядом томики римских и греческих классиков и сотни две изданий по истории, филологии, географии – чуть потрепанные, с закладками. Есть и старые знакомцы: Зелинский, Гиббон, Моммзен, Ламартин, Луи Блан – совсем как дома. (Интересно, где он спрятал Мопассана? Бася своего держала за теми книгами, которые, знала точно, никому никогда не понадобятся.) Учебники древнегреческого, старославянского, французского, немецкого. Надо же – испанского. Снова всеобщее – Чехов, Толстой, Мережковский, Шевченко. Приложения к «Ниве», «Киевская старина», «Вестник Европы», «Летопись войны с Японией». Ибсен, Стриндберг, Гамсун, Ростан, Гюго, Марк Твен, Джек Лондон, де Амичис. Практически всё читала, будет о чем говорить по ночам. А тут? Фу, атлас сражений XIX века, нашелся милитарист. А вот и Костин предшественник в житомирской гимназии – Короленко. Рядом некто Коцюбинский, тоже надо бы прочесть. I nareszcie polszczyzna32. Львовское издание Мицкевича, краковские – Словацкого и Норвида. Варшавские Прус и Жеромский. Ночей потребуется много.

Бася ощутила себя Татьяной в доме Онегина. Только у них с Ерошенко иначе. И Бася не сельская дурочка, и Котька не пошлый петербургский денди, и всё у них уже было. И будет, много-много раз.

Надежда Владимировна, изредка вздыхая, показывала фотографические альбомы. Украдкой – детские Костины рисунки. Как и следовало ожидать: греки, римляне, американские конфедераты и унионисты. Вот некто напоминающий Цезаря. Некто похожий на Пугачева, а рядом… Гринев? Маши, правда, нет. И вообще ни одной девушки, сплошные воители и кони. Очередное подтверждение известной истины: мальчики в чем-то развиваются медленнее. Зато потом кричите «SOS».

– В четырнадцатом мне казалось, я умру от слез. Но привыкла. Оказалось, можно привыкнуть и к этому.

Басе очень хотелось услышать, как ее Костя жил после революции. Увы, Надежда Владимировна старательно обходила последние три года, словно Костя просил ее молчать. Лишь раз проскользнуло что-то.

– Когда год назад, после жуткой киевской истории…

Она осеклась, будто бы сболтнула лишнее.

– Киевской истории? – переспросила Бася.

– Это прошлое, Басенька. Поверьте, лучше забыть.

Прошлое? Забыть? Костя что-то от нее скрывает? Ну да, понятно, у него была в Киеве женщина. Почему бы и нет? Совершенно естественно. Если была в Москве, почти на Басиных глазах, то почему бы не быть и в Киеве? Голубоглазая блондинка, черноокая брюнетка, сероглазая кто-то еще? Или такая как Бася?

* * *

Во Всеукраинском кинокомитете, в ведение которого поступила в Киеве московская кинобригада, задачи последней были сформулированы в пяти нижеследующих пунктах.

п. 1. Заснять репортаж с коммунистического пасхального субботника (пасхальника) в г. Киеве. Отв. тт. Зенькович и Ерошенко под общим руководством т. Генералова.

п. 2. Заснять военную подготовку и парад житомирского всевобуча (сроки по договоренности с военным комиссариатом). Отв. тт. Зенькович и Ерошенко под общим руководством т. Генералова.

п. 3. Прочесть лекцию о развитии мирового кино-искусства и его перспективах в революционной борьбе масс Европы и Америки. Отв. т. Зенькович под контролем т. Генералова.

п. 4. Начать и закончить засъемку артистической кино-картины о героических буднях рабоче-крестьянской красной армии в ее победном противоборстве с белопольскими интервентами, деникинскими белогвардейцами, буржуазными националистами или анархическими бандами батьки Махна (враг по выбору режиссера и бригады). Общими силами кино-бригады под артистическим руководством т. Генералова. Отв. за написание пьесы т. Генералов и т. Котвицкая.

п. 5. Прочесть лекцию «Социально-политическая практика II года Республики», об уроках французской буржуазной революции 1789–1794 г. Во исполнение циркуляра т. Луначарского. Отв. т. Котвицкая, консультация и помощь в подготовке материалов т. Ерошенко.

В помощи и консультации Барбара не нуждалась, просто ей хотелось, чтобы имена ее и Кости встали рядом, и когда уполномоченный кинокомитета т. Хмара диктовал белокурой, из польских беженок, машинистке Зосе важный документ, Бася предложила внести в последний пункт т. Ерошенко. Ученое название лекции – «Социально-политическая практика II года Республики» – придумал тоже не т. Хмара.

