Амулет. Книга 4

Я вернулся домой. Нервное напряжение заставляло бесцельно слоняться по комнатам. Чем-то нужно было занять руки, и я принялся перебирать лежащие на столе документы, подготовленные для поездки в Штаты. Вот – договора, вот – паспорт, вот – медицинская страховка…

«Стоп! – сказал я сам себе на страховке и отодвинул бумаги. – Дар ясновидения дан мне кем-то свыше, и этот кто-то предупреждает меня о готовящемся преступлении. Не буду ли я предателем по отношению к нему, если не вмешаюсь?..»

«Ты никому ничего не должен! – бойко возразил второй, довольно мерзкий голосишко во мне. – Подумаешь, предупредили его о готовящемся преступлении. Каждый день кого-нибудь грохают. На всякий чих не наздравствуешься!»

Первый голос не сдавался: «Ты предашь высшее существо, доверившее тебе ясновидение, и потом не простишь себе этого».

«Ну, признайся! – завопил второй, – ведь тебе совершенно не жаль потенциального покойничка. Он тебе даже противен!..»

Оглушенный своей внутренней распрей, я сидел в растерянности, не зная, что делать. Опять она, эта проклятая борьба тьмы и света в моей душе. Во мне боролись два желания. Одно – высокое, продиктованное совестью, жестко требовало, чтобы я, не рассуждая, исполнил свой человеческий долг и защитил бедолагу. Другое – низкое, инстинктивное, темное, злорадно и назойливо верещало во мне: «Так ему и надо, ворюге! Скольких он людей обобрал, а скольких на тот свет отправил! Пришел и его черед».

И тут же первый, совестливый голос устыжал меня: «Кто ты такой, чтобы судить людей, решать, жить им или нет?»

Хочу я того или нет, но я непримиримо раздвоен между инстинктами и совестью, и клонюсь больше то в одну сторону, то в другую. Инстинкты и совесть – два противоположных начала моего сердца, побуждающих меня к двум противоположным образам мыслей и действий. Инстинкты исключают совесть и, наоборот, совесть исключает инстинкты. Что выберу я? Чему отдам предпочтение? Борьба, вечная борьба инстинктов и совести – вот моя участь. Эта борьба, возможно, и есть моя настоящая работа, пока я жив?..

Я согласился, что я не судья над людьми, – и решил сообщить в милицию о готовящемся убийстве.

Телефон ближайшего отделения милиции мне, по случаю, был известен. Решительно набрав номер, на другом конце провода я услышал басистую скороговорку:

– Дежурный капитан … слушает.

Фамилия прозвучала неразборчиво. Стараясь артикулировать предельно четко, я внятно произнес совершенно дурацкую фразу:

– По имеющимся у меня сведениям, на депутата, проживающего по такому-то адресу, в ближайшее время собираются произвести покушение.

Секунду помолчав, добавил еще одну:

– Пожалуйста, примите меры по защите человека.

Повесив трубку, я почувствовал огромное облегчение от чувства исполненного долга, оттого, что проблема, как будто, рассосалась. Успокоенный, размягченный, с удовольствием погрузился в подготовку к отъезду: документы, вещи надолго поглотили меня полностью. Резкий телефонный звонок неприятно стеганул по нервам.

«Чччёрт! – недовольно буркнул я. – Наверняка, маманя. Вот талант у человека – звонить в самое неподходящее время».

Закипая раздражением, я схватил трубку и приготовился пропустить мимо ушей целый ряд ценнейших наставлений. Услышанный мною голос Седого, которого Стас почему-то называл «дядей Лёшей», в секунду испарил мою злость, заставил внутренне подтянуться и превратил в какого-то солдата-первогодка, стоящего навытяжку перед сержантом.

– Григорий, ты? – Невероятная подавляющая сила, исходящая от этого человека, парализовала меня даже через телефонную трубку.

– Да, – поспешил ответить я и, не сумев справиться с внезапно нахлынувшим подобострастием, продолжил: – я вас внимательно слушаю.

– Мне надо встретиться с тобой, – спокойно приказал звонивший. – Жди меня через полчаса. – Не дожидаясь моего ответа, он повесил трубку.

– Хорошо, – хрипло выдавил я уже телефонным гудкам и стал вяло размышлять на тему: кто я сейчас больше – кретин или кролик для удава. «Размазня!» – угодливо подвернулось подходящее словечко.

