Мир за кромкой

– Тут это, – пролепетала Ника, перерывая мою экзекуцию.

– Знаешь, что это? – перебил её Чёрив. Нет, воняло не от него.

– Меч. Двуручный.

Кто во имя Рьялы мог оставить здесь меч? Да ещё и такой меч? Рукоять простая без рубинов, боевой, не парадный. Не бывает парадных цвайхедеров, кошкодёров. Ножны из грубой черной кожи. Никаких тебе вензелей, гербовых знаков, зато чары клубятся точно черный дымок.

– Не трогайте лучше, на нём чары.

– Чары? – охнула повариха. Похоже она здесь для того, чтобы охать. – Подклад что ли? Боже, боже светлый! Боже!

– Вряд ли. Забыл кто-то.

– Гривеньщики, – фыркнул Чёрив.

– Что? – Боги, он что упился вчера? – Вы их пустили сюда?

– А ты попробуй не пусти, Лорри, – цыкнул на меня Чёрив. – Дурак какой-то им проигрался. А они не дураки, чары видят вот и оставили.

– Это ж ещё хуже, – я замерла, я почему-то не могу перестать пялиться на ножны.

– Да, Лорри, нам этого добра не надо, – вздохнул из-за стойки второй пивовар. – Нужно в полицию.

– Отнесёшь? – Чёрив уставился на меня.

– У меня выходной.

– Я заплачу.

Чёрив заплатит? Ну это уж совсем. Неужели они все так боятся магии? А я боюсь полиции.

– Нет, спасибо.

– Это не просьба, Лорри. Ты несёшь эту дрянь полицейским.

– Но…

– Да ты ж одна, мать твою, знаешь, как с этим обращаться. Отдал бы этой дурёхе, – он тычет Нику в мягий бок, та ойкает, – но убьётся ещё.

– Напишите расписку. С вашей печатью.

– Так-то лучше. Так лучше. Пойдём.

***

Дешевые сандалии весело шлепали по городской пыли. Городок маленький, идти недалеко, но я уже устала от меча, стучащего по спине, от длинной юбки, которая собирает подолом весь уличный мусор, листья и подсыхающие черные ягоды шелковицы. Да и меч вроде бы не тяжелый, но почти с меня ростом. Зютов двуручник. Похожий был у черного мечника. Такими не фехтуют, такими убивают, а я уцелела.

Я поднялась по ступенькам мимо курящих полицейских, те глянули на меня с интересом, но ничего не сказали. «Сдать. Артефакт», – процедила я на проходной. Охранник апатично махнул, мол дальше идти, у меня тут кофе стынет. Я и пошла: половицы скрипят, в пустых кабинетах смотрят в окна жухлые фиалки. Кажется, ещё шаг и меня схватят и скажут: вот где ты, Лорис! Почему здесь? Поехали с нами. Но вместо Академии я окажусь перед черным мечником, он спросит, где Астрис и…

– Девушка! Вы ко мне? – послышалось из приоткрытой двери. На золотистой табличке «Густав Ронизи». Никин брат. – Заходи!

Не схватили, не узнали. В кабинете сидел светловолосый мальчик, он очень похож на Нику, только мальчик и старше.

– Привет! – мальчик жадно глянул на меня, у мальчика рассечена бровь и на скуле ссадина, но форма сине-серая городская на нём сидела ладно.

– Добрый день, – сказала я, сказала почти спокойно. Меч я держала точно трость, огромный, чтоб его, меч. – Я от Чёрива. Сдать и запротоколировать оружие. Забыли в зале. Возможно подклад. Скорее всего краденное. – Иначе бы я сюда не пошла. – Протокол «четыре семнадцать».

Боже, зачем я это помню? Девчонка Чёрива такого помнить не должна.

– Проклятый что ли? – Он шарахнулся от меня, от меча, от стола.

– Нет. Просто чары. – Для проклятий протокол «четыре двадцать один». – Слабеют, но след темный. Поместите в стандартный каритовый бокс, больше не надо.

