ATLAS. Праймал. «Мифы всегда преувеличивают, но никогда не лгут»

В арке входа в отделение показался солдат. Из-за угла и прямо по голени обеих ног ему прилетает монтировкой. Готов поспорить, что это было ощутимо даже через его доспехи, даже учитывая, что он не издал ни звука. Упавшего, я добил еще двумя ударами монтировки. Шлем треснул. В арке показался следующий. В него полетела монтировка, а я схватил с пола винтовку, сходу выстрелив в его сторону. Пуля сверкнула по касательной о шлем. Я присел на колено, отправив второй выстрел. Она въелась со смачным звуком прямо в круглую линзу глаза. Я подбежал к углу. Выглянул. Не успел сосчитать сколько их там еще. Толи три, толи пять. Выпустил слепую очередь.

Дефибриллятор.

Какой-то толчок. Я выглянул из-за угла. Толи коридор стал раза в три длиннее, толи они бежали в обратное направление. Я снова выглянул и увидел там Командира. Еще толчок. Я чувствую, как тяжелая рука опускается на мое плечо. Командир разворачивает меня, отвешивая встречный моему движению удар. У меня что-то хрустит. Он хватает меня за горло, приставляет к стене, поднимая над землей. Что-то знакомое в хватке. Встречаю его взгляд. Светящаяся зеленым радужка глаза и это металлическое эхо в голосе.

– Какая самоотверженность!

Его шрам электризуется и обхватывает ломанными электросветовыми линиями руку. Он замахивается для удара.

Дефибриллятор.

Мгновенье. Оно застыло. Ощутив наплыв некой волны, окутавшей все помещение, я смотрел на пластилиновое лицо Командира. Пощупал его. Я могу двигаться, как-то плавно, но ощутимо быстрее происходившего вокруг бедлама. Пространство преломлялось под углами, будто скомкиваясь. Освободив хватку, я взял висящий недалеко огнетушитель и зажал его в руке Командира в которой, он держал мое горло. Я подхватил винтовку в тот момент, когда пространство, словно опять стало распаковываться. Темп быстро ускорился до своего нормального время ощущения.

Командир влупил по огнетушителю ошарашенный резким взрывом. Пенная вечеринка удалась. Я пустил очередь в тех трех еще бегущих солдат и швырнул в их же сторону эми-заряд. Сам поспешил вернуться к палате. До двери добежать не успел, как некой тягой меня отшвырнуло назад и ударило об стену. Командир подошел к дверям палаты. Еще раз взмахнул рукой, и двери вынесло вылетевшим изнутри доктором. Он летел прямо в меня, но я успел пригнуться. Тот рухнул на меня сверху. Я вскакиваю и вижу, как взгляд Агаты и рука подняты в мою сторону.

Пространство схлопывается.

Командир не успел даже войти в палату и, судя по всему, был удивлен не меньше моего. Мы оказались на проезжей части около клиники. Прямо на дороге. Сигналили мчащиеся мимо автомобили. С нами тут оказались еще и куски помещения. Двери. Плитки кафеля. Какие-то папки и бумаги разлетались по дороге, но их тут же прибивало дождем к стеклам машин. Командир обернулся в мою сторону, и его сразу же снесло проезжающим автобусом. Я успел увернуться от двух такси. Через мгновенье снова вспышка и мы снова оказываемся внутри больницы. Во всяком случае, я. Командира видно не было. Но со мной в коридоры больнице на скорости ворвалась машина. Повиляв задницей, пытаясь проконтролировать занос от резкого тормоза, она снесла тех троих солдат-бедолаг и одного санитара, а после врезалась в стойку ресепшена.

Агата все также протягивала руку. Я забежал в палату, у которой уже не было дверей. Протяжный звук клаксона из-за стены. Ассистентка и доктор валялись на полу. В потолке что-то искрило. Свет мелькал. Где-то в глубине здания что-то взорвалось. Наверное, та машина. Прозвучал еще один взрыв, сработала пожарная сирена.