Кроме обычной магии силы в этот раз Седой, как я почувствовал, излучал препорядочную злобу, которая наэлектризовала пространство вокруг меня. Ничего хорошего от его визита я не ждал. Беспокойство не давало мне оставаться на одном месте, и я стал ходить по комнате, чтобы попытаться унять его.

– Что ему от меня надо? И почему я как будто в чем-то виноват перед ним? Да я перед всеми чувствую себя виноватым. Размазня, одно слово.

В душе проклюнулся и стал нарастать протест. В раздражении я подошел к окну. Безмятежно падал снег, припорашивая деревья, деловито снующих прохожих, бабулек, стрекочущих у подъезда…

Плавно, словно не желая нарушить идиллию, во двор въехала и остановилась у моей парадной знакомая мне «ауди» Седого.

– Черт бы тебя подрал! – горячо пожелал я, увидев, как вальяжно старик выходит из машины, как неотвратимо направляется ко мне.

Громом небесным грянул дверной звонок. С заледеневшим сердцем я распахнул дверь. Не только из глаз, но и от непокрытых волос Седого, кажется, исходили молнии. Он двинулся на кухню, руками продвигая меня перед собой, затем чуть ли не швырнул меня на табуретку.

– Какого черта?! – прошипел он, грозно раздувая ноздри.

– Что «какого чёрта»? – ничего не понимая, ошпаренный его яростью, придавленный, я смог лишь удивленно вытаращить глаза.

– Какого черта ты лезешь не в свое дело? Кто тебя просил звонить в милицию? – процедил он.

– Меня? Когда? – из чувства самосохранения я стал напропалую отнекиваться. – В какую милицию?

– Ты из себя-то девственницу не строй! – злобно рявкнул Седой. – А я тебе не мальчик, чтоб со мной кокетничать. Запомни, – он больно ткнул в меня пальцем, – все, что милиции надо знать, она прекрасно знает и без тебя. Свой длинный нос суй во всякие другие места, но не сюда. Укорочу без наркоза. Это, говорят, довольно болезненно.

В этот момент я почувствовал себя своим дедом, которого в своё время допрашивал в НКВД этот самый злобный чекист. Всей своей шкурой, всеми потрохами я ощутил тот животный, панический страх, стирающий личность ниже пола, испытанный, должно быть, и моим дедом. Я тоже уже был близок к тому, чтобы признать, что являюсь шпионом мексиканской разведки, и время от времени посылаю шифровки американскому президенту, английской королеве и японскому микадо. Незваный гость смотрел на меня, мягко говоря, недружелюбно.

– Так вот, – сказал он, – забудь свои дурацкие звонки и свои идиотские предупреждения. Я тебе совершенно серьезно заявляю, если будешь лезть не в свои дела, не согласовывая это со мной или со Станиславом Ивановичем, то лучше бы тебе…

И тут умерший было в моей душе протест ожил:

– Что лучше бы мне? Что лучше бы мне? – запетушился я. – Лучше бы мне сгинуть вслед за моим дедушкой?

– Лучше бы тебе… не вспоминать про своего дедушку, – медленно и недобро сказал, пряча брезгливую гримасу, мой мучитель. Он повернулся, по-звериному зыркнул на меня, и глухо приказал:

– Завтра ты со Станиславом Ивановичем вылетаете в Америку. Чтобы до самолета ты сидел дома тише воды, ниже травы. Никаких звонков, и никакого общения, а если будешь выпендриваться, то я… в наручники тебя закую и посажу рядом своего человека! Понял ты меня или нет?

Он направился к двери.

– Понял, понял, – закивал я с готовностью, – конечно, понял…

«С ним лучше не связываться, – успокаивал я себя, закрывая за Седым дверь. – Да и, в конце концов, мало ли что мне могло померещиться. С какой стати я возомнил, что готовится убийство?» Руки мои мелко дрожали.

Убеждая себя таким образом, я принялся собирать вещи.

К моменту завершения упаковки чемодана я вспоминал свое утреннее видение, как полную чепуху.

Привычная чашечка ароматного кофе в любимом кресле под телемурлыканье неопознанной мною эстрадной дивы привели меня в более-менее благодушное состояние.

Мысли текли неспешно, не обжигая, не нарушая душевного комфорта, как бы по поверхности.

«И надо же было настолько впасть в детство, в фантазию, в дурь махровую, – благодушно ругал я себя. – Нет, Седой прав: на кой лях мне надо лезть во всякую чушь, мешать работать серьёзным людям? Жизнь ведь и без ясновидения не плоха, ей – богу!..»

