Тогда в Иудее…

Второе письмо было от жены. С первых строк Пилат понял, что Прокула, оставшаяся в Риме, писала по обязанности, как и положено римской матроне, поэтому он не стал читать письмо до конца, а отложил, пробежав глазами первые строки. «Пусть живет в Риме, – подумал Пилат, – а когда придет срок покидать Иудею, он поедет в Лунгдун, а там будет видно».

Пилат встал и, шурша складками тоги, прошелся по атрию. Он размышлял о том, как, каким образом ему удастся в короткий срок добыть еще хотя бы пять тысяч ауреусов – золотых монет с изображением цезаря Тиберия.

От раздумий префекта отвлек шум во дворе претория. Пилат вышел на галерею и увидел, как во двор въехали два всадника в офицерских доспехах. За ними следовали четыре конника. К седлам их коней были приторочены носилки, сделанные из пик и плащей. На них лежало неподвижное тело офицера. Всадники остановились и спешились. Пилат прошел по галерее и тоже спустился во двор по наружной лестнице. Заметив его, офицеры подошли и встали. Один из них, молодой, видно, служивший совсем недавно, оглянулся на второго, который был явно старше, со знаками примпила. Тот тихо произнес:

– Говори.

Молодой офицер обернулся и, глядя прямо в глаза префекта, доложил четким, преувеличенно громким голосом:

– Ала прибыла согласно приказу! На въезде в город трибун Фундарий был убит инсургентами! Двое инсургентов схвачены на месте, одному удалось скрыться! Трибун латиклавий69 Марк Рубеллий!

– Где захваченные сикарии? – спросил префект.

– Там, – Марк показал на пленных, окруженных солдатами.

– Сикариев в подвал! – приказал префект и, обращаясь к молодому офицеру, спросил: – Давно служишь?

– Нет, два месяца. Это мой первый поход.

– Сам откуда?

– Из Апулии.

Пилат посмотрел на второго офицера, и тот, вытянувшись, доложил:

– Гай Пантер, примпил двенадцатого легиона, вепри70.

Пилат ничего не ответил, молча подошел к носилкам, посмотрел на мертвого трибуна, прошел к воротам и оглядел пленных сикариев. Один из них, тщедушный, в старом линялом хитоне, разорванном на плече, что-то попытался сказать разбитыми в кровь губами, но префект не стал его слушать.

– В подземелье! – приказал он начальнику караула у ворот, потом вернулся к стоящим офицерам и, подумав, произнес, обращаясь к молодому трибуну:

– Алу отведете во дворец Ирода, – и, заметив, что трибун скорее всего не знает города, добавил, что декурион, начальник караула, покажет им дорогу.

– Я знаю город и знаю, где находится дворец Ирода, – проговорил примпил.

– Бене71, – ответил префект и, повернувшись, пошел к лестнице, ведущей внутрь претория.

Тюрьма располагалась прямо под крепостью Антония. В скале, на которой стоял город, был выдолблен подземный ход. Он, если верить слухам, вел прямо во дворец Ирода, и в нем, опять же если верить слухам, был убит один из сыновей Ирода. Римляне перекрыли вход стеной из каменных блоков, оставив только узкую щель, закрытую дубовой дверью. В боковой стене справа по ходу вырубили в скале камеры, более похожие на норы. Человек в них мог стоять только согнувшись. Слева, кроме двух камер, было вырублено большое просторное помещение, служившее для допросов. Пленных загнали в одну из камер, и легионер захлопнул дверь. Заскрипел засов, отделяя Фесду и его невольного спутника от мира.

Префект поднялся в атрий, вслед за ним туда поспешил бенефициарий.

– Что будем делать? – спросил он, обращаясь к бенефициарию. – Ала нам нужна как боевая единица. Ала, как я понял, не имеет боевого опыта.

– Да, – согласился бенефициарий, – ее сформировали еще по приказу Сеяна для усиления границ в Панонии. Но потом, после жалоб моего предшественника на ненадежность местного контингента, несущего охрану границы, алу решено было послать сюда и вообще сменить кавалерийские части, набранные в Сирии и Декаполисе, на испанские и галльские. Однако потом про это вроде как забыли.

«Сеян казнен, а цезарь, похоже, стал ко всему равнодушен, – подумал Пилат. – Не получим мы ни галльской, ни испанской конницы. И будут здесь границу охранять продажные сирийцы и себастийцы». Но вслух сказал совсем другое:

– Кого из офицеров мы назначим командовать алой?

