Тогда в Иудее…

– Его сын арестован, – ответил Иосиф. – Сына подозревают в убийстве римского офицера.

– Так офицер точно убит? А я полагал, что это всё-таки слухи. Может быть, драка, в крайнем случае, – ранение солдата? Но убийство римского офицера в канун праздника, когда город полон народу, среди которого могут быть и эти мятежники из Галилеи?! Ты понимаешь, Иосиф, что это для нас значит?

Зять промолчал. Он не совсем понимал, почему так взволнован его вечно невозмутимый тесть. А тесть подумал в очередной раз, что его зять – баран, и, может быть, нужно было более тщательно выбирать мужа для дочери.

– Ты хочешь сказать, – медленно выбирая слова, проговорил Иосиф, – что есть угроза мятежа? Но префект ввел в город войска, и тетрарх привел своих себастийцев. Они обуздают народ и задавят мятежников.

– Я хочу сказать тебе, – зло проговорил, словно выплюнул слова, бар Шет, – что теперь проклятому богом префекту римлян мятеж уже не нужен. Ему незачем конфисковывать казну храма, когда есть наша с тобой казна, казна Гедалии и всех его черных тамкаров, которые разжирели на контрабанде. Убит римский офицер! И кем убит? Сыном уважаемого торговца, через которого идут деньги Храма, друга наси, а значит, и моего друга! Это ли не заговор против Рима и цезаря Тиберия?! Это ли не призыв к мятежу?! И даже если мятеж не состоится, то префект объяснит это своими успешными действиями. Теперь этот Понтий Пилат в силах с нами сделать все, что захочет. И мы не сможем оправдаться в глазах цезаря. Вот то, что я хотел, чтобы ты услышал.

– Но, Хананни, почтенный Абба бар Гедалия уверил меня, что его сын Иуешуа-Варраван бар Абба арестован по недоразумению, что его сын оказался там случайно, просто проходил мимо. И с ним арестован какой-то мелкий торговец, тоже невиновный.

– И кто этому поверит? Если не ошибаюсь, это было у Дровяных ворот?

Иосиф кивнул.

– Кто поверит, – продолжал Хананни, – что сын Аббы бар Гедалии встал рано утром, чтобы купить дров для Седера? Я говорил Аббе, что все эти разговоры, прогулки с Симоном Зелотом могут кончиться печально. Я напоминал этому торгашу судьбу уважаемого члена Синедриона Захарии, чей сын тоже был приличным молодым человеком, усердным в изучении Закона, а после общения с зелотами надел власяницу и стал призывать народ к мятежу.

– Да, сын Захарии, как я слышал, – вставил Иосиф, – не призывал народ к мятежу: он говорил о покаянии и о приходе Машиаха.

– Но тетрарх казнил его как мятежника, – возразил тесть. – И разве это не призыв к мятежу, когда проповедник называет правителя, поставленного Римом, кровосмесителем? Да и последователи его сбились в шайки и нападают на римлян не хуже, чем сикарии. И не только на римлян! Поэтому Ирод Антипа и ездит всегда в окружении себастийцев. Слава Яхве, они разбойничают только в Галилее! Но я слышал, что и в провинции они стали появляться!

– Что мне ответить Гедалии? – осведомился Иосиф. – Он ждет моего ответа. Я сказал ему, что если мы и согласимся встретиться с префектом, то должны обещать тому большой донатий. Очень большой. Я сказал Гедалии, что если у того не хватит золота, то Храм поможет ему. Разумеется, речь шла о долге под проценты.

«Он все же не совсем глуп», – подумал Хананни о зяте, но промолчал, обдумывая сложившуюся ситуацию. Иосиф терпеливо ждал. А Хананни бар Шет размышлял. Его острый ум искал выхода и не просто выхода из этого сложного и запутанного дела, но такого, который укрепит его влияние.

«Префект умен, – рассуждал бар Шет. – Он знает, что может бросить и Синедрион, и народ Эрец-Исраэля под римские мечи. Может, но постарается обойтись без этого. Неизвестно, как его действия оценит цезарь Тиберий, который заперся на острове, и, если верить слухам, предается там разврату. Что увидит больной разум цезаря в действиях префекта? Пилат умен и изберет другой путь. Какой? Никто не сможет сказать. Разум чиновника извилист, как полет стрекозы. Одно ясно: цель префекта – золото. Значит, он вместе с зятем предложит ему золото, очень много золота, но не своего. Золото дадут Гедалия и эти ослы из Синедриона. Зять поедет сейчас в «Палату тесаных камней», напугает членов Синедриона до смертной дрожи, и они согласятся открыть храмовое хранилище, даже принесут свои шекели и ауреи. Абба бар Гедалия получит кредит из храмовой казны. Получит без процентов. Проценты мы возьмем потом и не деньгами».