Мерное течение успокаивающих мыслей внезапно прервали непонятные хлопки во дворе. Я встал, подошел к окну и прижался лицом к стеклу.

«Неужели все та же чертовщина мерещится? Ну, сколько можно крутить один и тот же ролик!»

Нисколько не считаясь с моими внутренними воплями, передо мной предстала сцена, уже трижды виденная мной. Опять возле большого дерева медленно оседал человек в длинном сером пальто. И на его спине расползалось темное пятно. Неподалёку стоял серебристый «мерседес», а под арку убегал некто с пистолетом в руке.

«Я, наверное, схожу с ума, – решил я.– Вижу убийство там, где другие спокойно ходят».

Протерев глаза, пригляделся внимательнее… и вдруг с изумлением заметил, что на этот раз никакого спокойствия и в помине не было. Пронзительно раскричались женщины. Одна схватила за руку сопротивлявшегося ребёнка и потянула со двора: он, ничего не понимая, ревел во весь голос. Старухи застыли в оцепенении, раскрыв рты. Собака, до этого мирно вертевшаяся около них, в надежде получить какую-нибудь подачку, взвизгнув, отскочила. Вороны с карканьем разлетелись кто куда.

«Надоело-то как, кто бы знал…» – вздохнув, я направился во двор, чтобы заставить проклятый мираж и на этот раз исчезнуть.

В полной уверенности, что во дворе ничего не произошло и жуткая картина существует только в моём воспалённом мозгу, я выбежал из парадной и бросился к лежащему у дерева мужчине, но тот все не пропадал – лежал и лежал себе бесформенной горкой. Тут я натолкнулся на чей-то локоть (не фантомный, а вполне осязаемый) – какие-то люди уже образовали круг, склонившись над лежащим, залитым кровью телом. И мёртвое тело, и кровь, обильно испачкавшая снег вокруг, были настоящими… «Похоже, это уже не видения! Человек убит на самом деле».

Помимо воли из груди вырвался крик:

– Я же предупреждал вас! Я же звонил! Я же говорил, что его убьют!.. А-а-а-а, гады! – неистовство нахлынуло на меня.

Какие-то два дюжих молодца подскочили ко мне, схватили, заломили руки, куда-то поволокли.

Глава четвёртая. Стас

Есть люди, которые точно знают, что им в жизни надо, а что нет, и никогда не путают одно с другим. Эти счастливчики никогда не попадают в нелепые ситуации, им не приходится каяться в ошибках. То, что их не касается, они попросту не замечают. И они, конечно же, не совершают заведомо глупые поступки. Наверное, это и есть умение жить. Я, к сожалению, не отношусь к этой благоразумной категории. Моя жизнь сплошь и рядом захламлена довольно бессмысленными поступками, которые не делают мою жизнь легче.

Вот и сейчас, неизвестно зачем пустил в квартиру новую жиличку. Оно, конечно, мать Василия Фомича – женщинка тихая, неприхотливая, безропотная. Но посторонний человек в доме – это посторонний человек в доме. Его надо накормить-напоить, спать уложить, разговором занять. Но самое неприятное, когда приходится уступать свою комнату. Правда, на этот раз я остался у себя, но Татьяна подселила мне нашего отпрыска, что мучительно. Парень достиг того «благословенного» возраста, когда подросшие дети начинают считать себя умнее родителей и нисколько с ними не считаются. Мой сыночек сначала до полночи слушал в наушниках свой долбанный «рок». Потом черти его содрали ни свет, ни заря – умчался куда-то с грохотом. Заснуть я уже не смог, лежал, тихо ненавидя весь мир и изредка тупо поглядывая на будильник, пока стрелки, не торопясь, достигли семи часов. Встал с дикой головной болью, ощущая себя каторжником.

С большим трудом в прошедший месяц мне удалось выбить командировку в Штаты. Последнее время мой босс смотрел на меня совсем уж криво и не шёл на конфликт только потому, что я у него давно вышел в разряд людей странных, с издёрганной нервной системой, да и достаточно большое количество акций нашей компании, скопившееся у меня, не позволяло ему спустить на меня всех собак.

Помимо натянутых отношений с боссом, еще одно обстоятельство сильно беспокоило меня: бизнес не терпит и не прощает долгих и частых отлучек, его нельзя выпускать из рук. Мои разъезды могли довольно негативно сказаться на размере моего кошелька. Я утешал себя лишь тем, что, как только разберусь с Григорием, быстро приведу свои дела в надлежащий порядок, а пока, если механизм налажен, есть надежда, что некоторое время он будет работать и без моего участия.