Эбуций подумал и, медленно роняя слова, произнес:

– Из офицеров самый опытный примпил Пантер, но он из пролетариев, отца нет, мать завивальщица волос, прямо говоря, – шлюха. А из молодых я бы назначил Рубеллия, того, что вам рапортовал. Он из семьи солдат, отец погиб при Акции, дед потерял руку в Белгике, и, сами видели, есть в нем воинская кровь. А второй? Он хотя и из патрициев, но вялый какой-то, надменный: с солдатами ладить не будет. Я полагаю, лучше назначить Рубеллия, а на первых порах ему поможет Пантер. Переведем его в разряд дупликариев72. Пилат подумал и согласился. Он приказал бенефициарию удвоить патрули в городе и охрану у ворот.

Получив приказ вести алу во дворец Ирода, Марк вышел из ворот на улицу, где в тесноте, зажатые глухими стенами домов, его ждали баттавы. Не спешиваясь, они стояли посередине улицы, заставляя паломников, идущих к храму, пробираться вдоль стен. Те ругали всадников на своем языке, баттавы спокойно слушали, не понимая ни слова, и, только когда прохожий начинал эмоционально жестикулировать, кто-нибудь из баттавов угрожающе опускал пику. Паломник успокаивался и, ругаясь про себя, шел дальше.

У Марка возникло вдруг странное чувство, что все это происходит не с ним, словно кто-то показывает ему театральное действо, в котором живет и говорит другой Марк. Так в детстве он смотрел на проделки горбатого Магнуса-Пульчинелло, и деревянная кукла, сделанная умелыми руками бродячего жонглера, казалась ему живой. Сейчас на улице чужого города Марк вдруг почувствовал себя такой же куклой. Солдат подвел ему коня – фессалийского жеребца гнедой масти. Дед купил его, когда узнал, что внук будет служить в ауксилии. Жеребца звали Ферокс, и сейчас он косил на хозяина большими влажными глазами. Марк легко запрыгнул в жесткое галльское седло. Подъехал Пантер и встал рядом с ним. С другого бока встал Коммоний, который еще не опомнился после смерти трибуна Фундария.

Сцена во дворе претория, разговор молодого Рубеллия с прокуратором вызвали у Коммония подозрение, что этот молодой провинциал может быть назначен командиром алы. Чувство не зависти, а незаслуженной обиды появилось у молодого аристократа. Пока что единственным утешением, правда, слабым была мысль о том, что префект тоже из провинциалов и, естественно, продвигает по службе себе подобных. Погруженный в свои не очень веселые мысли, Коммоний почти не обращал внимания на город, который произвел сильное впечатление на Марка. Они, обогнув крепость Антония, выехали на площадь перед Храмом, точнее, перед стеной основания Храма. Несмотря на ранний час, на площади было много народу. Среди всех Марк заметил людей в кожаных панцирях и островерхих шлемах. В руках они держали тяжелые дубины, особенно много их было около арки, над которой располагалась широкая лестница, ведущая во двор храма. Ала миновала арку, и Пантер повернул коня вправо на относительно широкую улицу, изгибавшуюся дугой. Впереди Марк увидел полукруглое здание, похожее на театр, и вопросительно посмотрел на Пантера. Тот, заметив взгляд юноши, лениво ответил:

– Ирод – царь иудеев – получил власть по решению нашего сената как верный союзник Рима. Он любил наш образ жизни и хотел привить эту любовь иудеям, но они так и остались дикими варварами.

За театром располагался дворец, обнесенный невысокой стеной с зубчатыми башнями. Его ворота были закрыты, на стенах виднелись островерхие шлемы воинов. У монумента над гробницей Давида ала повернула на узкую извилистую улицу, застроенную богатыми особняками. Впереди показались черепичные крыши дворца Ирода.