Хананни посмотрел на зятя властным, тяжелым, как свинец, взглядом.

– Ты сейчас, немедля, пойдешь в «Палату тесаных камней» и расскажешь членам Синедриона о том, что ждет всех нас после убийства римского офицера. Ты скажешь, что спасти от распятия нас может только золото, и потребуешь доступ в казну храма. Сделай так, чтобы они согласились дать из казны деньги. Когда получишь их добро, возвращайся сюда. Без согласия Синедриона можешь не приходить. Нам нечего будет предложить префекту, и тогда этот Седер будет для нас последним. Тогда ты вернёшься домой и попрощаешься с семьей.

Глава 7

Утреннее происшествие, так поразившее молодого Марка Рубеллия, быстро отошло на задний план и затаилось в дальних уголках памяти молодого трибуна. Его оттеснило множество мелких дел. Они обрушились на Марка, когда турма, командиром которой он стал по воле богов, заняла северное крыло дворца Ирода. Хорошо еще, что дед, когда-то сам командовавший когортой, делился с внуком воспоминаниями, не останавливаясь только на битвах и подвигах его солдат, но рассказывая и о мелочах лагерного быта. Управитель дворца – иудей, назначенный римской администрацией, как мог, помогал молодому Рубеллию. Марк общался с ним с помощью Пантера, который сносно знал арамейский язык. К счастью молодого трибуна, дворец походил на крепость, которая могла выдержать недолгую осаду. Здесь были конюшни для лошадей и мулов и даже небольшой запас корма. Управитель, однако, намекнул Марку, что если его солдаты задержатся во дворце более, чем на три дня, то фураж быстро закончится. Но он знает честного торговца, у которого можно приобрести фураж очень дешево и притом отличного качества. Управитель понравился Марку своей предупредительностью, готовностью услужить. Он показал огромную кухню с бронзовыми котлами и такими же вертелами и негромко приказал слугам, жившим при дворце, принести дров и развести огонь под котлами. Правда, управитель немного поморщился, когда рабы турмы внесли на кухню глиняные пифосы с соленым свиным салом. В лагерях солдаты каждой декурии готовили еду сами, им выдавались продукты в сыром виде. Но во дворце это было невозможно: не разжигать же костры на гладких плитах двора, и Марк решил, что декурии будут готовить еду по очереди, но сразу для всех. Он приказал Коммонию расставить часовых у ворот и на стенах, окружавших дворец, назначил пароль на сегодняшний день и совершил еще много нужных дел прежде, чем оказался в небольшой прохладной комнате, в которой разместился бенефициарий со своими писцами. Бенефициарий, назначенный еще Фундарием, – немолодой римлянин с суровым лицом и жесткими, как щетина, глазами заявил, что списки солдат, пригодных к службе, а также списки лошадей он составил, и если префект назначил молодого Рубеллия командовать алой, то он должен проверить их перед отправкой в Антиохию.

– Почему в Антиохию? – спросил Марк.

Бенефициарий пояснил, что ала числится как ауксиля двенадцатого легиона, а это значит, что пополнение солдатами и конями ала будет получать тоже от двенадцатого легиона. Следовательно, и отчеты необходимо отправлять командованию легиона. Все это бенефициарий высказал спокойным менторским тоном. Кроме того, чиновник сообщил, что, хотя погибший командир и не приказывал, он, зная по опыту, что это потребуется, начал составлять списки солдат и офицеров, в которые будут заноситься все необходимые сведения.

– Кстати, – добавил он, – нынешний префект служил бенефициарием у цезаря Тиберия, когда тот командовал легионами в Панонии.

Марк ничего не ответил, а стал молча просматривать ситовники. Почерк у бенефициария был четким. Буквы, выписанные черной сепией75, хорошо разбирались даже в полумраке комнаты. Пришел раб, служивший при дворце, и сказал, что господин управляющий хочет видеть господина римского начальника. Марк пошел за ним, покорно поддаваясь течению дел.