Он нажал что-то на приборчике, вызвав визгливый голос, и прохрипел в динамик, а надо бы хрипеть в микрофон, но я молчу, я и так слишком много наговорила.

– …четыре семнадцать каритовый бокс, – он повторил мои слова. – А ты не боишься?

– Нет, – улыбнулась я. Это как взять что-то грязное, противно, но если потом помыться, никакого вреда.

– Как вас зовут?

Надо же он перешёл на вы!

– Лорри, – выплюнула я, мне вообще-то не хотелось грубить, хотелось убраться, но этого имени тошно. Тошно, зато безопасно.

– Боже! Рьяла светозарный! Ты подруга Ники! А я её брат.

Я кивнула. Почему, интересно, Никин брат-полицейский отправил Нику к Чёриву? В кабинет проскользнул некий тощий и патлый тип с боксом. Тип гнулся, как пластилиновый, обтек стол, бухнул бокс передо мной, медленно набрал код, его длинные пальцы растянулись над кнопками. Бокс пикнул. Запахло чарами и озоном. Я привстала и медленно, как учили, как делала ни раз, погрузила меч в каритовое облако. Казалось, громадный двуручник попросту таял в каритовом тумане, на деле, он уже не здесь, а где-то в хранилищах Брумвальда, куда чародеев не пускают без спецкостюмов. Каритовый воздух морозит магию, в карите всё замедляется. Я выдернула руки. Очень холодно, по-хорошему это делается в перчатках. Никаких перчаток у них нет и пользоваться боксами они вряд ли умеют: уставились оба, будто я фокусник. Теперь до вечера колдовать не смогу, зато и чужое, налипшее с меча, стаяло.

Гуттаперчевый отмер первым, хлопнул крышкой бокса, поднял, кивнул, ушёл.

– Заполнишь протокол, Лорри? – спросил Никин брат, и снова на «ты». – Там не много. – Кивнула, что остаётся? – Ты грамотная?

Боже, он решил, что я не умею писать!

– Да.

– А ты откуда?

Я вздохнула.

– Из далека. Протокол.

– Да, вот держи. Там не отмечено, можешь в свободной форме.

Я вытянула у него из рук листок. Писать после карита оказалось непросто: пальцы не гнулись. Пришлось через слово прерываться и разминать. Если бы он был умнее, уже понял, кто я, а так сидит и вздыхает.

– Ника говорила, у тебя длинные волосы.

– Смена образа.

– Тебе хорошо, – улыбнулся. Он флиртует что ли? Я убрала волосы со лба, с короткими так не удобно! – А ещё она говорила, что её спасла. Ты хорошо дерёшься, Ника сказала, как волчица.

– Сносно. Я защитила её от…

– Арлунца. Спасибо тебе, спасибо, Лорри! Пусть светозарный тебя бережёт.

Куда уж там. Светозарному на меня насрать и уже давно.

– Готово, – я пихнула протокол обратно. – Анонимный.

– Почему?

– Потому что без разницы. Так тоже можно, четыре семнадцать не требует свидетелей. Я выполняю просьбу Чёрива, а меч нашла не я.

И это даже не совсем враньё.

– Не хочешь светить именем?

– Я без документов. Только расписка Чёрива.

– Не боишься без документов ходить?

Полстраны без документов.

– Не боюсь.

– Они у тебя есть вообще?

– Сгорели.

– Давай восстановим! Это быстро, Лорри. В Брумвальде ввели новую процедуру, делов дня на три. Как твоё полное имя?

– Давайте в другой раз, я спешу.

– Ты из царских?

Сука.

Я приросла к креслу, я не могу пошевелиться. Он понял. Зют, он понял.

– Ч-что? – Я непонимающе глянула на него и улыбнулась. Ну же, мальчик-полицейский, я хреново флиртую, но тебе же и этого хватит, да?