С первым пунктом, киевским, справились легко и быстро. Выбрали три участка для засъемки неподалеку от вокзала, договорились с комсомольцами, красноармейцами и железнодорожниками. В пасхальнике приняли участие все без исключения члены кинобригады, расчищая привокзальную площадь от мусора. Улизнуть пытался только Генералов. По-режиссерски расставив товарищей по местам, он хотел делегировать полномочия засъемщикам и возвратиться в гостиничный номер. Свое решение он объяснял срочной необходимостью заниматься четвертым пунктом, а именно написанием сценария героической кинодрамы, для чего был должен творчески уединиться с юной Кристиной Агапкиной и в спокойной обстановке нанести решающий удар по теме борьбы с контрреволюцией. «Уединиться вы успеете, – твердо сказал Зенькович. – Бригада вас хоть на неделю уединит. Но пренебречь коммунистическим пасхальником для советского режиссера немыслимо». Опытная Соня Гнедых, испепеляя Крысю взором, поддержала Зеньковича. «Вы нас неправильно поняли! – оправдывался режиссер. – Я не думал пренебрегать. Наоборот, я хотел внести максимальный вклад в коммунистическое строительство. На участке, где я сильнее всего». Бася вечером выразила Косте недоумение – почему Генералов собирался писать кинопьесу без нее, без Барбары, ведь в документе четко указано: ответственной сценарщицей является т. Котвицкая. «Ты бы хотела внести максимальный вклад в строительство? На участке, где Генералов сильнее всего?» Бася сочла необходимым обидеться и целых две минуты дулась.

Поработали, между прочим, неплохо. Под ярким солнцем, прозрачным небом, на теплом воздухе, под бодрую музыку. Коммунистический секстет им. т. Шаумяна увлеченно наигрывал любимую комсомольцами песню «На баррикады». Польского, как водится, происхождения, однако с пушкинскими рифмами.

Тяжкий млат,

куй булат!

Твой удар

в сердцах родит пожар!

Мужчины таскали крупный мусор, Бася с Агнией Карпенко собирала в ведра мелочь – проржавевшие стреляные гильзы, заскорузлые бинты и малопонятные тряпки. Юная Агапкина и опытная Гнедых в компании комсомолок сметали метлами в кучи подсолнечную шелуху, нескуренные дезертирами, петлюровцами и белогвардейцами обрывки декретов и воззваний.

Спекулянтки и привокзальные шпанята с любопытством взирали на диковинное действо. Не вполне было ясно, к чему в большей степени их любопытство относится – к бегающим с камерой засъемщикам или чокнутым советским энтузиастам. «Вот ведь понаехали», – как-то услышала Барбара за спиной.

Ерошенко, работая с камерой, встретил знакомцев с Большой Васильковской: Геннадия Горобца и Рейзе Лускину, тоже пришедших поглазеть на придурковатых. Рейзе сразу же включилась в процесс свободного труда, таская щепки и ловко попадая в кадр. Горобец, тот больше интересовался аппаратом.

– Это французский, «Пате»? – спросил он, забыв поздороваться с подозрительным налетчиком-маузеристом.

– Французский, но не «Пате», а «Дебри». – На сей раз Ерошенко с нахалом не церемонился. – Что без толку стоишь? Помоги повернуть. Ногу, ногу придерживай, мелкий. Вот так.

Мимо с мусорным ведром проходила Бася. Потрясающе красивая, невероятно трогательная. Вопреки опасениям вовсе не испорченная повязанной по распоряжению режиссера косынкой.

* * *

Пятый пункт программы кинокомитета Ерошенко понял буквально. На второй день пребывания в Житомире сходил в свою бывшую гимназию, нынешний учительский институт, и, предъявив мандат, разжился наглядными пособиями: картами и картинками. Жалко, не было модели гильотины, он приволок бы и ее. Циркуляр Луначарского догнал бригаду в Киеве; нарком, как и тогда на Брянском вокзале, но теперь вполне официально рекомендовал читать публичные лекции с целью смягчения нравов после ужасов гражданской войны. Смягчать нравы Бася согласилась с радостью.

Набрасывать лекцию она решила за городом, вместе с Костей. Генералов с Агапкиной плотно занялись сценарием, Зенькович с Агнией отправился в военный комиссариат, Соня Гнедых обсуждала с Лидией однообразные мужские достоинства.