Домоправитель показал молодому Рубеллию отведенный для него покой. Он ушел, а Марк огляделся. Комната была довольно большой, с двумя стрельчатыми узкими окнами в торце. В углу около окон стояло ложе из светлого дерева. Края его были инкрустированы бронзовыми пластинами с геометрическим узором. Марк уже обратил внимание, когда вместе с турмой двигался по городу, на полное отсутствие статуй. Даже редкие орнаменты, украшавшие богатые дома, были геометрически скучны. И здесь, во дворце, в тех помещениях, которые он успел увидеть, был тоже геометрический орнамент. Рядом с ложем располагались стол овальной формы, два табурета и сундук. В углу, около двери, сиротливо притулился глиняный горшок. На столе стояли кувшин с узким горлом и несколько глиняных кружек.

Марк снял плащ и положил его поверх сундука, туда же отправил перевязь с мечом и шлем. Молодой Рубеллий остался в красной солдатской тунике и красных штанах, доходящих до колен. Эта непривычная для римлян деталь одежды, отсутствующая в легионах, кроме германских легионов, была присуща для всей вспомогательной конницы, набираемой в северных провинциях. Грубая ткань этих бриджей античного мира защищала ноги всадников от жестких краев седла. Марк подумал, что соседи, наверное, сильно удивились бы, увидев его в таком странном, неприличном для римлянина наряде. Он присел на ложе, вытянув ноги, и только сейчас почувствовал, как устал. Все: и дальний переход, и смерть Фундария, и хлопоты по устройству турмы – все напряжение, которое он испытал за сегодняшний очень долгий день, уходило куда-то. Осталось одно желание – лечь на ложе, вытянуться до хруста и заснуть. Молодость сильна: она может перебороть усталость тела, но не усталость духа, и Молодой Рубеллий заставил себя встать и пройтись по комнате, разгоняя сон, взять кувшин и наполнить кружку поской – напитком легионеров, состоящим из воды и винного уксуса.

Некоторые ревнители римской старины считали, что солдатам вообще не нужно давать вина. Вино утомляет дух и расслабляет тело. Слабость духа рождает слабость воли, лишает способности сопротивляться.

Резкий, терпкий напиток взбодрил тело и сделал ясными мысли. Меряя шагами комнату, Марк стал думать, как ему поступить дальше, какие отдать приказания. Армия держится на приказах. Приказ определяет жизнь и смерть солдата. Битву выигрывают легионеры, но волей и умом командира, воплощенными в приказах. Поразмыслив, молодой трибун решил, что после обеда баттавы должны заняться лошадьми: после долгого перехода коней надо чистить, осмотреть копыта, привести в порядок сбрую. А потом, если ничего не произойдет, будут упражнения с оружием.

Его размышления прервал Пантер, который вошел в комнату в сопровождении слуги. Слуга нес три чашки, наполненные пшенной кашей с салом и кувшин с поской. Все это он поставил на стол и удалился.

– Почему три чашки? – спросил Марк.

– Третьим будет наш боевой товарищ Коммоний, – с легкой иронией в голосе ответил примпил. Марк и Пантер сели за стол и начали есть, собирая кашу в комочки и отправляя в рот. Голод – лучший повар. Марк и Пантер были молоды, голодны и поэтому поглощали пищу с аппетитом. Коммоний, подошедший позднее, ел кашу с видом человека, привыкшего к более изысканным кушаньям, хотя дома, если не приходили гости, его едой были хлеб, дешевый козий сыр и точно такая же каша из полбы.