Итак, в семь утра, взбудораженный собственным сыном и не выспавшийся, чувствовал я себя прескверно.

Дорога на кухню к спасительному кофе была непомерно длинной в это утро: я успел много чего «хорошего» подумать о моем драгоценном отпрыске. Усевшись за стол, хлебнув изрядный глоток обжегшего меня кофе, я начал было уже привычно обдумывать деловой распорядок предстоящего дня, как вдруг сверху надо мной грохнуло так, что я, вздрогнув, едва не пролил на себя находившуюся в моей руке чашку.

«Что им там неймётся с утра пораньше? Буйные недельные поминки вроде бы уже справили… Мебель, что ли, решили переставлять в семь часов утра?»

Без всякого удовольствия я проглотил оставшийся кофе, твердо решив ни во что не вмешиваться. Но, уже выходя на работу, невольно притормозил у дверей. На лестнице, ведущей к квартире покойного Василия Фомича происходило что-то из ряда вон – там стояли люди в милицейской форме. Тут и Нюрку вывели. Заметив меня, она стала заполошно выкрикивать:

– Станислав Иванович, хоть вы им скажите!.. Не виноватая я!.. Что они себе такое придумали?..

Милиционеры сохраняли полную невозмутимость – картинка была привычная для них. Один, самый молодой, не выдержал, наконец:

– Гражданочка, не кричите, – попытался он успокоить Нюрку. – Мы во всем разберемся.

«Они всегда так говорят,– подумал я, – а потом разбираются либо камерой, либо лесоповалом, либо, вообще, «внезапной и скоропостижной»… За что это ее?.. Как это за что! – обожгла внезапная догадка. Ещё не вполне отойдя ото сна, я не сразу понял, что происходит. – Дядя Лёша исправно выполняет свою работу…»

Уже во дворе я проследил глазами, как добры молодцы препроводили вопящую Нюрку к обычному милицейскому «воронку» с зарешеченными задними окнами, по-джентльменски – надо же! – подсадили ее, захлопнули дверцы и увезли в неизвестном направлении.

«Лет на пятнадцать, – предположил я. – Если, конечно, выживет».

Несмотря на столь раннее время, вой моей соседки собрал порядочную толпу перед домом. Люди тихо перешептывались, иные осуждающе покачивали головами. Одна старушка семенящим шагом подошла ко мне и спросила возбуждённым шёпотом:

– Станислав Иванович, а в чем дело, не знаете?

Я посмотрел на нее взглядом стального карася и пожал плечами:

– Откуда мне знать? Милиции виднее – она знает.

Сев в машину и вставив ключ в замок зажигания, я восхищённо подумал почти что словами Пушкина: «Ай да дядя Леша, ай да сукин сын! Свое обещание держит!..»

Как ни странно, после этого малоприятного впечатления утра моё настроение поднялось. «Может быть, потому, – мелькнула мыслишка, – что теперь, после ареста Нюрки, я смогу смело отправить маменьку Василия Фомича в её же квартиру? И тем самым освободить свое жизненное пространство от постороннего человека, стряхнуть тяжесть опеки над пожилой женщиной?.. Так что же такое получается: нет во мне сердца? Нет доброты, сочувствия, совести?» Я на минуту задумался над этими старыми, забытыми понятиями.

«Какая, к чертям, нынче совесть? – оправдывался я перед самим собой. – Что это за слово в наше время? Звучит почти как архаизм. Люди в России совершенно забыли, что такое совесть. Её удобненько подменили на «деловые отношения». Если человек соблюдает договоренности, значит, у него с совестью все в порядке. А если нет, – значит, он бессовестный. И никого не волнует, что это за договоренности. Касаются ли они поставок сомнительных продуктов и медикаментов с просроченными датами, транзита наркотиков или сооружения очередных финансовых пирамид, – не имеет значения. Новорусская мораль проста: бессовестный тот, кто нарушает какой-то пункт договорённости. – Я почти убедил себя. – Тот, кто изменяет так называемым «понятиям». И в наказание за это – не гнев Господа Бога, а несколько выстрелов, включая контрольный. Вот и весь вопрос совести, в современной России. Печально, но факт. А что до меня… – тут я похлопал себя по щеке. – Скажи, солнце мое, лично у тебя, гордо именующегося российским бизнесменом, лично у тебя есть ли эта самая совесть? Только не ублюдочная, перенятая от уголовников, а настоящая, как у Достоевского и Толстого?»