Кстати о Лидии. В Киеве эта порочная особа внезапно объявила о желании ехать с кинобригадой в Житомир. В пайке как таковом сапфистка не нуждалась, но хотела быть вместе со всеми. Генералов и мужчины не возражали. В выделенном бригаде домике ее назначили помощницей коменданта, так в итоге и не избранного. Лидия никому не мешала, скорее наоборот – внушала надежды мужчинам (не Косте) и развлекала женщин (не Басю). Последнее, чем она под секретом поделилась с товарками, был захватывающий рассказ о сбывшейся в Киеве мечте – любовнике цвета эбенового дерева, сенегальце из прошлогоднего французского десанта. По словам сапфистки, он сознательно перешел на сторону революции, по мнению Агнии – застрял в одесском бардаке и не успел убраться на корабль. Барбара слушать про сенегальца не стала. К чему ей чужие негры, когда рядом родной человек?

Поискав подходящее место, Бася с Костей устроились над Тетеревом. Под теплым солнцем, медленными облаками. Лекцию придумывать не хотелось, в голову лезло чёрт-те что. Если бы уединиться в той вон рощице… «Котвицкая, тебе не совестно – чем ты лучше несчастной Лидии?» «Но я ведь не о неграх». «Так ты еще и расистка?» «Отстань». «Вот Костя, он думает о другом». «Конечно. О киевлянке своей синеокой».

– Котька, о чем ты думаешь?

– Ни о чем. А ты?

– И я. Правда, хорошо?

– Правда.

Ни о чем не думать Костя не умел. Говорят, так умеют индийские йоги, но какой из русского интеллигента индийский йог?

…Они шли здесь. Каких-то триста лет назад. Свирепые запорожские курени – творя те кошмары и ужасы, что воспел в своей волшебной повести длинноносый меланхолик из Нежина. А позже, в шестьсот сорок восьмом, в гадяцкой сотне полтавского полка шагал на ляха пращур, Курило Ерошенко. Свирепый и немилосердный, как и храбрые его товарищи. А навстречу выезжала свирепая и немилосердная шляхта, маршировали искусные в убийствах жолнеры, мечом принуждавшие хамов к повиновению. Палили, вешали, вбивали на кол. А среди шляхты, подкручивая ус, восседали в седлах свирепые паны Котвицкие. Дымилась в поле русская, польская кровь. Одинаково густая, одинаково багровая. Два враждебных от века, ненавидящих друг друга племени…

– Ты ведь думаешь, Костик, думаешь. О чем?

– Да ни о чем, Баська. Честное слово.

– Не врешь?

– Не вру.

…Свирепый Наливайко, свирепый Остряница, свирепый Богдан, свирепый Железняк, свирепый Гонта, горы трупов на выжженных улицах Умани.

«Чом ви ляха не ріжете?..»

«Будем різать, тату!»

«Не будете! не будете!

Будь проклята мати,

Та проклята католичка,

Що вас породила!

Чом вона вас до схід сонця

Була не втопила?

Менше б гріха: ви б умерли

Не католиками;

А сьогодні, сини мої,

Горе мені з вами!

Поцілуйте мене, діти,

Бо не я вбиваю,

А присяга». Махнув ножем –

І дітей немає!

Попадали зарізані.

«Тату! – белькотали, –

Тату, тату… ми не ляхи!

Ми…» – та й замовчали.

Чуть южнее Житомира, в Кодне, коронный обозный Юзеф Стемпковский, по прозванию Страшный Иосиф, полтора столетия назад переказнил, усмиряя мятеж, сотни и сотни обезумевших мужиков. Перебивших перед этим, люто и немилосердно, тысячи людей – за свои действительные муки, но в тех муках чаще неповинных. Усiх, за все, щоб ураз i назавжди… Кого жалеть? Екатерина Великая, та мужиков, объявивших себя царским войском, не пожалела, помогла польской шляхте задавить, затоптать русский бунт. А ты, по ком бы плакал ты?

Не подозревая, о чем размышляет Костя, Барбара думала о том же самом. Вот она перед нею, воспетая Гощинским, Мальчевским, Словацким, щедро политая кровью земля. Жуткий князь Иеремия, беспощадный и хитрый Хмельницкий…

– Wiesz co, Koćko?33

– Co, głupia?34 – повернулся он. «Тату, тату… ми не ляхи! Ми…»

Бася, сияя, откинулась на пальтишко на прохладной еще земле.

– Bar wzięty! – Призывно распахнула руки. – Straszny Bohun porwał mnie na zawsze35.