– У тебя кто-то на стороне царских воевал, да? Папа? Тише, Лорри. Это нормально. Нормально. Эй? Всё в порядке. – Он встал, обошёл стол, взял меня за руку и погладил. Это касания не похожи, на то, что сделал Чёрив утром, но мне всё равно дурно. – Это не преступление. Ты слышала, он амнистировал царских? Он даже берёт их на службу. Сам, представляешь, зовёт и бывших министров, и латников. Оппозиция, он говорит, оппозиция – это полезно. Читал сегодня газету, представляешь, с его интервью, этот кирийский говорит, что нельзя опираться на мягкую вату согласия, нужно чтобы тебя окружали люди с другими взглядами, чтобы была система противовесов и стяжек. Вот въелось в голову! Вроде ж муть, а въелось.

Я молчала, молчала и не двигалась. У него была теплая рука и пахло от него одеколоном и свежестью.

– У меня, Лорри, отец за царских воевал. Это не тайна. Все знают. Я сам пойти хотел, но батя не пустил, сказал: мелкий ещё. Я правда мелкий тогда был, в двадцать на войне нечего делать. На войне вообще нечего делать. Хорошо, что не пустил. Батя сказал, ты тут нужнее, иди в полицию. Война войной, а ворьё всякое ловить надо, людей защищать надо и Нику одну не бросай, так он говорил. Правильно говорил. Жаль, где он сейчас не знаю. А уезжать отсюда боюсь, здесь мать похоронена и дед с бабкой.

– А живёшь где?

И почему без Ники?

– Да в общежитие, в мужском. Нику не могу к себе взять, пока квартиру не дадут. В наш старый дом снаряд попал вот и ныкаемся теперь. Но скоро отстроят. Брумвальд денег не жалеет.

Я вздохнула. Не нужно спорить. Не нужно. Это никому не поможет, только мне же по шее дадут.

– Мне… я…

Да боже, вставай и уходи!

– Лорри!

– Я завтра зайду, хорошо? У меня завтра выходной. А то Чёрив… В десять.

– В десять. Буду ждать. Всё будет в порядке, Лорри. Я знаю, в Варлуке курсы открылись, переподготовки. Ты смышлёная, я вижу. Запишись, а потом к нам.

– Я подумаю…

– Лорри! Эх, мне бы такую помощницу. Ты ж и протоколы знаешь, грамотная, чар не боишься. Приходи.

– Я подумаю.

– Буду ждать.

Астрис ждала меня на ступеньках лазарета. Я подскочила и уткнулась носом ей в плечо. «У тебя всё в порядке?» – спросила Астрис. Я киваю, киваю, киваю. Я хочу, чтобы этот день растворился в запахе её кожи, в невесомом закатном свете, чтобы стало легче, чтобы стало как было. Я обменяла волосы на деньги. Мы можем уйти, когда ты скажешь. «Тера, – шепчет она, – я не хочу пока уходить».

Глава 2

Знаки чар

Астрис

В городке, который нам подобрала Тера, время течёт медленно, будто и нет здесь никакого времени, и мне это нравится. Если забыться, сделать вид, что не помню, можно подумать, что мы дома. Всё эти четыре года в Академии я просто хотела вернуться домой, но папа решил, что мне место в Брумвальде. Ему бы такую дочь как…

– Как зовут твою подругу? – спрашивает Рей. Спрашивает уже не в первый раз.

– Тера.

Теплый утренний свет заливает комнату, палату. Мне хочется звать её комнатой. Я прихожу сюда после смены и перед сменой. Я приношу ему свежие фрукты и новости из большого мира. Рей медленно целует меня. Сначала робко в уголок рта, потом глубже, спускается к шее. Я знаю, от моего халата пахнет хлоркой и медицинским спиртом.

Я не смогла доказать заведующей, что проходила полевую практику, что я вообще-то хирург. «Хирург? А где ж твой диплом, хирург? – щерилась заведующая. У меня и паспорта не было. А если б был, Тера запретила показывать. – Капельницы ставить умеешь? Внутривенный?». Я кивала, она махнула рукой и сказала: «Работы много, денег нет, как и везде. Могу взять медсестрой. Твоему мальчику будет койка в общей палате». Я начала мямлить про последующую реабилитацию, физиотерапию. Она гаркнула: у нас тут не Брумвальд, не нравится – лечи сама. После мы пили горький чай с ромашкой и тысячелистником, потому что у меня от нервов скрутило живот, а у неё были только мешочки сухого тысячелистника и конфеты с коньяком.

