Мир за кромкой

«Прости меня, – сказал он на утро, – прости меня». Я спросила, за что ты извиняешься? Он стушевался, сделался серым, маленьким и больным. «Выходи за меня», – сказал, не попросил, не предложил. Снял свой гербовый перстень и надел на мой палец. Увидел, что сползает – надел на другой, приобнял сзади и тоже погладил теплой рукой по животу, будто там что-то было кроме стыда. Я ведь знала, что нельзя вот так. Мне нельзя, я благородная девушка, дочка градоначальника Пилима, я не Тера в конце концов! Мне нельзя вот так. Нельзя позволять мужчинам пользоваться мной до свадьбы. Где я виновата? Что не предусмотрела? Слишком громко смеялась? Слишком долго целовалась?

«Я женюсь на тебе, слышишь? Женюсь, – повторял Рей. – Война закончится и женюсь. Всё будет хорошо, обещаю, – увещевал он. – Люди так делают». Я знала, что люди так делают. Старшие девочки в Академии относились к этому куда проще. Все они были богаты, всех их ждали хорошие женихи в независимости от… чистоты. Он обнимал меня, он целовал меня, он дал мне перстень, а ещё мамина история… Никто не выгонит меня из дома, никто не обзовёт шлюхой. Сейчас война. Война. Война. Нужно жить, пока живы. Боги, как же мне гадко! Как мне гадко! Гадко видеть его! Гадко чувствовать его руки, его дыхание на моей коже. Почему я чувствую себя грязной? Боже… ну почему?

Через неделю я поехала к папе.

Меня долго не отпускали. Меня журили и ругали. Но я стояла на своём, начальство смирилось, мол, че ты уперлась на пустом месте, Пилим, подожди недельку, погода выправиться, чрезвычайное положении снимут и поедешь.

А если не выправиться, а если не снимут? Я молчала и иногда, когда поток ругани мою сторону мелел говорила: надо. Больные, Пилим, ты помрёшь там, у нас и так рук не хватает! Слова не цепляли. Цепляться им было не за что. Я стояла непреклонная как гора и совсем пустая внутри, полая, как выеденная мышью ореховая скорлупка. Мышь моя синеглазая, тоже говорила, ну обожди чуть-чуть там совсем мрак. Со мной он не поехал. Может и к лучшему.

Папа встретил меня на вокзале и повёл через пургу к усадьбе. Я приехала ночью, домашние уже спали. Папа сам пошёл на кухню и поманил меня за собой. Сказал, что согреет мне чай, что после такого нужно много чая и мёд.

– Асенька! – он поцеловал меня в макушку. – Асенька.

Я замираю. Я ничего не смогу сказать. Я за спиной снимаю перстень и прячу его в карман. Папа не видит. Папа смотрит на меня и только.

– Пап, – прошу, – приезжай ко мне. Мама не приедет, а ты приезжай.

– Не могу, мой хороший. Как я маму оставлю? В городе кирийцы, а наши медлят.

– Я слышала, к вам перебросят двадцатый.

– Скорей бы. А Тера где, не знаешь?

– Где-то, – вздыхаю.

– Гвардеец наш.

– Она в разведку пошла.

Ну вот лишнего сказала. Тера же просила не говорить, боялась, что наши против будут. А как тут против? Тут все только за. Да, пап? Папа смотрит восхищенно. Такую дочь он всегда хотел, такую.

– Пап, мне нужно сказать тебе кое-что важное… – В голове почему-то ни кольцо и предложение брака, а жесткая кровать и моё задранное платье, и просить хочется ни благословения, а защиты. Ничего я тогда не сказала, пошла спать. На утро тоже не сказала. Просидела полдня в обнимку с мамой, всю обратную дорогу проплакала.

Тера бы не плакала. Тера сильная.

***

Рей целует меня в уголок рта.

Как она научилась не плакать? Тера маленькая, похожая на тонкий вишнёвый саженец, что зацветает на первую же весну. Ниже меня, младше меня, хрупче меня, а гвардеец. И снова вспоминаются гнусные перья, и гадкое, гадкое вспоминается. Она совсем другой человек, не та девочка, с которой я выросла. Цветная гвардия расплавила и сковала её заново.