Странным для многих словам Костя не удивился. Только хмыкнул в такт недавним мыслям:

Lecz Skrzetuski w Równem siedzi

i szabelkę ostrzy36.

Басе живо представились благонравный до смертной тоски Скшетуский, жирный пьяница Заглоба, отупевший от целомудрия Подбипента, омерзительный ловчила Жендзян – jam nie chłop…37 Только их тут не хватало, в ее и Костика Житомире.

– Пусть Скшетуский засунет свою саблю себе… знаешь куда?

– Бася…

Скажите, пожалуйста, сколько укора в голосе. Неужто из-за Сенкевича? Да если бы не патриотические фантазии хваленого ноблисты38 и российского псевдоакадемика, сколько бы польских ребят не полегло в Полесье, в Белоруссии. И здесь на Волыни, по другую сторону фронта. Сейчас – и тогда, в империалистическую, в австрийских, будь они прокляты, легионах. За воспетую Сенкевичем мифическую Польшу – до Днепра и до Черного моря.

– А зачем ты так говоришь? – вскинулась с обидой.

– Прости.

Ну вот, смутился окончательно. Растерялся, расстроился. Баха, тебе не стыдно? Ведешь себя как баба.

– Ладно, Костик, я сама виновата. Не сердись. Просто я тебе завидую безумно. Ты дома. Мне тоже хочется. К папе, маме, Мане.

Улыбнулся, слава богу. Уф.

– К знаменитому коту?

– Про кота-то я ничего и не знаю. Мама про кота не написала.

3. Акт третий, польский

Знаменитый кот – Тени Сараева – Аттентат на Мокотовской – Великое преломление зонтиков

Въстала обида въ силахъ Дажьбожа внука.

(Слово о полку Игореве)

Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге.

(Л. Толстой)

То обстоятельство, что в письме пани Малгожаты ничего не говорилось о коте, отнюдь не означало, что о Свидригайлове нечего было сказать. Если Котвицким пришлось пережить эвакуацию и частично русскую гражданскую войну, то на долю знаменитого кота выпала оккупация Варшавы немцами. Разумеется, та первая оккупация не шла ни в какое сравнение со второй, но и она оставалась оккупацией. Можно сказать иначе: именно первая оккупация оккупацией в тогдашнем смысле слова и была. Вторая станет чем-то другим, запредельным, для чего не нашлось бы в ту пору подходящих определений.

В первую очередь следует ответить на беспокоящий читателей вопрос. У кого остался кот в покинутой христолюбивым воинством столице Царства Польского? Ответ совершенно ясен. У дедушки, в доме на Мокотове, неподалеку от тянувшейся с севера на юг Новоалександрийской улицы, ставшей в шестнадцатом году Пулавской. Допуская, что не все разбираются в топографии Варшавы, поясним: Мокотов это южная ее часть, долгое время городом не считавшаяся. Незадолго до войны власти, еще русские, разобрали устаревшие форты и поделили Мокотов на участки. Чем и воспользовался экстраординарный профессор, не пожалевший скромных сбережений и обеспечивший семью недвижимостью. Место было не совсем глухое, по будущей Пулавской пустили электрический трамвай.

Нетрудно угадать и последующий вопрос. Почему остался дедушка в Варшаве? Ответ очевиден и здесь. Спасаться у москалей – подобного варианта герой Января не рассматривал. Уговаривать его не пытались. В конце концов, несмотря на инциденты в Калише, немцы были европейским народом. Для пана Кароля – таким же европейским, как русские, для дедушки – европейским в отличие от кацапов. Последние, как и прежде, оставались для старца монголами, присвоившими себе европейское обличье, укравшими сходственное с польским наречие и усвоившими начатки французского – подобно неграм в Дагомее, что лишний раз подчеркивало рабскую их сущность.

За три года пребывания немцев в Варшаве во взглядах дедушки произошел серьезный сдвиг. Осень восемнадцатого он встретил в убеждении, что пруссаки немногим лучше русских. Трудно сказать, до чего бы он дозрел лет через десять независимости – через год после l’Armistice дедушку свезли на кладбище в Служеве. Сдал он как-то очень быстро. Возвращения своих дождался бодрым – и немедленно начал болеть. Часто заговаривал о Франеке, о своей вине, даром что никому, ни пану Каролю ни пани Малгожате, и в голову не приходило в чем-то инсургента обвинять.

Вернейшим другом деда оставался Свидригайлов. Полурусский американец стал идолом всех местных огородов и мечтою всех окрестных кошек, для большинства несбыточной – разорваться на части знаменитый кот не мог. На вольном воздухе полудачного Мокотова он сделался еще огромнее, чем прежде.

