Кащеевы байки. Сказки о снах, смерти и прочих состояниях ума

– Постой-ка, – он потер лоб. – Управлять реальностью. Так ведь и живые не могут управлять своей реальностью. Смотря что ты вкладываешь в понятие управления.

– Этот мир неподвластен твоей воле, – Кащеева жена усмехалась. – Максимум, на который ты здесь способен, – осознать, где находишься. И то сейчас ты с этим справился благодаря моему появлению. Ну, еще при должном старании и умении концентрироваться ты можешь увидеть здесь то, что захочешь. Или тех, кого захочешь. Но это снова будет как во сне: в любой момент картинка может измениться без твоего участия или желания. И заметь, я рассматриваю варианты, в которых ты отдаешь себе отчет в том, кто ты такой и какому миру теперь принадлежишь.

– Пока что, – он поправил шарф, который неожиданно начал давить на горло, – пока что здесь все стабильно. Картинка не меняется.

– Неужели?

Он огляделся. Такая же погода, по-прежнему утро, весна. Он нахмурился, пытаясь поймать тоскливое ощущение чего-то ускользающего, неясного. Закрыл глаза. Вспомнил эту улицу. Не хватало входящего в нее переулка напротив метро. Открыл глаза снова.

– Пойдем, – Кащеева жена ухватила его за рукав. – У тебя еще будет возможность сюда попасть, и более прицельно. Хотя согласна, что это воспоминание симпатичное. У некоторых, скажу тебе, такое бывает!.. Всякого насмотришься, пока вылавливаешь вас, путешественников, за эти сорок дней по живому миру.

Он послушно поволокся следом, оглушенный предательством собственного воспоминания. Они свернули налево за сквер, там Кащеева жена притормозила:

– Давай, учись возвращаться на границу.

Он захлопал глазами. Вокруг снова рос мох, в котором он лежал как в мягком зеленом одеяле размером с обозримое пространство. Кащеева жена, тоже утопая во мху, лежа на спине, жевала веточку брусники и смотрела в небо.

– Почему, если мир живых существует, – спросил он, перевернувшись на бок и глядя на Кащееву жену, – он меняется для меня? Там ведь реальность, а не продукт моего воображения.

– Тут тоже реальность, – откликнулась Кащеева жена. – Но каждый видит свою границу миров. Вернее, формирует. Любую, какую захочет. И все они существуют одновременно – реальности границы миров каждого жителя Царства мертвых. Но в мире живых все работает по-другому. Я не демиург, уж извини, могу только предполагать, основываясь на своем опыте. Ты теперь обладаешь другой физической структурой, и при соприкосновении с ней мир живых искажается, но только для тебя. Реальность мира живых распадается на множество вариантов, которые как бы исполняет структура твоего сознания. Ты в мире живых выступаешь разбитым зеркалом, которое искажает настоящий мир и продуцирует своими осколками другие миры. Но основная проблема зеркала мертвых в том, что оно наблюдает собственные искажения. А побочная – в том, что оно крайне редко способно их контролировать. Так что, дружок, придется тебе потрудиться, чтобы поймать живую реальность. И не забудь, что ты ограничен по срокам: у тебя осталось тридцать семь дней.

«Раз уж этот мир создает мое воображение, – подумал он, – то наверняка здесь найдется место сигаретам». Он пошарил рукой возле себя и нащупал пачку. Вытащил сигарету, похлопал себя по нагрудному карману пальто, нашел зажигалку, прикурил и уставился в небо, бледно-голубое и прозрачное. Кащеева жена одобрительно хмыкнула.

– Что в вас, людях, всегда вызывало у нас с Кащеем зависть, – сказала она, – так это умение наслаждаться простыми вещами. Используй эту возможность. В моем Царстве тебе придется столкнуться с некоторыми ограничениями.