Пробив стену и тут же откинув меня, появился явно недовольный Командир. Я пнул в его сторону стол с инструментами. Подпрыгнул, оттолкнувшись от него, и ударил каблуком по его лысой башке. Приземлился. Схватил с пола скальпель и начал его полосовать. В свою очередь он надел мне на голову увесистый прибор. С Агаты слетели датчики. Прозвучал ровный сигнал. После чего пропал звук и свет.

Пространство схлопнулось.

Веранда на 89 этаже «Ригеля». Командир падает в бассейн вместе с обломками стен больницы и какой-то аппаратуры. По воде проходят искры. В номере пентхауса горит свет, но я туда не всматриваюсь. На краю площадки операционный стол с лежащей на нем Агатой. Она снова тянула руку. Я подбежал к ней.

– Алан… Я… рада… – уголки ее губ слегка приподнялись. Я взял ее за руку.

Сзади послышался всплеск воды. Командир поднимался из бассейна. Но уже было не важно. Пространство схлопнулось. Мы оказались снова в больнице, не в палате, но в зале рядом. С потолка лил душ. Где-то бегали люди. Запах дыма и треск огня. Помещение заливало красным светом от мигающих пожарных, аварийных ламп. Агата, закрывая глаза последний раз, обессилено улыбнулась. На секунду я подумал, что мы справились. Но что-то было не так. Учащалось тихое мигание и писк. Я кинул взгляд вниз. К подножью операционного стола присосалась бомба-липучка. Командир – сука! Я перепрыгнул через стол, подбирая под себя Агату. Вместе мы перевалились за стол.

Взрыв.

Понятие не имею, сколько прошло времени, прежде чем я открыл глаза. Дышать было тяжело. Ужасно ныла спина. Далекие крики. Огонь. Дым. Надо мной наваливался стол. Если бы не он, меня придавил бы потолок. Получилось вылезти и откинуть часть плиты. Все было завалено обломками. Балки, железные панели падали сверху. Искрились кабели.

– Ада! Адааа!

Я пытался докричаться до Агаты, слыша в ответ лишь пожарные сирены, где-то там, откуда-то оттуда. Я пробрался к месту, где как мне казалось, был взрыв. Она должна быть здесь. Стал раскидывать завалы и горящие перекрытия. Рукава пиджака загорелись. Я хватался за обожженные угли, пока не увидел оголенную шею. Дыхания не чувствовалось. На крик она не отзывалась. Я попытался дотянуться до присыпанного залой черного камня в ее подвеске. Пришлось вплотную прислониться к накалившейся стальной балки, которую никак нельзя было сдвинуть с места. Плечи и лицо обжигало. Не говоря уже о почти горящих руках. Я ухватил камень. Между сжатыми в кулак пальцами выбилось фиолетовое свечение. Ее грудь приподнялась.

Пространство схлопнулось.

Меня буквально выбросило с частью обломков в переулок прямо напротив клиники. Я приземлился в лужу, закричав от резкой боли. Холодная лужа и льющий дождь ошпаривали раскаленную кожу рук. От меня шел пар и дым. Запах горелого мяса. Я повернул голову на дорогу. Там, несмотря на старания пожарных и сильный дождь полыхала больница. Пламенем были охвачены все этажи кроме двух верхних. Еще через секунду здание начало трещать. Нижние этажи проваливались и буквально за мгновенье, вся клиника улеглась равномерным слоем. Поднявшеюся пыль, тут же прибивал дождь. Груда бетона, железа, и золы укрывала похороненные, где-то в этой братской могиле цветы из плоти.

На тротуаре за переулком прохожие зеваки снимали происходящее на смартфоны, а кто-то просто спешил домой, побыстрее спрятаться от настырного дождя.

Я же просто сидел в луже, разглядывая в красной ладони чернично-черный камень с фиолетовыми шрамами.

***

*вызов-автоответ*

– Алан, если ты слышишь меня – ответь.