Род Коммониев угасал, теряя силу и авторитет. Предки молодого офицера не занимали видных постов, их фамилия не звучала на рострах во время выборов. Особенно пострадал род Коммониев в конце республики, когда древняя демократия чести сменилась демократией денег. Коммонии не могли купить должности, которые, как торгаши из Субурры, продавали сенаторы. Его дед при конце республики встал на сторону Помпея и вместе с другими бежал из Рима в Элладу. Там он попал в плен и, благодаря великодушию Цезаря, а скорей всего – своей незначительности, был отпущен и прощен. Ему сохранили жизнь – и только. Дед жил как частное лицо, даже не пытаясь занять хотя бы незначительную должность. Борьбу между Брутом и Антонием, а потом между Антонием и Октавианом он пережидал на маленькой вилле недалеко от Остии, где наблюдал за рабами, которые ухаживали за небольшим виноградником и тремя югерами76 пшеничного поля. Отец Коммония вырос на этой вилле и тихо ненавидел ее, поэтому, как только умер дед, семья перебралась в Рим. Родовой дом Коммониев сильно обветшал, деньги, скопленные дедом, ушли на то, чтобы придать дому сколь-нибудь приличный вид. Карьеры отец не сделал: умерли старые покровители семьи, а молодые с трудом вспоминали, кто такие Коммонии. Теперь молодому Коммонию предстояло начинать все сначала. Он не стремился в армию – на этом настоял отец, объясняя сыну, что для занятия гражданской должности необходимо выслужить ценз в легионах. Коммоний предпочел бы служить в менее диких, как считал, и более цивилизованных местах, например, в Галии или Сирии. Провинция Иудея была чуть лучше германского лимиса или беспокойной Панонии. Об этом он и сказал своим сотрапезникам, когда, не доев, отодвинул миску и, морщась, стал пить поску. Марк не знал, что ответить. Он не видел ничего, кроме Эгерии – маленького городка, расположенного недалеко от виллы.

– Этот город похож скорей на деревушку, – продолжал Коммоний. – И этот запах, крикливая толпа, дикие рожи… Когда мы проезжали по городу, мне казалось, что эти люди вот-вот бросятся на нас.

– Ничего удивительного, – ответил Пантер, – мы для них враги. Причем, если галлы или иберы давно смирились, поняли преимущества империи и многое стали перенимать – не только наши обычаи, но и говорить на нашем языке, – то здесь не так. Эти люди никогда не смирятся с нашим присутствием. Они сами хотели владеть миром. Им это обещал их бог. У них один бог, управляющий всем миром, но в этом мире бог любит только иудеев. Остальные народы – грязь на его ногах, и иудеи боятся смешаться с этой грязью и стать ей подобными. В Антиохии есть большая колония иудеев. Торговцы, ремесленники, они живут рядом с сирийцами, греками, но только рядом. У них особый квартал, куда не пускают чужаков. Они женятся только между собой, чего не скажешь о других народах. У нас в легионе служил кузнец. Мать его была дочерью сирийского торговца хлебом, отец – грек, дед его матери назывался ассирийцем. А у иудея и отец, и мать – одного племени. Так же, говорят, они живут в Александрии да и в Риме тоже. Поэтому они никогда не примирятся с нами, с империей. Иудеям нужна своя империя, где они будут хозяевами. Но Иерусалим – это только начало. Мы здесь ненадолго, дней на пять – не больше. Потом – граница, а там жара, нищие поселения и арабы, приходящие внезапно, как ветер из пустыни.

– Арабы пытаются отобрать часть нашей земли? – спросил Марк.

– Нет, – ответил примпил, – просто живут они довольно бедно, вот и грабят. Награбят и уйдут. А еще, говорят, арабов нанимают черные тамкары, когда нужно через границу провести караван, минуя таможню. Кому-то – лихва, кому-то – беда.

Пантер замолчал и стал думать о том, что судьба вновь обманула его ожидания. Он надеялся прослужить оставшийся срок в Сирии – провинции относительно спокойной, получить свой надел земли и вести тихую, безмятежную, а главное – сытую жизнь. В детстве и отрочестве примпилу приходилось довольно часто голодать. И вдруг – приказ: перейти из легиона в ауксилию, что само по себе было неприятно, и отправляться с алой в Набатею, на границу. Правда, его боевой товарищ, ставший бенефициарием двенадцатого легиона, говорил Пантеру, что служить на границе не так уж плохо, и умный человек сможет за время службы пополнить свое состояние. Он же намекнул, что империя не сильно пострадает, если два или три каравана пройдут, не уплатив таможенную пошлину. И еще Пантер подумал: если с покойным Фундарием можно было договориться, то, как разговаривать с этим юношей, он не знал. Вслух же примпил произнес дежурную фразу о долге сынов империи служить там, куда пошлют. И Марк, и Коммоний с этим согласились, но Рубеллий согласился искренне, а Коммоний счел это благоглупостью, в которую давно никто не верит. Власть денег, точно плющ, душила империю медленно, но неуклонно, поселяя в душах людей равнодушие ко всему, кроме собственного благополучия.

В комнату вошел бенефициарий и подал Марку ситовник. Тот развернул желто-коричневый лист и стал читать. Это был приказ из канцелярии префекта, в котором предписывалось командиру алы баттавов выделить три декурии всадников для патрулирования Верхнего города и кварталов, примыкающих к храму, в ночное время. Прочитав приказ, Марк посмотрел на Пантера.