Глава 3

Когда ала баттавов только въезжала на площадь перед храмом, в подземную тюрьму крепости Антония спустился квестионарий – римский чиновник, занимавшийся следствием. Это был плебей, чьи предки жили в Риме чуть ли не со времен Нумы Помпилия. Отец его, как и дед, и прадед, держал в Риме пекарню на Велабре – узкой долине, превратившейся в улицу между Палантином и Капитолием. Здесь торговали всевозможной снедью, рыбой, пойманной в Тибре, колбасой, вином разного качества, оливковым маслом и знаменитым велабрским копченым сыром, запах которого пропитал, казалось, стены домов. На узких прилавках маленьких лавочек пекари выкладывали различные сорта хлеба: от дорогого панис кандиди до самого дешевого серого хлеба из непросеянной муки, который назывался деревенским. Отец был уважаемым человеком в братстве пекарей, дал хорошее образование и старшему, и младшему сыну, надеясь, что один из них станет чиновником. Луция Эмилия, в отличие от старшего брата, не привлекало отцовское ремесло, его манили дальние страны, о которых он слышал от Диокла – своего учителя греческого языка. Манила воинская служба, и, когда исполнилось девятнадцать лет, Луций стал стипендиарием и сразу был направлен в десятый легион. В строю Эмилий прослужил недолго: грамотного и сообразительного легионера быстро заметили – он выделялся среди сельских парней, составлявших основную массу легионеров, – и определили сначала писцом, а потом назначили квестионарием и отправили в Иудею. Несмотря на небольшой опыт службы чиновником, под влиянием традиций, сложившихся еще во времена республики, Луций Эмилий быстро превратился в типичного римского бюрократа начала новой эры. Основным качеством этой бюрократии было честное служение римскому государству. Чиновники не отделяли себя от этого государства, исполняли все, что положено, честно и добросовестно и стремились принести этому государству максимальную пользу. Но этот монолитный слой, приносивший империи максимальную пользу, уже разъедала ржа коррупции. Уже появлялись чиновники, которые смотрели на занимаемую должность как на синекуру – как на средство личного обогащения. Правда, Луций Эмилий относился к чиновникам старой формации.

Войдя в комнату для допросов, он застал там писца и палача, который ручными мехами раздувал небольшой переносной горн. Квестионарий прошёл к центру комнаты, где стояло курульное кресло, сел, положив руки на широкие подлокотники. Обернувшись к писцу, он ровным монотонным голосом проговорил, чеканя каждое слово:

– Пиши: «Я, Луций Эмилий, квестионарий при префекте императорской провинции Иудея, за два дня до майских ид в год консульства цезаря Тиберия и Луция Волкация Тулла начинаю следствие по делу об убийстве трибуна алы баттавов Фундария группой сикариев».

Он замолчал, переводя дух, и приказал легионеру, стоящему у двери, привести первого арестованного. Тот ушел и скоро вернулся, ведя перед собою тщедушного иудея в старой полинялой симле. Поставив арестованного перед следователем, легионер отошел к двери и застыл, равнодушно невидящим взглядом наблюдая за происходящим.

Квестионарий посмотрел на задержанного, на его трясущуюся в нервном ознобе фигуру, на лицо, половина которого была занята багровой опухолью, на сочащиеся кровью тонкие губы. «Не очень-то он похож на сикария», – подумал квестионарий и, обращаясь к писцу, спросил:

– Показания очевидцев есть?

Писец замялся:

– Я успел опросить только караул у Дровяных ворот, а конников опросил в общем: записал их показания на один ситовник. Потом оформлю все, как требуется, для отправки в Сенат.

Луций Эмилий поморщился и взял ситовник, поданный писцом. Наскоро пробежав ровные четкие строки, он вернул ситовник писцу и спросил стоящего перед ним дрожащего человека:

– Кто был с тобой? Назови их имена и скажи, где можно найти того, который сбежал с места преступления. Если ты правдиво ответишь на мои вопросы, то закон будет милосерден к тебе. Если ты солжешь, то этот человек будет тебя пытать, и тебе будет очень больно. Или ты готов терпеть боль ради своего бога и не боишься пыток?

– Я боюсь пыток, игемон, – дрожащим голосом ответил Фесда, – но я ничего не знаю. Я – торговец. Игемон может спросить в квартале кожевников про Фесду, которого прозвали Дисмас, и каждый скажет, что Дисмас – мелкий торговец, а жена его и дочери шьют мешки и сумки.

Квестионарий повернулся к писцу и ровным спокойным голосом проговорил:

– Запиши: подозреваемый, который именует себя Дисмасом, отказался дать правдивые показания.

Квестионарий вопросительно посмотрел на палача, а тот – на задержанного и сделал рукой знак, который показывал, что пытка бесполезна: арестованный быстро потеряет сознание и станет нечувствителен к боли.

– Значит, ты не желаешь говорить правду? – вновь спросил квестионарий. – А вот солдаты, которые несут стражу у ворот, показали, что ты помогал террористу подняться. А декурион Рект – начальник караула у Дровяных ворот – показывает, что ты даже мешал нанести ему удар. Я верю, что ты, Дисмас, – торговец, но разве это мешает тебе быть сикарием?