Вопрос был болезненный, но я попытался утешить себя тем, что, если бы у меня не было совести, то я вряд ли стал бы заниматься столь затратным и опасным делом Григория.

Мой внутренний монолог прервался сам собой, потому что машина подъехала к офису. С чувством душевного дискомфорта я поднялся к себе в кабинет. Будь я американцем, позвонил бы сейчас своему психоаналитику. А по русскому обыкновению – лучше всего поговорить с кем-нибудь по душам.

Я вспомнил главбуха Тимура Ильича – увы, этот «совестливый» человек в моем неформальном внимании к нему заподозрил надвигающееся разоблачение своих финансовых махинаций. Моя попытка тёплого человеческого общения с ним явно напугала его.

«С кем бы еще поговорить по душам?» – невесело усмехнулся я. Кроме секретарши, никого рядом не было. «А почему бы, кстати, с ней не поболтать?» – пришла мне мысль.

В секретаршах у меня служила новая девица – дочка начальника отдела капитального строительства, студентка-заочница факультета по менеджменту. Современная неглупая особа – вполне способная поддержать разговор.

– Как ваши дела, Вероника? – спросил я её. – Как настроение?

Девушка вскинула на меня большие, густо накрашенные глаза и, раскованно качнув бедрами, произнесла томным голосом:

– Да как сказать, Станислав Иванович, душа болит.

«Как хорошо, – волна радости накатила на меня, – человек сам заговорил о том, о чём я хотел поговорить».

– Что случилось? – Я был само участие. – Почему она болит?

– Да, вот… как-то… мужчины подходящего нет рядом.

Я оказался неготовым сходу чем-либо утешить Вероничку и неуклюже замолчал. Воспользовавшись моим замешательством, девица неожиданно ловко уселась ко мне на ручку кресла, усугубив ситуацию. Я чувствовал себя обманутым. И тут еще, до изумления некстати, в кабинет вошла одна из старых сотрудниц фирмы, заведовавшая поставками стройматериалов. Разумеется, на ситуацию она отреагировала по предъявленному факту. Строгий взгляд моментально срисовал фривольную позу Вероники, ее бедро, оголенное до последней возможности, набедренную повязку, которую юбкой можно было назвать лишь с сильным преувеличением. Непоколебимое резюме было вынесено: матрона посмотрела осуждающе, поджала губы, положила бумаги на стол, резко повернулась и вышла.

«Нннда! Поговорил, называется, по душам! – досадливо поморщился я, не слишком вежливо смахивая «живописный букет» с ручки кресла, а затем за дверь. – Теперь сплетни пойдут: не дай Бог, Татьяне моей или отцу этой шустрой девчонки донесут. Самое забавное, что здесь я невинен до стерильности, а история может получиться препакостная».

«Так с кем же мне душу отогреть? Разве только с Богом. С людьми у меня что-то не получается. Икону, что ль, на стену повесить?»

Я живо представил себе лицо босса, созерцающего мое нововведение. И это – вдобавок к моей и без того подмоченной репутации. Дурдом!

«Кстати, не поискать ли мне там достойного собеседника?» – усмехнулся я и окунулся в работу.

Я хотел позвонить дяде Леше и поблагодарить его за столь быструю реакцию на мою просьбу, но решил, что делать этого не стоит: велика вероятность того, что на всех наших офисных телефонных проводах висят «прослушки» конкурентов. День потек в обычном режиме.

После работы я рванул к Григорию. Нужно было проверить, все ли у этого растяпы готово к отъезду. Он стал моей постоянной головной болью, а его мистические заморочки просто пугали меня. Моя забота о нем приобрела какие-то отцовские черты, я беспокоился о нем до болезненности. Например, зная его странности, его непредсказуемость, его невероятную душевную хрупкость, я страшился даже оставлять его одного.

Я поднялся по ступенькам к двери квартиры его матери, где он пребывал, и нажал на звонок. Мне так долго не открывали дверь, что я успел перебрать в голове очень много вариантов исчезновения моего подопечного. Я стал дубасить в дверь кулаком, наконец, я услышал внутри признаки жизни. Дверь отворилась, на пороге стоял Григорий, вид которого поверг меня в некоторое замешательство. Он был замотан до самого носа в толстенный шарф, вместо речи издавал маловразумительное мычание, махал руками, показывая на горло, двигался дико, некоординированно. Он был как будто не в себе.

– Ты что, заболел? – негодуя и, одновременно, сожалея, спросил я.

«Все у него некстати – нелепейший человек!»