– Ночной патруль? – спросил примпил.

– Да, – ответил Марк.

– Ничего страшного, – произнес Пантер, вставая. – Иудеи станут готовиться к празднику, соблюдая все обряды, и им будет не до мятежа. У них очень строгие законы в отношении обрядов. Конечно, это будет не очень приятная прогулка по ночному городу. Верхний город – это район богатых домов, и можно не опасаться, что кто-то выльет тебе на голову ночной горшок, а в районе храма находится крепость Антония, где стоит наш гарнизон. Местные повстанцы не так глупы, чтобы начинать мятеж под носом у легионеров. На твоем месте, Рубеллий, я бы приказал солдатам не брать пик: в узких улицах они бесполезны и будут только мешать. Спата в этом случае надежней. Прикажи держать мечи обнаженными. Назначь старшим кого-нибудь из декурионов, и этого будет достаточно.

– Старшим патруля я назначаю Коммония, – проговорил Марк, глядя в глаза молодого аристократа.

Коммоний поморщился, но промолчал.

– Тогда мой совет, – произнес Пантер, обращаясь к Коммонию. – Держи около себя двух солдат. А человека, который тебе покажется подозрительным, не подпускай ближе, чем на три шага, если не хочешь повторить судьбу трибуна Фундария.

Втроем они вышли из комнаты и остановились в тени галереи. Солнце уже миновало полуденную черту, и на двор легли длинные тени от дворца. Марк пошел в канцелярию, а Пантер и Коммоний отправились к помещениям, временно превратившимся в казармы. Около них уже строились всадники под командованием декурионов.

– Ты из Рима? – спросил Пантер, когда он и Коммоний медленно шли в тени колоннады, наслаждаясь относительной прохладой.

– Да, – ответил Коммоний.

– И где ты там жил?

– В квартале Матери Венеры, на улице с тем же названием.

– Это на Авентина?

– Да, нас называли венеренсес. А ты? Ты тоже из Рима?

– Из Рима, только я жил в маленькой комнатке на Субуре, недалеко от префекта, там, где висели окровавленные плети, которыми стегали преступников. Да, да, – продолжил примпил в ответ на удивленный взгляд Коммония. – Я из тех, кого называют пролетарии, из тех, чье имущество – дети и ничего другого. Моя мать – завивальщица волос, а точнее, – шлюха. Меня она родила от кого-то из своих клиентов, которым завивала не только волосы. Так что по отцу я, может быть, патриций, только папочка остался неизвестным. А, может быть, моя мамаша и сама точно не знала, от кого я. Так что я пошел в стипендиарии, чтобы не сдохнуть от голода или дурной болезни. И в Рим я не вернусь. Мать, наверное, умерла, другой родни у меня нет. Отслужу и поселюсь где-нибудь у моря, подальше от городов и границ. Может быть, в Иберии: там, говорят, еще выделяют земли ветеранам.

В канцелярии бенефициарий доложил молодому трибуну, на которого он, помимо воли, смотрел несколько свысока, что, согласно распорядку, на ночь караулы удвоены. Им сообщен пароль – «Марс» и отзыв – «Invictus»77. На завтра, если не поступит каких-либо приказов из претория, назначены физические упражнения, пока стоит утренняя прохлада, а после обеда, он (бенефициарий) рекомендовал бы назначить упражнения с оружием. Марк молча согласился и, покинув прохладную канцелярию, отправился проверять посты. На самом деле ему хотелось осмотреть дворец. Он вышел на широкий двор, вымощенный каменными плитами.

Собственно, дворец Ирода состоял из двух зданий: северного и южного, соединенных колоннадами. С западной стороны дворец от городской стены отделяла узкая глубокая долина, по которой шла тропа. Вдоль тропы располагались небольшие пруды, хранившие запасы воды. От края платформы, на которой находился дворец, скала круто обрывалась вниз почти отвесно, синие тени лежали на ее острых выступах. Около бассейна перед южным дворцом Рубеллий увидел управляющего. Тот стоял возле мраморного парапета и следил, как двое слуг в одних набедренных повязках чистили бассейн, укладывая в корзины грязно-серый ил. Заметив молодого офицера, смотритель, что-то приказал слугам и пошел навстречу Рубеллию. Не доходя двух шагов, он склонил в приветствии голову и почтительно спросил:

– Господин хочет осмотреть дворец? Я могу проводить, если господин пожелает. Черные глаза этого невысокого, плотного иудея смотрели по-доброму, и Марк согласился. Управитель повел молодого офицера к южной части дворца, зеркально повторяющей северную.