*вызов-автоответ*

– Алан ты хоть понимаешь, что на втором этаже той больнице было детское отделение? Тебе назвать цифру всех погибших? Не официальную, а настоящую?

*вызов-автоответ*

– Два убитых оперативника, чем ты думал Алан, я не знаю. И у них тоже есть дети, представляешь?

*вызов-автоответ*

– Алан знаешь, что лежит передо мной? Ордер. Ордер на твой арест. Ты в розыске всех служб, твои ориентировки в каждом отделе полиции и в каждом кабинете всех закрытых силовых структур. Все собаки спущены на тебя. И тут я бессилен. Но. Если тебе интересно, точней я знаю, что тебе… в общем ее тело не нашли, как и многих других. Боже, сколько бумаг теперь нужно готовить…

*вызов-автоответ*

– Это последнее сообщение. Я не могу больше рисковать, разговаривая с помехами. Я стираю весь наш след. У меня появились данные о нападавших, если они тебе нужны или если ты хочешь еще что ни будь обсудить, то я буду ждать завтра в Парке 300-летия.

***

– Если честно, я думал ты не придешь. – Игорь сел на скамейку, чуть дальше от меня. – Долго уже ты тут? Я пришел один, если это важно тебе услышать.

Он снова прервал молчание:

– Не знаю, смотришь ли ты новости, но я смотрю. Жена моя смотрит. И сегодня она спрашивает у меня, как это медсестра приемного отделения сгоревшей и рухнувшей 11-ой больницы, оказалась на 89-ом этаже башни «Ригель», в пентхаусе, в бассейне вместе с куском стены и всей своей стойкой ресепшена, поджаренная электрическим током? А внутри этого номера шесть довольных мертвецов разглядывают обгоревшую картину. Какого черта там произошло Алан?

Я чувствовал его взгляд, а сам смотрел на густое и как всегда пасмурное небо, поверх крон уже порядком облысевших деревьев.

– Да, да я знал о том, что твоя сестра будет там, что поэтому тебе скорей всего легко будет решить вопрос с Филиппом. Согласись, это было бы не сложно. Но я клянусь. Я клянусь тебе, что понятия не имел об этих солдатах. Я не подставил бы тебя так, – Игорь взял секундную паузу, – я прекрасно помню, как ты вытащил меня из огня в…

– Ты сказал, что у тебя есть информация. Говори по фактам.

– Филипп, – он глубоко вздохнул, видно немного с удивлением и сожалением, что я его прервал. – его удалось взять живым. Он лежал в лужи крови и без своей руки. Еле откачали, но в сознание он до конца пока не пришел. Постоянно болтает, что-то про «запертое желание», «короля» и «стеклянную лампу». В общем, «Херувим». Те солдаты в черной униформе без ярлыков – «Херувим». Следы этой частной военной организаций уходят на Запад. Есть инциденты с их участием и в Европе, вот, – Игорь положил на скамейку папку, – здесь файлы нескольких случаев, в подрывной деятельности которых их подозревают, но точных подтверждений нет. Как они у нас оказались – понятия не имею. На предмет «Джиннов» и их связи у нас по-прежнему ничего нет, но буквально вчера он унес еще пятерых на тот свет, и это только у нас в городе.

С трудом контролируя пальцы в кожаной перчатке, я взял папку. Открыл и тут же закрыл.

– Алан, в этот раз я сделать ничего не могу. Учитывая все произошедшее… У тебя есть сутки чтобы покинуть город. И страну. При любой нашей следующей встречи, мне придется тебя арестовать. В лучшем случае.

– Не буду тогда терять время. – я поднялся, закинув папку за пазуху, а руки в карманы пальто. Сделав шаг, я еще раз обернулся. – И Игорь, при любой нашей следующей встречи, мне придется тебя убить. В лучшем случае, быстро.