Теперь у нас есть теплый персиковый свет по утрам, тесная койка с застиранными простынями, прогулки вдоль длинного больничного пруда и медленные поцелуи.

– Те-ра, – повторяет он по слогам. Я зарываюсь носом в его пшеничные волосы. – Тера.

– Терия Лорис, – я отстраняюсь и выдыхаю.

– Лорис? Боже светлый! – он подскакивает, мне приходиться ловить простыню. – Твоя подруга – царский ворон! – Как давно я этого не слышала и предпочла бы не слышать дальше. – Это многое объясняет.

Мы переплетаем пальцы.

– И что же это объясняет? – Мне холодно, хотя здесь совсем не холодно. Днем снова будет жара и мне придётся застирывать одежду после смены, потому что опять всё пропотеет.

– А то, – усмехается Рей, – что ты не хочешь меня с ней знакомить! – он всё смеётся.

– Да вы же знакомы, – вздох. Они виделись пару раз. Точно виделись. Не могли не видеться.

– Она меня не выносит, – выплёвывает Рей.

Мне хочется сказать, что это не правда и я почти говорю, слова набухают во рту, но это правда. Она его не выносит. Рей целуют меня в ямочку между ключиц. Я давлю стон. Не хочется, чтобы услышали. Он целует ещё раз. А потом поднимает голову, смотрит, смотрит и говорит:

– Понятно, почему мы здесь. Если княжьи её поймают – снесут голову. Они ж давно охотятся за вороном.

– Они считают её мёртвой.

Тера говорит, это хорошо, но я считаю – страшно. Я не представляю, как это быть для всех мёртвой. Она смеётся. Я прошу, давай уже сходим в храм.

– Царский ворон, чёрный ворон, мёртвый ворон, – повторяет Рей. – Царский ворон убит Чёрным мечником.

Так писали в газетах. Мне хочется выкрикнуть: хватит! Почему я молчу?

– Рей, нельзя… – вытягиваю, вытягиваю слова как патоку, – нельзя это говорить.

– Да все это говорят! Но, видишь, боги к ней милостивы.

– Рей!

– Да ладно. Никто её здесь не найдёт. В этой дыре одни селяне и ничего, ни-че-го, – растягивает он, – не происходит.

– Рей, мы не поэтому здесь прячемся.

– Только не надо опять…

– Но это правда!

– А я не верю.

– Но ты же видишь! – Я прикладываю его руку к моей шее. Он проводит горячими пальцами вдоль чешуек, переворачивается и накрывает ртом мои губы.

– Всё будет хорошо, – шепчет он, – это всего лишь знаки чар.

***

Знаки чар появляются у магов, которые слишком много колдуют, так меня пугала в детстве мама. Отчасти это глупо, отчасти это правда. Знаки чар, знаки принадлежности к божьему роду, не такая уж и редкость, особенно среди высшего круга. Шерсть на руках, змеиные глаза, чешуя, бараньи рожки, перепонки, реже копыта вместо ступней. Наши боги мало похожи на нас, а мы на них. Звероликие все до одного, кроме Светозарного. Мама говорит, такова была их плата за магию, и ты если, не хочешь поплатиться – не колдуй.

До Академии я видела отмеченных чарами только в театре. Ряженные в перьях, в тесных костюмах и звериных масках прыгали по сцене, декларируя гекзаметром житие… Да к черту их. Все они были людьми, все они после представления снимали маски и выходили кланяться чистые и белолицые, никаких когтей, никаких копыт.

В Брумвальде все оказалось иначе: уроды в бархате и парче с лицами похожими на маскарадные маски, с лицами покрытыми перьями и чешуёй, с блестящими звериными глазами давали пиры, произносили речи на людных площадях, заседали в судах, читали мне лекции. Я должна была кивать им, должна была кланяться, позволять целовать мои руки. В знатных семьях, в которых сохранилось много божьей крови, такое не редкость. Уродство там считалось не уродством, а признаком принадлежности к высшему классу, вернее золотых гербовых перстней. Перстни можно пропить, когти едва ли. Они не колдовали, почти никто из них не колдовал. Только часть гвардии, в которую по стечению каких-то дурных обстоятельств угодила Тера. Тера не боялся чар и не считала это уродством, она бы и сама, наверное, хотела быть такой, но боги оставили её кожу чистой, а меня наказали драконьей чешуей.