Фесда молчал. Он не знал, что ответить этому римлянину, такому равнодушно-холодному, словно перед ним стоял не человек, а параграф из их законов.

– Человек упал, – голос его звучал тихо: мешала боль в разбитых губах. – Я помог ему встать. Это так обычно помочь упавшему, и не моя вина, что я случайно помешал господину декуриону. Я не знаю этих людей. Я даже не видел, как они пришли. Я не знаю, кто они и где их искать. Я прошу поверить мне и отпустить домой. Скоро праздник, и моя семья ждет меня.

Луций Эмилий слушал задержанного и лишний раз убеждался в коварстве местного народа. Он считал показания солдат, которым нет смысла лгать, истинными и видел, что этот Дисмас, или как его там, уклоняется от ответственности, стремясь разжалобить его. Он дал знак легионеру, чтобы тот увел задержанного. Пока тот тащил упирающегося Дисмаса, кричащего что-то о своей невиновности, призывающего в свидетели Иегову, правда, крик его больше походил на шипение, Луций Эмилий обменялся мнением с писцом. Писец, служивший здесь еще при прежнем прокураторе, был уверен, что все местные жители так или иначе – разбойники и мечтают только о приходе Машиаха, который прогонит римлян и даст иудеям власть над миром. Луций поинтересовался:

– Кто же такой этот Машиах?

Писец точно не знал, но, объясняя, сравнил Машиаха с Геркулесом, который, однако, гораздо сильнее и могущественнее. А чтобы этот Машиах пришел, иудеи должны действовать – вот они и действуют.

Легионер привел второго задержанного, и, глядя на него, квестионарий подумал, что с этим будет труднее, чем с первым. Крепкий, среднего роста иудей, судя по одежде, из хорошей семьи, стоял спокойно, сцепив перед собой руки и дерзко смотрел на квестионария маленькими, злыми, как у хорька, черными глазами, притаившимися под тяжелым нависшим лбом. Квестионарий произнес дежурную фразу о милосердии закона к раскаявшимся преступникам, напомнил о распятии или кипящем масле – наказаниям, полагавшимся за убийство римлянина. Задержанный молчал, продолжая смотреть на римского чиновника. Луций Эмилий спокойно выдержал этот взгляд. В сущности, ему было безразлично, заговорит этот инсургент или нет. Показаний легионеров, несших караул у Дровяных ворот, достаточно, чтобы отправить обоих на крест, а показания офицеров алы баттавов, которые писец запишет после допроса, только усугубят вину этих двоих. Тем не менее он дал знак палачу. Тот снял со стены скорпион – треххвостовую плеть из сыромятной кожи, смоченной в соленой воде. На конце каждого хвоста были острые, тонкие шипы, похожие на жало скорпиона. Именно поэтому такое орудие из арсенала палача получило свое название. Палач подошел к инсургенту и взялся за ворот симлы, чтобы, разорвав ее, обнажить спину. Едва рука служителя закона коснулась ткани плаща, взгляд иудея изменился, глаза утратили дерзкое выражение и покатились куда-то под лоб. Он задрожал, как в лихорадке, и, тоненько взвизгнув, упал на пол. Он рухнул, как падает сброшенная с плеч одежда. Палач удивленно посмотрел на задержанного, присел, повернул лицо упавшего к себе, провел по нему широкой ладонью и тихо проговорил:

– Живой, дышит. Сейчас его допрашивать бесполезно – трус. Он наговорит то, чего и не было.

Луций Эмилий повернулся к писцу:

– Нам его признание не особенно и нужно. Отправишься во дворец Ирода и снимешь показания с офицеров. Для военного суда этого более, чем достаточно.

– А тот, третий? – спросил писец. – Да и имя его надо бы занести в протокол, – добавил он.

– Третьим пусть займется фрументарий. Я думаю: эти двое вряд ли знают, где он может спрятаться – у таких всегда несколько нор. А имя? Зачем оно нам? Запиши, что подследственный молодой иудей признал себя виновным в убийстве римского офицера, но имя назвать отказался. И оформи дело, как положено. В восьмом часу дня я должен буду передать это дело префекту.

Квестионарий умолк, потом поднялся и вышел из помещения для допросов. Писец остался писать.

– А с этим что? – спросил легионер, кивая на лежащего инсургента.

– Если не сдох, – раздраженно проговорил писец, продолжая заполнять ситовники, то отнесите в тюрьму или на обед к префекту.