ATLAS. ПРАЙМАЛ

ПЯТНА

Холодный воздух залезал все глубже в легкие. Отработанное тепло, паровыми выхлопами вырывалось изо рта. Ноги проваливаются в рыхлый снег. Ветер все настырнее гудел в ушах. Тонкие сучья спящих деревьев хлестали потрескавшиеся щеки. Мертвые кроны деревьев, щедро разбрасывают белоснежный пепел, заставляя прищуриваться на бегу. Кровь. На снегу кровь.

– Она ваша?

– Нет. Я бегу по красному следу. На некоторых деревьях тоже размазанные красные метки. Лес. Он кажется бесконечным, но резко обрывается. Я в поле.

– Лес позади вас?

– Да, но очень далеко. Белый саван поля стелется до горизонта. Медленно кружится снег. Я с трудом пробираюсь вперед и вязну в сугробах по колено.

– Кровь. След пропал?

– Поле девственно. Я здесь первый прокладываю, через еще нетронутую, густую твороженную массу, путь. Я все ближе к шару.

– Шару?

– Над полем. Над слоем снега. Примерно метром выше висит шар.

– Опишите его.

– Это свет.

– Просто свет? Какого цвета?

– Я вязну по пояс, а из снега, под шаром света что-то поднимается. Не чувствую пальцев. Я… тону.

– В снегу?

– Болото. Я не вижу поверхности. Густая, холодная вода… очень плотная.

– Что поднималось из снега? Вы видите?

– Воздух… – я сглотнул сухую слюну, – Все труднее…

– Так, хорошо. Алан, я досчитаю до трех, и вы проснетесь. Один.

Я пытаюсь вздохнуть.

– Два.

– Мне…

– Три.

– Рука!

– Алан вы проснулись. – Док щелкнул пальцами.

Я распахнул глаза и стал жадно заполнять опустевшие резервуары легких. Надо мной, не спеша крутились лопасти вентилятора на потолке. Я немного перевел дух.

– Выпейте воды. – скрестив ноги Док продолжал сидеть в кресле. Показал мне на стакан воды на столике рядом.

Осилив пол стакана за один глоток, я произнес: «Рука…», так словно каждую букву прочесал на терке. Говорят, зеленый цвет успокаивает, наверно, но только если это не цвет носков Дока. Я допил, горло перестало першить.

– Что за рука?

– В самом конце, меня кто-то взял за руку.

– За руку? Хотели вас вытащить? Спасти?

– Не знаю. Какая разница Док? Я хожу к вам уже больше месяца и что толку? – я встал с кресла. – Ни чего твердого, ни одного ясного образа. То лес, то пустыня, то зима, то море. То я ранен, то я бегу за кем-то, то кто-то преследует меня. Я не вижу смысла…

– Мистер Росс. – Док поднялся со своего кресла, подошел к окну и приоткрыл жалюзи. Кабинет заполнил полосатый, солнечный свет. – Может вы и не замечаете, но мы достаточно далеко продвинулись. У вас крайне интересный случай, вы сами знаете, ваша кома…

Док снял очки и снова сел в кресло. Зеленые носки опять выглянули из-под черных брюк. Единственное их оправдание – сочетание с его темно-зелеными глазами. На черной рубашке расстегнута верхняя пуговица. На среднем пальце, черное кольцо с золотой разделяющей линией по окружности. Треугольные, черные запонки. Волнистые, черные волосы и легкая седина на висках.

Покачиваясь в кожаном кресле, он продолжил:

– Подсознание работает несколько иначе, не ждите закадрового голоса и подробных инструкций. Возможно все эти переживания, даже не относятся к реальному опыту прошлых воплощений, но служат неким катализатором. Возможно, сплетение этих разных ветвей событий приведут нас в переход, например, болото – предсмертный момент.

– Что вы сами думаете о реинкарнации?

– Как психолог, я скажу, что суть трепетной веры человека в жизнь после жизни, навеяно неистребимым страхом смерти. И как человек, подверженный такому же страху, я скажу, что естественно я верю в перевоплощение. Но что именно стоит за этим термином? Память играет с нами в злую шутку. Поэтому, я и изучаю этот феномен, уже как психолог.