– О чём думаешь? – Рей смотрит не на меня, а куда-то в потолок. На потолке кривятся пятна света. Он встаёт первый, выдёргивает из шкафа штаны и рубаху. – Всё о подружке своей? Брось, Астрис! Что о ней думать? Обычная шлюшка.

– Рей! – вздрагиваю. Натягиваю простыню повыше. Он смотрит на голую меня, так злобно и жадно смотрит. Но страшно не это, страшно, что после его слов, злых не имеющих ничего общего с правдой, мне становиться легче, будто только что выкричал всю мою обиду, всю мою злость за меня. – Зачем ты так? – говорю по инерции.

Да затем, чтобы мне было легче.

– Чтобы не загонялась из-за всяких ворон. Ты прекрасна, Астрис Пилим, а она непонятно кто. Без рода, без имени.

– Я теперь тоже, если ты не забыл, без рода и без документов, – последнее неудобно вдвойне.

– Ты ещё можешь вернуть наследство.

– Ну нет.

– Да. Можешь.

– Всё сгорело, Рей.

– Деньги в банке не горят.

– Меня поймают. Я не хочу светить именем. Не хочу, чтобы княжьи люди нашли меня. Хватит военщины.

– Можно подать запрос из другой страны. Если мы будем далеко, он тебя не схватит. Это же твои деньги.

– А твои деньги?

– Мои деньги забрала сестра.

Он одевается медленно, медленно застёгивает пуговку за пуговкой. Мне тоже нужно встать, пока меня не хватились, но вместо этого я падаю обратно на подушки и говорю:

– Я боюсь, Рей. – Я боюсь идти в банк, боюсь восстанавливать документы. Сгорело и сгорело, новое наживём. Наверное… А папино, папино всё равно будет папиным, пусть и города самого нет. – Я не хочу быть чьим-то дракончиком на поводке. – Это немного Терины слова, но они правильные. Я не хочу, чтобы кто-то указывал мне, как и что делать с этой силой. Я бы с радостью отказалась от неё, если б можно было отказаться. – Я не хочу этой магии.

– Так не колдуй, – улыбается он.

Так не колдуй, что может быть проще. Ох, Рей, если б всё было так просто!

– Мама говорила так же.

– Видишь, какой я умный! Прямо как твоя мама! Как думаешь, я бы ей понравился?

Не знаю. Рей, Раймонд, граф Тормийский. Он именно то, чего мама хотела бы для меня. Но он с той стороны Кромки.

– Понравился, – говорю я. Мама всё равно уже не ответит. Рей расплывается в довольной ухмылке.

– А ты бы понравилась моей. Ты немного похожа на моя сестру, но по-хорошему, пока та ещё не свихнулась. Ты смелая, а мама ценила это.

– Тера куда смелей.

– Эта Тера мелкая шлюха! Говорил же.

– Говорил. – Мне не хватает духу одёрнуть его. Не хватает силы объяснить. Всё было не так. На самом деле она добрая и тихая девочка. – Её амбиции её погубят.

– Уже, – усмехается Рей. – И всё-таки подумай о переезде. Возможно, это наш шанс зажить спокойно.

Я киваю. Киваю. Конечно.

– Рей?

Он прислоняется губами к моим губам. В нашу дверь стучат.

***

Когда все закончилось, но не до конца… Не помню точно, когда это было. Весной. Ранней слякотной, полной мороси и дождей, дождей, дожей. Весной. Весной я приехала домой. Одна. Я не сказала об этом Тере. Чёриву наврала, что заболела, в больнице, что мне нужно проведать бабушку в Лесенках. Тера придумала эти глупые Лесенки и всё на них купились. Дурь. Наврала, напросилась с торговцем до Мирного, в Мирном запрыгнула на поезд. Поезда тогда ходили плохо. Большую часть составов взорвали, да их и сейчас восстанавливают.