Это было трехэтажное здание с красно-бурой черепичной крышей, скошенной внутрь, и просторным имплювием. Стены были гладко оштукатурены и покрыты белой краской. Они миновали портик, увенчанный башней, и оказались в просторном зале с гладкими стенами, лишенными каких-либо украшений. В центре зала, ближе к южной стене, меж двух широких и высоких окон на возвышении из тесаных камней стояло огромное кресло.

– Тронный зал царя Ирода, – спокойным, бесстрастным голосом проговорил управляющий. Марк, как и многие римляне, интересовался только тем, что происходит в самом городе. О том, что творилось на окраинах империи, он знал очень мало или совсем ничего не знал. Зал не произвел на молодого Рубеллия никакого впечатления.

– Ирод был вашим царем? – спросил он.

– Да, – так же бесстрастно ответил управляющий, – здесь он и умер. Говорят, на этом троне.

– Прямо на троне? – удивился Марк.

– Я знаю только то, что слышал от других. Когда умер Ирод, меня не было во дворце, да и не могло быть. Я тогда был юношей, но мой отец уже служил здесь, правда, на очень незначительной должности. И он рассказывал то, что слышал от других. Ирод в последние годы очень болел. Тело покрылось гнойными нарывами: он испытывал сильный зуд, и его постоянно обтирали губками, смоченными соленой водой. Еще говорят, что его мучили боли в низу живота. Такие боли, что царь иногда даже был как бы не в себе. В один из дней он попросил дать ему яблоко, и, когда слуга принес его, Ирод приказал подать нож, чтобы очистить яблоко, ведь у царя почти не осталось зубов, и кожура была для него слишком твердой. Слуга принес серебряный нож. Ирод сделал вид, что чистит яблоко, а потом размахнулся и со всей силой вонзил нож в низ живота, туда, где болело, словно он хотел убить боль. Нанеся удар, царь закричал и лишился чувств. Слуги, которые не успели удержать руку Ирода, а может быть, и не захотели – разное толкуют – позвали придворного лекаря, но к вечеру Ирод умер.

Все это управитель изложил тем же спокойным тоном, словно повторял не раз сказанное.

– Иудеи жалели о смерти царя? – спросил Марк.

Управитель ничего не ответил, и его полное, обрамленное аккуратно подстриженной бородой лицо осталось спокойным.

– В прошлый и позапрошлый год здесь останавливался господин префект, но в этом году он предпочел поселиться в претории, что в крепости Антония, – помолчав, проговорил управитель.

– Он жил в этой части дворца или там, где расположилась моя ала? – вновь задал вопрос Марк.

– Нет, господин префект занимал эту половину дворца, и я тоже рассказывал ему о царе Ироде, – скучным голосом проговорил управитель. – Господин префект даже посидел на троне и сказал, что понимает Ирода и даже сочувствует ему.

– Почему?

– Я не знаю мыслей господина префекта. Наверху есть личные покои царя и царицы Мариамны. Но это пустые комнаты: мебель вывезли, оружие, которое висело на стене спальни, – тоже, остались только голые стены.

Молодой Рубеллий не стал смотреть на пустые стены царских покоев. Он поблагодарил управителя и покинул дворец.

Во дворе, похожем на площадь, его встретил полуденный жар. Солдаты под командованием декурионов отрабатывали навыки боя в пешем строю. На красных солдатских туниках темнели пятна пота. У восточной колоннады всадники, назначенные в ночной патруль, проверяли оружие и снаряжение, слышалось шорканье оселка о металл. Приземистый, широкоплечий баттав, бывший у себя в деревне кузнецом, правил острия спат. Около солдат прохаживался Коммоний с видом человека не знающего, зачем его сюда поставили. Иногда он останавливался, смотрел на солдат и молча шел дальше. Около бассейна, уже вычищенного слугами, расположилась декурия, назначенная на кухню. Оттуда до молодого трибуна долетал звук зернотерок. Солдаты мололи крупу для ужина. День шел на исход – первый день иной жизни римского всадника Марка Рубеллия.