Пробежавшись по мне своими зелеными рубинами глаз, Док спросил меня:

– А вы Алан? Верите? Или мы тут попусту теряем время друг друга?

– Верю. Но меня больше интересует сама «смерть».

– В этом мы с вами и похожи Алан. Смерть – это то, что как раз и стоит ЗА термином «реинкарнация». Скажите, думаете ли вы что бессмертная душа, она же истинное Я, эго, тэтан, самость, может быть также смертной?

– Может быть. Может по воле неких неизвестных нам сил или законов.

– А теперь представьте, что вас ждет такая смерть – полная и окончательная. Что вы предпримите?

– Все возможное.

– Это называется выживание. Я много путешествовал, Алан. И видел, как по всему миру люди живут в аварийном режиме существования. Приверженцев самых разных конфессии и воинствующих религиозных взглядов, борющихся за выживание их идей, но не самих себя. Они с улыбками идут под горячие пули или принимают холодные объятия смерти, веря, что только дух может быть спасен и только дух может спасти или исцелить их тело. Но если отнять у них эту веру? Дух? Они превратятся в тех бедных детей в грязи, детей с ружьями, детей на костылях, без рук и ног. Детей, не загаженных ложными догмами и простым желанием выжить. Нет ничего более естественного, чем желание выжить.

Этот инстинкт двигал племена язычников к набегам и завоеванию все новых земель, для большего урожая и прекращения голода. Что бы выжить. Они закапывали награбленные сокровища, уверенные, что смогут ими воспользоваться в другой жизни и там в ином мире, они помогут им… выжить.

Именно этот инстинкт, в прошлом толкал мыслителей на поиск эликсира бессмертия. Он же и заставляет атеистов магнатов сегодня, спускать свои деньги, которые они не могут потратить в следующей жизни, на поиск пути к бессмертию, чтобы продолжать тратить их в этой.

– А я знаете, много плавал с одним Капитаном, который любил поговаривать: «Прошлое в одной руке, будущее в другой, а посередине хуй».

– Это… интересно. Но не совсем понятно мне.

– Он говорил это о своих нерешенных отношениях со своей бывшей женой и новой дамой сердца.

– И, тем не менее, я не уловил…

– Суть. Как и я. К чему вы ведете?

– Гхм, нам пока не удалось собрать пазл вашей какой-либо прошлой жизни, но позвольте еще немного поинтересоваться вашей нынешней.

– Да, пожалуйста… – протянул я, снова растянувшись на кушетке.

– Насколько я уже знаю, вы преступали черту закона и были осуждены, так?

– Да, домашний арест.

– И, тем не менее, это ограничение свободы. Вам ведь было некомфортно? Некомфортно. Но допустим, вы оказались в тюрьме. В тюрьме поднялся бунт и ваша камера открыта. Теперь вы отчасти свободны. Вам протягивают оружие и вот ваш выбор – присоединиться к бунту против несправедливого суда и системы или остаться в камере в иллюзии покорной морали.

– А если я осужден справедливо?

– Что ж, исходные данные те же, но ваше решение принимает другой оттенок.

– Ну, если остаться в стороне, то, скорее всего, будешь убит новой системой, новой пришедшей силе на смену старой.

– Непременно. – подтвердил Док.

Лопасти вентилятора продолжали неспешно вращаться, заполняя своим тихим волнением тишину.

– Не спешите с ответом. Вернемся пока в наш предсмертный момент. Болото. Ваше желание выжить, может помочь нам преодолеть этот барьер и заглянуть глубже. За переход. Наверняка так и есть, но нужно проверить. Да, это сложно, но если у вас еще есть силы для еще одного погружения Мистер Росс, то можем продолжить.

– Нет, мне надо идти. В следующий раз.

– Что ж, сделаю вам скидку, – он поднялся и пожал руку. – в следующий раз.