Время китов

Однажды, а может, и вовсе давным-давно или совсем недавно, вот буквально прямо сейчас Кащей пошел искать свое Время. Обычно он старался так не делать, особенно если не было на то нужды или острой необходимости. Его Время как бы не обиделось на него, но явно не горело желанием с ним встречаться. Почему? Наверное, дело было в том, что Кащей в каком-то смысле стал Бессмертным, а потому статичным и изменчивым в одно и то же время. И как ему быть? Времени, конечно. Вот у людей оно простое и понятное – всегда такое, каким его видят. Для кого-то время прямое, как палка, или круглое, как колесо; есть чудаки, воображающие время в виде сферы или блина, а есть и вовсе отморозки, которые видят его, скажем, в форме утюга или тарелки с котлетами под соусом. Причем не фрикадельками, а именно котлетами и именно под соусом, причем совершенно конкретным, к примеру, тар-тар с такими остро-сладкими маринованными огурчиками. Но все равно, человек редко когда может изменить свое восприятие времени и потому ему приходится поменяться разве что пару раз за его жизнь, и то редко когда так бывает. А так все спокойно, тихо и мирно.

У деревьев, к примеру, Время другое – оно всегда принимает форму семечка. Когда дерево маленькое, то есть еще не дерево вовсе, а как раз семечко, то они совпадают полностью и совсем, по форме и содержанию. Потом дерево растет и ветвится, а Время остается семечком, затерявшимся в его корнях. Для животных и птиц, в общем, та же самая история – их мир определен их бытием, а не сознанием и потому статичен, а значит, Времени в нем отведена слишком малая роль. В случае же Царя мертвых все куда как сложнее.

Ведь как Время должно себя вести, если Кащей и жив, и мертв, и вечен, и конечен, и статичен, и изменчив, и человек, и тень, и все сущее, и отсутствие его сразу и никогда? Правильно, попробовать соответствовать требованиям, потом плюнуть и уйти куда подальше, чтобы поразмыслить на досуге о причинно-следственных связях в мире вечной хаотической неопределенности, помноженном на что-нибудь эфемерное вроде человеческого восприятия, которого Царь мертвых нахватался за эоны пребывания в нынешней должности. Такими делами стоит заниматься уединенно, в тишине и покое. И каждому ясно, что найти это Время будет чрезвычайно трудно.

Впрочем, Кащей тоже не из тех, кто сдается сразу по началу путешествия. Он взял котомку, надел соломенную панамку и солнцезащитные очки с красными стеклами, а потом провалился сквозь землю. Это был отвлекающий, но необходимый маневр – если надо найти отсутствующее Время, то идти стоит туда, где оно не соприкасается с реальностью. Это зазеркалье зазеркалья, парадокс парадоксов и совершенная чушь, которая ну никак не может существовать. Однако, бывает и не такое.

Вот придумали же сказку про Кащея, яйцо, утку, зайца и иглу? И как, спрашивается, вы запихаете все это одно в другое, да еще оставите зайца с уткой живыми? Это даже не магия, а какой-то киберпанк, потому что только с роботами такое прокатывает. Сам же Кащей относится к технике с недоверием – и потому довольно легко нашел свое Время.

– Привет! – вежливо поздоровался Царь мертвых. – Ты не могло бы мне помочь кое с чем?

Время отвернулось, показывая, что ему недосуг.

– Ну что ты дуешься? Я что, виноват, что вышел таким, какой я есть?

– Я уже ни в чем не уверено, – пробурчало обиженное Время. – Ты бы как себя чувствовал, находясь в бесконечном парадоксе? Квантовая неопределенность – это одно, но вот когда ты одновременно находишься в состоянии стазиса, генезиса и распада, то это жутко раздражает.

– Эх… прости. Я даже не буду говорить, что это не совсем моя вина, потому что знать об этом не знаю. Но все-таки такое сложное многомерное пространство, как ты, может мне помочь?

– Что ты хочешь?

– Мне надо знать, где сейчас находится Время китов.