Мне нужно было увидеть самой. Я знала, Тера тоже ездила туда. Она как-то успевала работать и мотаться то домой, то в Брумвальд, то в Ринуврил. Она искала, а я лишь хотела попрощаться. Дома было тихо. Весь город стал одним огромным кладбищем. В лесу накопали могил, обычных и братских в густую лесную землю повтыкали сосновых гробников1. Без имён. Только даты. Первая осень – пришли княжьи десять старых могил у опушки, тогда ещё глубоко в лес не забирали, но хоронили здесь, на городском боялись. Почему боялись? Убиты не богоугодным способом? Будто есть богоугодный способ убийства. Большинство могил зимние. Капали, я знаю, их сильно позже. Кажется, те же княжьи капали, ну те же самые, но не наши. Не знаю. Я ничего не знаю. Я далека от политики, тактики и лопат. Война закончилась, а я всё ещё не понимаю, за что мы все воевали.

В городе дышать было нечем. Тера, потом сказала, это от чар. Я раньше не умела видеть чары. Я все бы отдала, чтобы больше их никогда не видеть. Это было слишком. Слишком громко, слишком ярко, просто слишком. Я шла будто пьяная или больная, спотыкалась, проваливалась, кашляла. Я запоздало додумалась закрыть рот шарфом, не очень-то помогало, но его можно было кусать, это было гадко и отрезвляло. У поворота к шелковым мануфактурам кто-то схватил меня за рукав. Я взвизгнула. Я конечно же не помнила, куда надо бить и как выходить из захвата.

– Тише, Асенька, – сказали мне. – Это я.

В принципе, я была готова к встрече с призраками. Так бывает, разум, переживший утрату… лихорадочно думала я.

– Папочка! – вскрикнула я. Его не может тут быть. Он умер. – Ты умер, – пожурила я и поняла, что плачу.

– Асенька, Асенька… Пойдём отсюда, пойдем к реке. Там хотя бы есть чем дышать, – просит он. Я соглашаюсь, но думаю не о смоге, чарах, а об утопленниках и водяных, которые прикидываются родными и затаскивают на дно.

У реки мы останавливаемся. Папа похож на папу и выглядит вполне живым, осунувшимся, потрепанным, но живым. Он отрастил бороду, и она не идёт ему, старит. С ней он больше не выглядит задорным молодцеватым чудаком-градоначальником, который и сам на фабрике смену отработает, если придётся, и к царю на ужин заскочит, коли пригласят. Ни разу, правда, не приглашали.

– Ты повзрослела, – наконец говорит он.

– А ты… выглядишь скверно, но…но… – я снова чувствую, что вот-вот заплачу. – нам говорили ты умер и… и мама и… все. Мама с тобой?!

– Нет, милая, – он мрачнеет, он качает головой. – Мама умерла. Мы с Филипом в тот день ехали в столицу. Пока мы ехали, город сгорел. И я… – он замолкает, – я ничего не мог с этим поделать.

Зато я знаю, что братик жив.

– Как он? – спрашиваю. Слишком скупо, слишком скупо. Папе больно от моей сухости, он ей режется, а я ничего не могу с тем поделать.

– Все хорошо. Мы в Брумвальде, пока при дворе, но послезавтра уйдем за Ветхие горы. Царю нужен свой человек в тех краях. Если хочешь… Асенька…. Асенька! Асенька, пожалуйста, поехали с нами. Там пока ничего нет, но будет. Асенька… – он проводит рукой по моим-не моим волосам. – Тебе идёт магия.

Я отстраняюсь, мне ненавистна эта магия.

– За Ветхие горы?

– За Ветхие горы! – подхватывает он. – Асенька… если бы я знала, что жива, если б я знал… Как это вышло? – он указывает на мои волосы. Мне слышится «как вышло, что ты выжила». Ну так получилось, пап.

– Так получилось, – выталкиваю, слова не идут. Он смотрит участливо. Он всё понимает. Ведь так, пап? – Пап… пап, – пытаюсь собраться с мыслями, что-то в его рассказе не клеится. – Царю?

Царю уже никто не нужен. Царя послезавтра казнят.

– Новому.