– До встречи Док.

Уже у двери он меня остановил:

– Алан, последний вопрос…

– Нет, я не буду заводить собаку.

– Нет, я не об этом. Та рука, она была мужской? Это было больше похоже на рукопожатие друга, отца? Или более нежное, женское? Мать? Возлюбленная? – он выдержал короткую паузу, – Сестра?

На секунду я задержался, но не оборачиваясь все же вышел за дверь. Никак не мог выкинуть из головы его зеленые носки…

Не могу сказать, что эти сеансы несли какую-то пользу. Я продолжал просыпаться от досаждающих, неясных потусторонних снов, содержащие обрывки необычных, странных и я не уверен, что моих воспоминаний.

Я вышел на улицу. Закурил. Затянулся уже слегка морозным воздухом и выпустил сизый, смешавшийся с паром изо рта дым. Прохладный и солнечный Париж. Да, уже прошел почти год как я перебрался сюда. В один из немногих городов старушки Европы, а ныне ее Метрополь, что еще держится монолитом среди давно расчленённого Евросоюза. Здесь я вырос, хотя лет пятнадцать назад он еще был совсем другим, но времена корпоративного феодализма Нового средневековья уже наступали. Национальный вопрос стирается вместе с границами потерявших суверенитет стран. Старый порядок, воплощенный в системе международных организаций, по сути рухнул. Еще формально существующее ООН, пытается подпирать уже рухнувшее здание палочками и подвязывать его веревочками из новых альянсов и союзов кота с угрем. Но убедить окружающий мир, что этот капитальный ремонт ведет всех нас в очередное коммунальное светлое будущее, выходит, мягко говоря, слабо.

Раздался голос колоколов.

Проходя под солнцем этих улиц, хранивших атмосферу старого Парижа, казалось, что весь тот безумный и хаотично движущийся мир был так далеко отсюда. Невысокие дома у канала реки Сены, уютные террасы, кофейни. Но синтетический вкус хлеба в местных пекарнях уже говорил о необратимости, о чем-то неуловимом и навсегда потерянном. Тем, не менее, Док, он же Алесандр Кеннет, проводил свои сеансы именно здесь, напротив Собора Парижской Богоматери. Как он говорил, звук здешних, знаменитых колоколов помогает его пациентам и ему настроиться на один тон. На одну вибрацию. Этот звон пробивается через стены уличного шума, но уже пролетая через речной канал, тонет в колодце ближайшего квартала. Мне же на эти католические ковбелльные колыбельные, как и на все брендированные сувениры церковных франшиз было плевать – выспаться бы. И если честно, сотня виски перед сном, все еще было лучшим снадобьем, но по-прежнему не самым эффективным снотворным.

На сеансах Кеннет погружал меня в пограничное состояние и пытался найти причину моих кошмаров в возможно травмирующих событиях моих прошлых жизней. Я не верил, что добраться до них, можно вот так просто. Как не споткнуться о возможные фантазии наивного мозга? Впрочем, это и не было просто. И я по-прежнему не понимал, зачем продолжал кормить Кеннета толстыми купюрами и себя тощими надеждами.

Сам кабинет Дока, больше походил на конуру нуарного детектива. Из его окон, поверх ребер стен и шпиля Собора возвышались величественные обители, глядящие своими стеклянными глазами на разбитые районы за каменной стеной.

Да, за этой дамбой – кочевые пристанища. Как и у других стен, разбросанных по Европе агломерации – миллионы беженцев в районах-резервациях, бегущие от локальных городских войн частных корпораций и непригодных более для жизни городов из-за бунтующей погоды.

Я шел вдоль речного канала. Затянулся. Прищепкой, никотин защемил в груди. Впереди меня, неспеша прогуливался отец с сыном. Может отчим, может брат, как знать? Мальчик держал одной рукой синий, легкий воздушный шар, а другой тяжелую руку отца. Во всяком случае, они все так выглядят – эти стальные, гидравлические пластины имитирующие мышечные волокна. Я снова почувствовал тяжесть на челюсти и вкус железа.