***

Рей целует чешуйку за чешуйкой. «Астрис, – шепчет он, – красивая моя». И я почти ему верю. Я не знаю, какими будут мои дети. Я не знаю, можно ли мне теперь иметь детей, перекинуться ли чары на них? Благородная Астрис Пилим, дочь градоначальника Пилима… «Милая моя», – продолжает Рей, отодвигая лямку сорочки.

За окном светлеет. Стихает золото, отцветает рассветный кармин. Он говорит, что любит, я говорю: люблю.

***

Он смотрит на меня голубоглазый и злой. И я смотрю, немая от ужаса. Снаружи метёт, снаружи, пурга, война и воздух протравлен магией. Нам говорят зима такая злая и долгая из-за магии. Нам говорят, это княжьи закляли воздух, чтобы мы промёрзли здесь, чтобы зерно не взошло, чтобы ничего не осталось кроме холода. Им к холоду не привыкать. Они, говорят, сами изо льда вышли и в лёд весь мир загонят. Когда так метёт, я и верю – вышли, загонят. Когда стихает, греюсь. Как отогреюсь вспоминаю, что на железнодорожных путях наши холодные снаряды закладывали, что металл промерзал и трескался, чтобы их поезда проехать не могли, а они не поездами поехали. Они шли через Кромку, через сам воздух просачивались. Было пусто, стало войско. Но я медик. Я не считаю войска, только койки: пустые и занятые. Он ждёт, что я сорвусь, что сломаюсь, что заплачу и всё ему выдам. Мне нечего ему выдавать. И я стою, смотрю, как и его дубленное холодом лицо краснеет. От холода. Только от холода.

– Где ваша подруга? – повторяет он. Я молчу.

– Я говорила, что не знаю. Тера мне не рассказывает. – Таков протокол. – Подайте запрос в штаб.

Почему он вообще ко мне пришёл? Я же просто… просто я. Я не гвардеец даже. Ну по-настоящему, я не гвардеец. Я не умею вызывать бури, я не умею заклинать пламя, мечом махать не умею. Я медик.

– Я медик, – говорю. Он морщится. – Я ничего не знаю.

– Вашу подругу, – он сдувается, – не видели уже двенадцать дней. – Я вижу, как он сдувается, с каждым словом становится все меньше и бледней. – Она не отвечает штабу. Не выходит на связь. Мы проверяем личные контакты перед тем как…

Назвать её мёртвой. Ну же, договаривайте. Это важно.

– Вы знаете процедуру, – говорит он и усаживается на мой стул. Он больше не двухметровый, задрапированный в дорогой пальто ужас. Сорокалетний мужчина, усталый, безымянный, замёрзший.

– Да. Помню. – Я учила когда-то, как и все ненастоящее брумвальдские латники. – Я могу включить печку, – вспоминаю я. Я стараюсь не включать её слишком часто, чтобы не падало напряжение в сети.

– Не нужно, – он отмахивается. Он же сильный мужчина из службы внутренней безопасности. – Она не оставляла вам маячков?

– Нет.

– Странно. Обычно такие оставляют. Вы не владеете магией, так?

Я глотаю воздух. Я глотаю и кашляю. Как рыба. Рыбы не кашляют, знаю. Рыбы бьются телами о берег и дохнут. Я тоже.

– Немного владею, – я говорю тихо, но твёрдо, на это мне благо хватает воздуха, того, которым я не успела пока подавиться. Воздух лезет обратно густой и холодный, как речная вода. Я рыба наоборот. – Я раньше умела. Ребёнком. Потом перестала пользоваться. – Он смотрит. Просто смотрит. Не орёт, не бьёт меня головой о стол. Он знает, что так бывает. Все знают, что магия со временем гаснет. – Вы сообщите мне, если?.. – я не могу закончить.