Палач вместе с легионером подняли бесчувственное тело и вынесли из комнаты. В камере они швырнули его на пол и удалились, закрыв дверь. Писец собрал заполненные ситовники в кожаную сумку, висевшую на поясе, туда же прикрепил чернильницу и стилос и, сетуя на то, что по дневной жаре придется идти в Верхний город, тоже покинул комнату, не забыв потушить факел.

Глава 4

Рационалий73 императорской провинции Иудея Спурий Ицилий – потомок древнего плебейского рода – сидел за столом в небольшой комнате на первом этаже претория. Перед ним стоял скриба-писец, ведавший списками налогов и должников. Рационалий просматривал фамилии иудеев, задолжавших римской казне. После реформы, которую провел цезарь Тиберий, уничтоживший откупа, вся забота по сбору налогов с провинций легла на специальных чиновников, одним из которых был Спурий Ицилий – молодой римлянин, едва перешагнувший через возрастной ценз, необходимый для занятия такой должности. Просматривая списки не уплативших налоги, он постепенно впадал в уныние, близкое к отчаянию. Налогов собрано было крайне мало, причем среди должников числилась не только сельская беднота, что было естественно, но и люди состоятельные. Ведомость поступлений с таможни выглядела не лучше. Спурий поднял глаза на скрибу и спросил:

– Сколько на сегодня собрано денег?

Писец назвал ничтожно малую сумму. Спурий встал и нервно прошелся по комнате от стены до стены. Он вспомнил последнюю инструкцию, полученную из Рима за подписью одного из трех главных квесторов. В ней напоминалось об ответственности, которую несут рационалии за пополнение казны. Цезарь Тиберий сократил провинциальные налоги, и если деньги из провинции поступали несвоевременно, то это объяснялось только нераспорядительностью местных чиновников. В качестве отрицательного примера в инструкции упоминалась и провинция Иудея. Вернувшись за стол, Спурий Ицилий взял ворох ситовников и посмотрел на них так, словно оттуда должны были высыпаться драхмы и ауреусы. Взгляд его остановился на одном из имен.

– Абба бар Гедалия – кто это? – спросил Спурий писца.

– Богатый тамкар. Торгует товарами, которые привозят арабы: перцем, благовониями, тканями из земли андхов и даже шелком из Серики, – отвечал писец.

– Он заплатил всего 60 статеров, – удивился Спурий, – и это одна сотая от его оборота.

– Этот Гедалия, по слухам, глава братства черных тамкаров, – пояснил писец. – Эти торговцы покупают товар, который бедуины переправляют через границы, минуя наши таможни. Потом товары через Иопию или Тир растекаются по империи. Говорят, что люди у Гедалии есть даже в Лондиниуме, но это, скорей всего, слухи. Я считаю: их распускает сам Гедалия, чтобы придать себе больше весу.

Рационалий подумал, глядя на ситовник, потом приказал писцу составить доклад о деятельности Аббы бар Гедалия. Доклад этот он хотел показать префекту и, может быть, с его помощью выбить из наглого, по его мнению, торговца большую сумму. Но это – в будущем, а что делать сейчас, когда Рим требует отправки податей? По слухам, цезарь Тиберий хотя и сидит затворником на своем Козьем острове, но зорко следит за пополнением казны. Подумав, Спурий Ицилий решил отправить то, что собрали, а в отчете объяснить отсутствие должных сумм нерасторопностью мытарей – сборщиков налогов на местах. Отправлять деньги надо было сейчас, тем более, как считал Спурий, инсургенты скорее всего будут заняты своими религиозными церемониями, и дороги будут относительно безопасны.

Спурий Ицилий поднялся, вышел из комнаты и, пройдя по узкому коридору, очутился во внутреннем дворе. Там на него обрушилась жара. После сумрака помещения солнце слепило глаза. Рационалий торопливо пересек двор наискосок и оказался в тени галереи. Здесь было тоже жарко, но солнце уже глаз не слепило. Стоя под навесом галереи, Спурий услышал голос города. Это был шум, похожий на отдаленный шторм. Множество звуков: и стук копыт по камням, и голоса торговцев, нахваливающих свой товар, и крики людей, спорящих, веселящихся и печалящихся – все это сливалось в глухой голос города. Зачарованный этим странным гомоном, рационалий Спурий Ицилий простоял под навесом галереи несколько минут и, словно очнувшись, вспомнил, что шел в канцелярию когорты, прибывшей с префектом на праздник.