Голова в шарфе опять что-то «мукнула» и активно закивала, дескать, да, да – болен…

Через секунду, когда негодование спало («Ну что уж я так резко! Все мы люди, никто от болезни не застрахован. Чего уж я так разъерепенился?»), я поинтересовался:

– Что, и температура высокая?

Голова продолжала кивать, невнятно мычать, подключилось пожимание плечами, потрогивание рукой горла. Мне это надоело:

– Знаешь что, иди-ка ты в комнату, ложись опять в постель, попозже тяпни водки с перцем – за ночь все пройдет. А мне надо позвонить одному человеку.

Я заглянул в комнату: постель аккуратно заправлена. На столе стояла недопитая чашка кофе, а из пепельницы поднимался дымок недокуренной сигареты. Не похоже было, что здесь кто-то сегодня болел. А сигарета?..

– Ты чего это, брат, курить, что ли, начал? С чего бы это? Да еще с больным горлом.

Ответом послужило молчание.

– А, черт с тобой! – махнул я на него рукой. – Я сейчас сделаю один звонок от тебя, а ты ляг. Ну, иди, иди, ложись… Завтра с утречка, чтобы ты был готов к отъезду, как штык. Если не поправишься за ночь, придется переносить вылет на другой день.

Григорий поднял на меня глаза, в них плескалось недоумение и обостренное внимание. Чем-то все это мне сильно не понравилось, но я не стал вникать в свои ощущения.

– Ложись, тебе говорю. Так, где у тебя телефон-то?

Наконец, я нашел его на кухне, хотел уже прикрыть дверь, чтобы не посвящать хозяина в дела дяди Леши, но обнаружил, что аппарат не работает.

– Телефон у тебя, что ли, сломался? – крикнул я раздраженно. В ответ – ничего, кроме звука двигаемой табуретки.

«Ну и молчи! – чертыхнулся я про себя. – У тебя даже телефон не работает, не говоря о голове. Ладно, позвоню по сотовому из машины».

– Ты врача вызывал? – спросил я перед уходом более грозно, чем собирался. Григорий в ответ опять что-то замычал. Я пожалел, что задал вопрос: общение с немым мне уже изрядно наскучило. Это нечто в шарфе напомнило мне идиота, издающего нечленораздельные звуки, пускающего пузыри изо рта.

«Вот еще не хватало, – ужаснулся я, подавляя чувство омерзения и жалости, – чтобы он не просто заболел, а умом тронулся. У него даже походка изменилась, похоже, парень совсем плох. Елки-палки, одни неприятности!»

Я спустился в машину, быстро набрал номер телефона дяди Леши. Вместо привычного «Здравствуй, сынок!» я услышал, как он орет на меня дурным голосом.

– Что ты, вообще, себе позволяешь? Ты в состоянии проследить за своим приятелем или нет?

– Да знаю я… – робко стал оправдываться я. – А вам откуда известно, что он заболел?

– Да, – прорычал дядя Леша, – заболел твой Гриша, на всю голову сразу. Срочно приезжай ко мне. Надо его забирать к чертовой матери.

– Откуда забирать? – не понял я.

– Ну, ты там ещё посиди с кайфом, а я тебе песенку спою. Некогда мне ждать, пока ты сообразишь, – очень резко сказал дядя Лёша. – Быстро ко мне, и мы решим этот вопрос.

«Что еще за ерунда, – недоумевал я, – какой еще вопрос?» Но настаивать на разъяснениях не стал: уж больно дядя Леша был зол. Я решил тихо выполнить его приказ, и минут через двадцать был уже у него дома.

Старый чекист пребывал в такой ярости, что находиться около него казалось небезопасным: током убьёт! Его волосы были всклочены, щетина на желваках ходила ходуном, глаза метали молнии.

– Ты, вообще, следишь за приятелем или нет? – повторил он свой странный вопрос. – Что он себе позволяет?

– Господи, – в отчаянии сказал я, – ничего не понимаю. Да что он натворил? У него ведь ангина.

– Да какая у него, к черту, ангина! – взревел дядя Леша. – В мозгу у него ангина… Скажи спасибо, что мы его нашли: в двадцать седьмом отделении милиции торчит. Езжай, забери его, придурка. Что он творил сегодня у себя во дворе, рассказать невозможно: орал, как зарезанный, закатывался в истерике, вопил невесть что. Я думал, что имею дело с серьезными людьми, а на самом деле связался с истеричными идиотами. Немедленно вези его ко мне, пусть-ка он мне все объяснит.