– Сообщу.

Он выходит. Я втыкаю печкин шнур в розетку и притулюсь к ней спиной. Сначала мне холодно, я дрожу и очень хочу плакать, но не могу плакать. Потом мне тепло, а потом больно.

Дни вязнут в метели. Свет мигает и часто отрубается. Мы топим в палатах дровами. Мои руки пахнут сосной и сажей. Все вокруг пахнет сосной, сажей и антисептиком и немного смертью. Я пишу папе. Папа отвечает сразу и просит молчать, не говорить, не говорить, не говорить Териной матери. Я не говорю. Я не могу говорить. Я говорю: вам на перевязку. Я говорю: вставайте, нужно ходить. Я говорю: пейте горячее. Я говорю: простите, она со мной так и не связывалась. Я не смотрю новости. Не смотрю и не слушаю. Вокруг меня такая плотная холодная тишина, что рушить её страшно. Я в оке бури, а в оке бури всегда тишина и ближе всего смерть.

Ещё через неделю мне говорят, одевайся, нужно ехать в Брумвальд. Я по привычке надеваю валенки, дублёнку и платок. Мне говорят: во дворец, Астрис, нужно не так. Я снимаю сначала платок, потом дублёнку, но валенки не снимаю. Меня застёгивают в чужое серое платье-футляр. Я смотрю и не вижу себя. Возвращаю дублёнку с платком, потому что в Брумвальд ещё нужно доехать. Три часа на поезде. Я не знаю и мне говорят, что тоже не знают, топят ли сейчас в поездах.

Меня ведут через поле к станции. На станции тихо-тихо. Кругом темно-темно и звёздно. В черном выхолощенном холодом небе звёзды – огромные провалы. Я отворачиваюсь. Жду. Мне говорят, ты ж новости не смотришь, а там наши разбили княжьих под Криплей. Я ржу на Крипле. Ну хорошо, говорю. Разведка, мне добавляют, я ж правда не читаю, выкрала планы их штаба. Там под землёй такие туннели. Чёрт ногу сломит. Они…

Я снова ржу: туннели?

Нет, чертежи, Астрис. Ты совсем замёрзла? Киваю – замёрзла. Чертежи были напечатаны на полимерных пластинах, там шифр такой, ну знаешь… Не знаешь? И я не знаю. А разведчики знали. Они там сами все с трудом разобрали. Но разобрали и взорвали.

Смех.

Поезд.

В Брумвальде никакого снега. В Брумвальде грязно и салюты.

Меня пересаживают в темную служебную машину, машина урчит и срывается с местами. Мы едем по улицам, я совсем не узнаю эти улицы. Я на самом деле плохо знаю Брумвальд. Только центр и Академию. Академический кампус очень большой, там и сады и стадион с бассейном, и храм, и лавки, и кинотеатр. Серые каменные дома кажутся куцым. Я не вижу людей. «Я не вижу людей», – говорю в машину. В салоне душно, ко мне склоняются сразу три головы: две по бокам и с переднего сидения, все три говорят хором, но невпопад: «Воздушная тревога». Я долго маюсь, жду, но все же спрашиваю: взрывчатка? Что вы?! Ужасаются в ответ. Нет, Астрис, холодные снаряды. Они замораживают воздух, воду, деревья и даже железо. «Но без огня?» – спрашиваю с надеждой. Без огня.

Я плохой гвардеец, я вообще не гвардеец. Я не знаю, чем лед лучше огня. Почему колдовские снаряды гуманнее пороха. Чем смерть от стали чище смерти от свинца. Знаю только, что это соблюдают, что никакого пороха, взрывчатки и пистолетов, никаких ядовитых газов и биологического оружия по крайней мере вблизи Брумвальда, и рядом с Кромкой. Потому эта война кажется ещё дольше и злей.

Во дворце тихо. Дворец кажется мёртвым, музеем самого себя. Ни слуг, ни политиков, ни чертовых гвардейцев. Она сидит у трона, у пустого, конечно, царь уже год где-то прячется; в черном и с перьями в волосах.