Мальчик задрал голову глядя на летящие черные пятна грачей, сорвавшихся с крыши Собора. Я тоже проводил их взглядом. Вспомнил отца. Его бумажные самолеты – оригами из секретных документов. Так мы их утилизировали. Отец чем-то спрыскивал бумажные крылья, дабы быть уверенным, что пущенный белый, космический корабль, войдя в нижние слои атмосферы и преодолев пять этажей, точно сгорит прежде, чем обрушится на зеленое поселение муравьев. Я верил, как и говорил отец, что «особое покрытие» позволяет истребителям разогнаться до сверхсветовой скорости. Они устремлялись в бесконечные дали, оставляя после себя лишь оранжево дымчатый шлейф и запах чернил.

Здесь, на этой земле я его и потерял. В 2010 году отца командировали в Женеву. Он был физиком, работал в ЦЕРН и ничего не рассказывал над какими проектами, и на каких объектах вел работу. Позже он перевез и нас, всю семью в Париж. В 2012 году при взрыве на одном из объектов он погиб, как и еще десяток ученых. Компания просто прислала чек на приличную сумму и письмо с соболезнованиями.

В детстве я часто травмировался. У меня были не самые крепкие кости, и сам я был еще тем везунчиком, но это меня не останавливало от сомнительных развлечений. Мелкими, мы тогда часто носились по всяким крышам и забытым стройкам. Нас не остановил даже вид с восьмого этажа на грязно коричнево-красный асфальт, где в серой куртке и малиновой слякоти потаившего снега лежал наш друг. «Ну, ему хоть в школу завтра не надо теперь», – попытался, помню, тогда кто-то пошутить.

Через год, после смерти отца я сам познал ощущение свободного падения. Хруст обвалившегося края крыши и вот я уже лечу, заглядывая в мелькающие окна многоэтажки. В тот день, помню было серое небо, и были серые обои на шестом этаже, два прыгающих холма под одеялом на пятом, запах жареной картошки на четвертом. Свист ветра. Крики. Потом я обнял капот зеленой машины. Треск. Продолжительный сигнал. Поцеловал горизонтальный бордюр. Мне в глаза ударил луч тусклого солнца. Потом темнота. Тишина. Пропали запахи и ощущение пространства. Занавес.

В следующий раз, когда я открыл глаза, на календаре минуло четыре года.

Знаете, это ощущение, когда не можешь вспомнить какое-то простое слово, оно так и вертится на языке и ты как бы знаешь каждую его букву, но не можешь сказать ничего внятного. Так бы я и описал свои воспоминания о том, что происходило в моей голове за эти четыре года анабиоза. Самое интересное – мое тело не ощутило ход времени, то есть за период, когда я из четырнадцати летнего подростка должен был окрепнуть в восемнадцати летнего юношу, ну хорошо не окрепнуть, но по крайне мере вырасти – я не изменился, даже волосы и ногти не росли. И выйдя из комы, я остался тем же щупловатым подростком. Но придя в сознание все процессы возобновились. Четыре года просто выпали из жизни, не сказать, что я их даже потерял, разве что визуальная разница с повзрослевшей сестрой теперь стала не так ощутима. На моем сознании это тоже практически не отразилось, даже наоборот, у меня пробудилось дикое желание к различной новой информации, а коэффициент ее усвоения зашкаливал. Так, например, за месяц с небольшим я выучил четыре новых языка: французский, который я знал откровенно слабо до этого; английский, дававшийся мне с трудом; латынь, ну он просто интересно звучал; и итальянский, как ни как язык Ренессанса. Но в основном, мое внимания привлекали различные труды на тему смерти. Из разных сфер, культур, мифов и экспертных мнений. Возможно, я просто хотел вспомнить эти четыре года. Хотя не знал, было ли вообще, что вспоминать.