– Боже! Папа! – Говорю совсем как Тера. Совсем. – Зачем?

– Чтобы выжить, – тихо говорит он. – Не поедешь? Гвардеец мой…

Теперь и я его гвардеец, не прошло и пять лет.

– Не знаю, – отвечаю честно. – Не знаю, Зют. Мой хороший друг тяжело ранен, я не могу его оставить. И перевести за Ветхие горы не смогу.

– Тера? – ужасается он.

– Нет, это не Тера. Друг, – повторяю с нажимом.

– Может потом? – просит он. – Когда друг поправиться. Мы с Филипом пока все подготовим, а потом и вы приедете. Давай я оставлю адрес и телефон мэрии. Ты звони сразу. Договорились?

Проще кивнуть. Он вытаскивает из внутреннего кармана пальто потрёпанную записную книжку и навесу что-то царапает, а потом вырывает и вкладывает мне в ладонь.

– Вы приедете с другом? Да, Асенька? – Война его поломала. Он вздыхает, вздыхает и лебезит, мне хочется его отпихнуть. Потому что он с княжьими? – А Тера… она умерла?

Я сглатываю.

– Нет.

– Рьяла Милосердный! – восклицает он. И на мгновение его лицо становится прежним. – Лучшая новость за всё это время! Где она, Ась? С ней всё хорошо? Может быть, она хочет поехать? Ты спросишь, Ась?

На языке крутиться прежнее глухое «не знаю» и лживое «спрошу».

– Хорошо. Она прячется от новой власти, думаю, ты понимаешь. – Он мотает головой точно болванчик, так часто, что кажется она у него вот-вот отвалиться. – Я, собственно говоря, тоже. Не говори во дворце, что видел меня. Из-за чар, – добавлю на случай, если он совсем отупел. Но он не отупел.

– Не скажу. Никому. Не бойся, Асенька. Мне поклясться?

– Нет, – отмахиваюсь. Ненавижу эти ритуалы, но потом стиснув зубы говорю: – Поклянись. – Он неважный маг, но всё-таки маг, пока он произносит слова клятвы воздух между нами дрожит. – Спасибо, – говорю я.

– Я всегда буду на вашей стороне, что бы ни случилось.

Мой черёд говорить спасибо, но я не говорю.

– Была рада узнать, что ты жив. И Филип тоже.

– Асенька! – спохватывается он. – Постой! Мне нужно, мне рассказать тебе кое-что, пока ты здесь. Мало ли когда ещё свидимся. – Кажется, понял, что за Ветхие горы я не поеду. – Деньги Пилимов твои, – говорит он. Я и так это знаю. Я знаю, что деньги Пилимов мои, пока я жива. Только мне до них не добраться. – Я составлю документы как полагается, тебе нужно будет только зайти в банк.

– Да, пап. Спасибо.

– За Ветхими горами, – добавляет он, как бы развенчивая мои сомнения, – нам они не понадобиться.

Деньги Пилимов – деньги моей матери. Филип должен был получить отцовскую мануфактуру, а я фамильные деньги, ту их часть, что была когда-то маминым преданным.

– Да, пап. Спасибо.

– Асенька! – он снова хватает меня за рукав. – Это не все. Не все Асенька… Я не хотел, не хотел так это говорить… Но вдруг другого случая уже не предвидеться? Если не предвидеться, что тогда делать?

Я пожимаю плечами. Да понятия я не имею, что предвидеться. Я вот тебе так и не смогла, рассказать, что выхожу замуж, а ты меня так и не услышал.

– Это о Тере, – вздыхает он. Значит что-то брумвальдское, дворцовое. Может и от самого черного мечника, нашего нового царя. Тере будет любопытно, она умеет выворачивать интриги в свою пользу. – О Тере. О Тере, – повторяет он как умалишённый, а потом собирается и выдаёт: – Она твоя сестра.

– Что? – Может быть он и правда рехнулся? Случилось страшное, так бывает. —Ну да, мы говорили так в детстве, – говорю я, а он всё смотрит, смотрит, смотрит. – Ты… Нет, пап. Нет.