В канцелярии бенефициарий, выслушав Спурия, задумался, а потом предложил отправить деньги под охраной себастийцев – наемных солдат Ирода Антипы. Тот как раз прибыл на праздник и остановился в своем дворце. Так как город охраняет когорта, гарнизон крепости Антония и ала баттавов, то личная охрана тетрарху в таком количестве не нужна. Да и лучше будет удалить часть себастийцев из города на время праздника: неизвестно, на чью сторону встанут они, случись беспорядки.

– В этом году, что-то особенно тревожно – не так, как в прошлом. Конечно, – заключил он, взглянув на недовольную мину на лице рационалия, – такое дело нельзя доверять варварам, и командование себастийцами необходимо поручить опытному римскому офицеру. Таким офицером будет центурион второй когорты Гай Мемий – искушенный и осторожный командир. Я направлю его к вам и сейчас же пошлю гонца к Ироду Антипе. Полагаю, что мы сможем подготовить обоз с налогом и отправить его завтра утром во втором часу дня. Спурий, у которого не было выбора, вынужден был согласится, тем более что теперь ответственность за сохранность денег ложилась на командование когорты. Если все считают, что себастийцы – это достаточная охрана, то пусть так и будет. Уже в своей канцелярии он отдал приказание упаковать монеты в прочные кожаные мешки и запечатать их свинцовыми печатями.

Глава 5

Глава корпорации черных тамкаров Абба бар Гедалия в это утро проснулся поздно и с ощущением неясной тревоги, которая появилась, как только он открыл глаза, из ничего. Лежа под тонким шелковым одеялом, Абба пытался понять, откуда взялось это чувство. Дела его шли хорошо. Сегодня должны были прибыть два шейха, которые доставляли ему товары из Arabia Felix74. Правда, после неудачной экспедиции Гая Элия Гала цезарь Август ввел государственную монополию на перец и пряности, и теперь ввозить эти товары можно было только нелегально. Но Гедалию это не пугало: именно шейхи, которых он ждал, уже наладили контрабандную доставку и нуждались лишь в деньгах. Деньги у Гедалии были, и шейхи выражали готовность сотрудничать. Он знал, что они уже прибыли в город: об этом еще вчера ему сообщил домоправитель Елиазер. Шейхи, как всегда, остановились в караван-сарае «Сион», и Гедалия намеревался сегодня навестить их, чтобы договориться о поставках перца и миро. На исходе прошлой седмицы Абба получил от своего компаньона из Александрии письмо, в котором тот просил прислать два бата перца. Ничто не могло помешать этой сделке и нажить лихву. Гедалия встал, сам – без помощи слуги – надел легкий хитон и талит из дорогой тирской ткани. Прежде чем совершить утреннюю молитву, он позвал слугу и спросил:

– Все ли в порядке в доме?

Вопрос несколько удивил слугу, но тот спокойным голосом сообщил, что дома все хорошо. Отпустив его, Гедалия совершил утреннюю молитву, переменил талит на халлук синего цвета, украшенный красной вышивкой по подолу и краям рукавов. Из шкатулки он достал два золотых перстня: с бирюзой – оберег от зла – и сердоликом – символом жизненной силы. Один перстень он надел на указательный палец левой руки, другой – на средний правой. Накрыв голову тюрбаном, Гедалия отправился на галерею, выходившую во внутренний двор. На половине жены – дом тамкара был построен по греческому образцу – суетились служанки. На галерее появилась и жена, колыхаясь дебелым телом. Гедалия прошел по галерее, огибая двор, и подошел к жене, которая встретила его, сидя в удобном плетеном кресле. В последнее время у нее распухали и болели ноги. Глядя на нее, Гедалия подумал, что жена очень быстро состарилась. В этой толстой с оплывшим лицом женщине теперь невозможно было узнать юную, стройную девушку – дочь богатого тамкара. Сам Абба, несмотря на возраст, сохранил стройность тела, и, хотя лицо его покрыли морщины, глаза смотрели по-молодому. Он сел рядом с женой на скамью темного дерева и сделал вид, что слушает ее рассказ. Сам он пытался понять, почему тревога, родившаяся утром, не проходит, а только набирает силу, поэтому сообщение жены о том, что их сын Варраван ушел куда-то рано утром, надев праздничную одежду, Гедалия пропустил мимо ушей. Он наскоро попрощался с женой и спустился во внутренний дворик. Подозвав слугу, Гедалия приказал подать паланкин, сделанный по римскому образцу с занавесками и подушками. Абба знал, что блюстители закона давно осудили его за паланкин, за пристрастие к римско-греческим обычаям.