Жители Пулавской, Дольной и Бельведерской долгие месяцы вспоминали потом, как в восемнадцатом величественный зверь сопровождал колонну ошарашенных, ничего не понимающих ландштурмистов – с победительно поднятым, распущенным подобно знамени хвостом. У непосвященных в тайны Польской военной организации могло бы сложиться впечатление, что немцев конвоировали не обвешанные ружьями парнишки, а грозный хищник, присланный на Вислу самим Вудро Вильсоном во исполнение главного пункта программы всеобщего мира – создания an independent Polish state… which should include the territories inhabited by indisputably Polish populations39. Дедушка, во всяком случае, неоднократно подчеркивал: в освобождение Варшавы от швабов его усатый друг внес более весомый вклад, чем подозрительный усатый тип, привезенный пруссаками из Магдебурга. Дедушка понимал, что он несправедлив к Начальнику, но антипатия была сильнее.

* * *

Под утро, ближе к девяти Мане привиделся сон. Берег теплого моря, Средиземного, Черного. Зеленые волны, галька, песок, водоросли, запах йода. Музыка в отдалении – в Севастополе, Ялте, Керчи. Идти бы, радоваться, ан нет – постоянно впивается что-то в ноги, ракушки царапают ступни. Всё сильнее, сильнее, словно бы живые… Да что же такое, холера…

– Это ты, чертов кот?

– Мау.

– И что тебе надо, скотина?

Нисколько не обидевшись, животное прошествовало по полу от конца кровати к изголовью. Приподнялось на задних лапах и поставило морду аккурат возле Маниного плеча. Чуть раскосые рысьи глаза излучали благоволение.

– Хочешь поговорить? – зевнула Котвицкая junior. – Скучно? И это повод меня будить?

– Мау.

– Ты негодяй. – Кот не смутился, вытянул лапу, словно хотел погладить Мане руку. – Который час уже? Ого. И о чем мы будем говорить сегодня? Обо мне мы беседовали вчера, о Пилсудском и Дмовском в воскресенье, о Фоше и Черчилле третьего дня. О большевиках не стоит, зачем тебя пугать. Не боишься? Тогда давай о Баське. Гут?

Зверь шевельнул мохнатой головою. Будто бы кивнул. Маня не удивилась. Еще на Мокотовской было замечено, что Свидригайлов различает интонации и считает необходимым реагировать на вопросительную.

– Только не лезь на кровать, мама этого не терпит. Так что у нас Бася? Помнишь ее?

Словно бы задумавшись, кот прищурил левый глаз. Что он мог помнить, почти шесть лет спустя? Но когда Котвицкие вернулись, он их, им показалось, признал. Папа объяснил данный факт прозаически: «Видит доброе отношение и отвечает взаимностью». Мама предпочла, однако, верить в фантастическую память зверя.

– Ждешь хозяюшку? – Глаз приоткрылся. Мррр. – Все мы ждем ее, кошатина. Только вот не дождемся никак. В Москве наша Баха, столице Интернационалки. Знаешь, что такое Интернационалка? Хорошо тебе, звереныш. Ни китайцев ты не видел, ни латышей, ни мадьяр, ни… – Правильное воспитание не позволило Мане сказать, каких еще русских ужасов не видел варшавский кот. – Только немцев раз проконвоировал. А Баська живет среди них, как заложница. Но ты не думай, добрый кот, не всё так плохо. Она на службе. И живет, говорят, не одна, а с министром. По-большевицки – наркомом. То ли с этим вот, с бородкой, – Маня вынула из тумбочки и предъявила коту афишку с фотопортретами народных комиссаров, – то ли с этим, усатым, в военном кителе. Тебе какой больше нравится? – Кот, прищурившись, что-то промурчал. – Никакой? Мне тоже. А какой не нравится меньше? С козлиной бородкой, он в Совдепии главный интеллектуалист, просвещением заведует. Староват? И я так думаю. А усатый, он у них… Фигаро здесь, Фигаро там, но числится по делам национальностей. Что такое по делам национальностей? Черт его знает. Зато молодой, экзотичный. Ты не смотри, котяра, что фамилия москальская. У большевиков псевдонимы, они ведь тоже из подполья повылазили, как наши пэпээсовцы и пэовисты40. На деле он какой-нибудь Сталинян или Сталинидзе. Глянь, какой веселый, глазки щурит, щерится. Только он да Ленин улыбаются, другие все серьезные как крабы. Красавчик… горный орел… сволочь.