– Прости меня, Ась. Я не хотел, чтобы ты так узнала.

– Пап… Пап, скажи, что это шутка?

– Она твоя сестра. Единокровная.

– Боги! Ты хочешь сказать… ты хочешь сказать… боги…. Ты трахал её мать, пока мама, твоя жена была беремена мной? Папа!

– Можно и так сказать. – Он проглатывает мои грубости все до одной, даже не спрашивает, где нахваталась, не повторяет: ты же девушка, Асенька. – Но Тере, прошу тебя, скажи по-другому.

Даже сейчас, даже сейчас он её бережёт! Её.

– Она твой бастард, – выдыхаю убито.

– Она твоя сестра, – повторяет он упрямо. Будто я не поняла. Мой папа… Мой папа зютов изменник, извращенец и лжец.

– Она твой бастард.

– Она моя дочь, Астрис. Такая же как ты.

Только любимая.

– Только незаконная. Ты никому не говорил об этом. Ты ей об этом не сказал! Если уж такой благородный, наследство оставил, в Академию пристроил, что ж не сказал? Почему не признал публично? Я знаю… – Боги, зачем я это знаю? – Я видела таких в Академии. Многие папаши сдают туда своих левых детишек.

– Твоя мама просила…

– Мама! Мамой тут не прикрывайся! Это твоя вина!

Моя Тера… Моя Тера его вина. Моя Тера…

– Я не виноват, что в нашем мире любить двоих женщин незаконно!

– Незаконно врать! Незаконно, делать вид, что ты весь из себя чистенький. Незаконно выдавать эту грязь мне! Зачем она мне папа?! Я не священник!

– Ася!

– Хватит!

– Ася, я любил её мать…

– Мне плевать какого ты там любил! Катись к Зюту в зад!

Этого я тоже в госпитале набралась и не жалею. Я ни о чем не жалею, ни о своих грубых словах, ни о том, что Тере так ничего и не сказала. Не жалею и всё тут.

***

В тени шелковиц сидят девчонки чуть младше меня, но видно плохо: густая листва прячет их лица. Мне нужно спешить, но я замираю. Сладко пахнут гниющие на солнце мелкие ягоды шелковицы, горько пахнет высокая трава, от девчонок пахнет потом и сидром. Я бы в жизни не стала вот так сидеть. Только с Терой. Становится грустно, чужой смех колок, мелкий пьяные дуры. Я прибавляю шаг.

Им можно. Им можно вот так сидеть посреди улицы и пить. Никто не схватит их за волосы и потащит отсюда. Никто не будет орать. Просто девки, просто сидр, жаркий день, смягчившееся к вечеру солнце, легкие платья, растрёпанные волосы. Они не вырастут шлюхами, вырастут обычными. По своей воле никто шлюхами не вырастает. И самое гадкое – Тере тоже можно, а мне нельзя. Она ребёнок двух миров всегда будет вне правил, а я? Миледи Пилим, ревил нового столетия, речной дракон, аристократка без наследства, великий чародей без чар, невеста без перспективы свадьбы и врачея2 без диплома.

Я проскочила зал. Благо, там не было Чёрива, что говорить Чёриву по поводу моих пропусков, что говорить Тере о них же?.. Я сейчас поднимусь к ней, помоюсь, отдохну и предложу прогулку. Мы так давно не гуляли вдвоём, не говорили по душам. Мне хочется с ней поговорить, мне хочется, услышать от неё, а не от её начальства из Управления, как она на самом деле была гвардейцем. Может быть, и я расскажу. Может быть, я смогу простить её, а она сможет простить меня.

– Тера? – Я зову, она не оборачивается. Сидит маленькая и сгорбленная на пыльном подоконнике. – Я вернулась. Эй?

За окном не то ночь, не то дождь. Я хочу принять душ, но как её такую оставить?

– Привет, – говорит она тихо. – В Брумвальде ремонтируют наши корпуса. Осенью начнётся новый курс. Можно вернуться, – говорит она ещё тише. Дождь, приглушенный стеклом и тот громче, громче и голоса за стеной. Откуда там взялся дождь, пока я было так жарко? – Кто-то вернётся.