«Царский ворон!» – подсказывают мне. Я пячусь. Ей восемнадцать. Всего восемнадцать. Зачем вы с ней это делаете?

– Ася! – она подскакивает и бежит обнимать меня. Она же не любит объятия? От её перьев пахнет хвоей и сажей. – Как славно, что ты пришла! Через полчаса здесь будет праздник!

– Праздник? – Какой ко всем чертям праздник, когда в городе воздушная тревога?

– Мы победим, – говорит она, – мы обязательно победим.

Я знаю, что это не её слова, что её научили так говорить. Научили быть такой. Ворон. Рьяла милосердный, это страшно. Моя славная Тера, моя смелая Тера, Тера, которая больше всего на свете любит рисовать в тишине, которая не общается с мальчиками, которая все сводное время проводит за книгами и в лесу, теперь это. Разнуздано хохочет над шутками гвардейцев, предлагает мне игристое в широких бокалах. Слава богам, что сама хоть не пьёт. Кричит с ними хором: за победу! За победу! За царя!

Я увожу её оттуда после полуночи. Она не сопротивляется, устала. Молча тащится за мной по зеркальным коридором пустующего дворца. Молчит о задании, на все мои вопросит молчит. Мы грузимся в поезд, на этот раз без сопровождающего. Она забивается на верхнюю полку, подстелив под голову гвардейскую шинель. Её перья мнутся, на железнодорожном матрасе остаётся позолота и блестки не то с одежды, не то с волос.

Я выторговала для неё неделю тишины, но что решит эта неделя, если теперь она царский ворон? Я слышу, как она тихонечко ревёт на свой верхней полке, но не трогаю. Мне страшно её трогать, мне гадко её трогать. Пусть сначала избавиться от перьев и прочей мишуры.

***

Мы лежим, прижавшись друг к другу. Снаружи расцветает жара. Меня ждёт очередной тяжелый день без зарплаты, его – хмурый дядечка-хирург, который здесь за физиотерапевта. Рей почти восстановился после весны. Он может подолгу ходить, нормально спит и ест, но любовью мы всё равно занимаемся аккуратно. Медленно-медленно и нежно. Я провожу пальцами вдоль бороздок шрама, сначала свежего, потом того первого от свинца. Меня война отметила магией, а его вот так. Целую.

«Астрис!» – тянет он.

Целую.

Мы крутимся на узкой койке. Горячий воздух пахнет нашим потом, из приоткрытого окна тянет жасмином и болотом с больничного пруда.

***

Зима. На этот раз не такая стылая и топят лучше. Я почти не вижусь с Терой, но знаю, она рядом. Она приходит и снова пропадает. Она приходит и с каждым разом в ней меньше моей Теры и больше перьев и зла, и стали. Я больше не думаю о Тере. В госпитале появился синеглазый мальчик с той стороны Кромки, ужаленный свинцом.

Он кидает меня плашмя на кровать, как вещь, как вещь, которую не особо жалко.

Он задирает моё платье, сдёргивает трусы. Я не хочу так. Я говорю: я не хочу так! Хватит, Рей! Прекрати, пожалуйста! Он переворачивает меня на спину, откуда в нём эта сила и где моя? Почему я просто лежу куклой и даже не могу заорать. Он целует меня. Хватит! Он целует. Наверное, я сама виновата.

Я не знаю, пользовался ли он презервативом. Я не помню. Я не помню, как это было. Больно. Быстро и больно. Хорошо, что не помню чего-то большего. Очень хорошо. Утром полумёртвая от стыда и боли: всё нижняя половина моего тела стала болью, горячей, горькой и шершавой; я выпила двойную дозу экстренной контрацепции и чуть не выблевала обратно. Потом через двенадцать часов ещё раз. Долго гладила живот перед зеркалом, худой маленький мягкий. Мне бы пошла беременность, в какой-то другой жизни мне бы пошла беременность. Даже если бы она случилась до свадьбы. Мама рассказывала, что они с папой обвенчались, когда… но того ребёнка она потеряла, а через год родилась я.