– Ты тоже хочешь?

Она качает головой.

– Я точно в Академию не вернусь, – я бросаю сумку на кровать. Тера смотрит на кровать, на сумку, на меня не смотрит, плевала она на мою улыбку. – Ну ты чего? Хочешь к князю под начало?

Она фыркает, злой лисёнок и кажется вот-вот заплачет.

– Никогда. Никогда… Мне надо…

Она скатывается с подоконника, камнем, шаркает к своей кровати, подхватывает юбку и пристёгивает к бедру кинжал. Боги, ну что за дурёха!

– Тера! Тера! – Я за ней, она от меня. – Тера, стой, ну куда ты?

– Гулять.

– Там ночь уже и дождь!

– Отпусти, – шипит и исчезает.

Глава 3

Больше солнца

Княжич

Высоки стены обители. Холоден воздух северных гор. Больше недели добирались они сюда из княжьего дворца: князь-отец, его младший сын десяти лет отроду да пятеро верных стражников. Князь Бергемонд не хотел, чтобы кто-то из дворцовых до срока узнал, куда они едут. Мальчик подслушал это за ужином, за хорошим теплым ужином, когда князь-отец был ему просто папой, а брат был ему братом, и ужин был ужином, а не затянувшимися мамиными поминками. Он отправил их с братом спать, а сам собрал тихий ночной совет, о котором тоже никому не стоило знать. Но мальчик узнал, он умел слушать и подмечать. Мальчик пробрался по узкому коридорчику для слуг и затаился у двери. Он думал похвастать брату, какой он ловкий, какой умелый и что что младший? А после совета еле-еле доковылял в спальню. «Ну что там?! – спросил брат. Он смотрел на мальчика с восхищением. Он завидовал ему. Все дети ему завидовали. – Ты за папой подслушивал, да?». Брат назвал его имя, мальчик поморщился, мальчик понял, что скоро-скоро имя его заберут, а самого его отдадут в чёрный монастырь. «Ничего», – буркнул он и упал на кровать.

Мальчик молчал. Мальчик молчал всю дорогу, сидел, отвернувшись к окну, чтобы не видеть отцова лица. Он бы не вынес. Он всё хотел закричать, закричать и стукнуть по стеклу кулаком, да так, чтобы оно рассыпалось. Зачем? Зачем? Зачем?

«Это верное решение, – говорил тогда папин друг, папин друг из столицы, – ты правильно поступаешь, Бергемонд. Он опасен. А теперь, когда, Наи́ли не стало, опасен вдвойне».

Княжеская стража осталась далеко внизу. Бергемонд запретил им подниматься следом. «Он мой сын, – сказал князь, – мне его и вести». Стражники закивали, не было для слова важнее княжьего. Мальчик медленно плелся вверх, путаясь в длинном плаще.

Когда каменная лестница закончилась, а стены обители стали ближе близкого, только мост вот этот перейди и обитель, отец остановился. Тоже что ли моста испугался? Мальчик глянул вниз: под мостом пропасть, ну как есть пропасть, только горные орлы где-то там далеко-далеко между скал летают. Отец наклонился, погладил его черные вихры, выпрямился, отстегнул с пояса меч и передал его мальчику. «Бери! – сказал он, – и носи его с честью в память о доме, о матери и обо мне». Тяжёлый отцовский меч был слишком широк и длинен, мальчик сильно уступал мечу в росте.

Мальчик посмотрел на отца и сразу же отвернулся, если посмотрит ещё раз – разревётся. А разве пристало княжьему сыну реветь?

Мальчик перешёл мост. Мальчик оказался в обители. Мальчика оставили одного, отец ушёл беседовать с монахами, жрецами, волхвами, да Зют их раздери! Он не будет после искать отца, отец уже дал понять, что второй сын ему ни к чему. Он просто… он…

Мальчик медленно брёл куда-то, растирая слякоть по намоленным плитам. Он чувствовал магию, застывшую в камне. Но магия была слабой, а злость сильной. Его плащ расшит золотыми нитками, а воротник – пушистый соболь, он княжич. Княжич. Княжич.

– Здравствуй!

Мальчик вздрогнул и поднял голову. Перед ним стоял худощавый старик в вылинявшей рясе.

– Как тебя звать-величать, отрок? – спросил старик, его поскрипывающий баритон дробиться о камень святыни.

– Я второй сын князя всея Кирии Бергемонда Ареста, наследник Рысьих скал и новый владелец Чернозуба! – гордо объявил мальчик. Да только не укрыться от монаха не дрожи в коленках, ни стуку взволнованного сердца. Его предали, предали, предали! Сослали, выгнали и отобрали имя! И нет никаких Рысьих скал, и сыном Ареста он зваться больше не может.

«Почему отец отлучил меня? Почему? Почему? Почему?» – кричал пунцовый вздёрнутый нос, отстукивают серебряные шпоры.

«Не я же виноват, что эти лжецы отравили матушку», – белели костяшки стиснутых пальцев.

«Виноват! Виноват! Виноват!» – шептали монастырские стены.

«Ты здесь, один. Отлучён. Отлучён, княжич, – глумилась замшелая кладка, – А они там во дворце с отцом!».

И в шорохах листвы слышались наглые смешки. Один лишь чёрный воронёнок пугливо поглядывал на мальчика: такой же маленький потерянный да дерзкий.

– Похвально, похвально, – беззубо улыбнулся старик. – Будем знакомы, сын Бергемонда. Меня зови Кьёр, дед Кьёр. Здравствуй, здравствуй. А вот тебе и друг! – указал на воронёнка дед Кьёр. – Возьми, возьми, добро всегда делать стоит, а худо и само прибежит, – кивнул старец, протягивая пригоршню пшена. И откуда он его взял? С собой, что ли носит? Мальчик медлил: чтобы взять пшено, нужно отпустить меч. Но как можно? Отцовский меч или маленький ворон? Ух! Ты ж…! Глупая птица! Улетай, улетай! Прочь отсюда. Но птица не слышит, иль делает вид? Как же умело! Меч или ворон? Прошлое или живое? Крепкие княжеские пальцы отпускают рукоять.

– О-он будет? – выпалил мальчик, – Вороны едят с рук?

– Не сразу, дружок, – так тепло и по-свойски ответил старик, – не сразу.

Да как он смеет так обращаться ко второму сыну Берегмонда Ареста?.. Надо бы возразить, упрекнуть, поставить старика на место. Но мальчик молчит, боится – вдруг поселившееся в сердце тепло улетит, вновь улетит и останется только эта гнусная тоска?

Терия Лорис

– Мы уедим. Давай уедим? Втроем, – просила Астрис.

– Давай.

Что я ещё могла сказать?

– Ты не хочешь? Тера?

Мне плевать. Нужно уехать – уедим. Так как я хочу уже не получиться. Жизнь, которую я себе строила, треснула. Одни кинжалы от неё остались и костные мозоли поверх сломанных рёбер.

– Куда?

Она посмотрела на меня так, будто сейчас наорёт, как мама орала. Мама всегда орала, если я грустила и не соглашалась. Ну как сейчас.

– Куда угодно. Хочешь к морю? Я всегда хотела жить на море. Или хочешь… хочешь…

– А куда ты хочешь?

– Я… мы с Реем думали… Мы думали, если ты согласишься… нужно бежать из страны. Куда-нибудь за Линь.

– В благословенный край? – я хмыкнула.

– Да хоть туда! Я не хочу жить при этой власти и Рей не хочет. Значит, нужно уехать.

– Вы ревилы, Астрис.

Мне хотелось добавить, что эта магия куда больше наших маленьких человечьих желаний. Этим я только её разозлю. Я молчала и пялилась в окно, мимо Астрис в горячий летний полдень.

– Знаю, – она ощерилась. – Знаю. Думаешь я хоть на день об этом забыла?

Я опустилась на кровать. Мне нужно время, карты, чуть больше денег и три поддельных паспорта.