– Вот как? Зачем оно тебе? Я думало, ты уже завязал с такими вещами.

– Видишь ли, киты вернулись в мир людей. Им почему-то стало интересно, что творится с человеком, и я хотел бы узнать про это.

– Странно. Насколько я помню, как только человек вышел в море, киты ушли из Срединного мира. Не телом, понятно, но умом. Им всегда было довольно просто справиться с отделением духа от плоти, а тут еще стимул появился. Киты похожи на Время, поскольку осознают свою многомерность и протяженность. Точнее, осознали с приходом людей, так что довольно скоро они стали путешествовать в иных местах. Люди же охотились на китов, но это не волновало их умы – в самом деле, какая разница, что происходит с одним из множества аспектов твоего бытия? Хе-хе, даже странно как-то – несмотря на все эти усы, ворвань и прочее китоедство, людям так и не удалось поймать ни одного кита.

– Это крайне любопытно, а что с их Временем?

– А кто, по-твоему, тебе только что про это рассказал? Оно далеко, но раз мы с ним части одного и того же понятия, то можем немного поговорить. Что тебе нужно знать?

– Скажи, ты пришло?

– Еще нет, но скоро буду. Китам стало интересно, что происходит с людьми, и потому они возвращаются в их мир, чтобы лицезреть перемены.

– Какие перемены?

– Ты сам увидишь. Киты возвращаются в Срединный мир людей, чтобы ощутить поворот Великого Колеса для еще одного живого вида. Скоро, скоро еще одно разумное существо во Вселенной вырастет из детских представлений о себе и мире, скоро изменится и станет иным. Впрочем, с равной степенью вероятности люди могут и помереть все до единого, совершив те или иные шаги. Тогда киты возьмут на себя обязанность оплакать людей, ведь больше никто не прольет о них ни слезинки. Жестокие дети еще могут вызвать сострадание, но жестокие и глупые звери – нет. Киты знают, что сейчас люди еще дети по меркам мира и вот-вот настанет момент, когда они изменятся. Как это произойдет, впрочем, не знает никто. Может быть, они вернутся к своей звериной природе и разом перебьют друг друга, а может, и нет. Так что будем посмотреть, Царь мертвых.

Кащей молча поклонился Времени. Вокруг него плескался океан, рассекаемый мощными хвостами. Изредка из-под толщи соленой воды вылетал фонтан брызг, математически точно описывающий какой-то аспект бытия.

– Да, определенно они возвращаются, – подумал Кащей и пошел пить чай.

Кащей и профсоюз Иванов

– Всем ша! – перекрыл раскатистым басом гвалт в зале Иван Советский. Для пущего эффекта он встал и начал бурить толпу пристальным осуждающим взглядом. Остальные Иваны оглянулись на него, затихли и начали усаживаться.

– Предлагаю считать заседание открытым. Слово – главе профсоюза, почетному члену нашего товарищества, Ивану Хтоническому Абстрактному. Просим, просим! – зааплодировал, замахал руками и заголосил Иван Советский, успевая угрожающе посматривать на тех своих собратьев, кто не проявлял должного энтузиазма. Многим было тяжело уловить его ритм – когда затихать, а когда шуметь. То и дело кто-то подскакивал, бил в ладоши, смущался и садился. Почетные гости, наконец, уместили тела на сцене. Захрипел микрофон, и ежегодное собрание началось.

Кащей, сидя на трибуне рядом с вещающим надтреснутым, старческим голосом Хтоническим, скучал и рассматривал заседателей. В этом году Иванов собралось неожиданно много, так, что мест хватило далеко не всем. Больше всего было Дураков, поменьше Царевичей и совсем мало Крестьянских сынов, Рыбацких сынов и прочих отпрысков почтенных профессий ручного труда. Отдельными особняками выделялись Иваны Собирательные – те, в ком нашла отражение эпоха или какой-то определенный жанр. Они традиционно были предводителями своих артелей и каждый раз являлись в полном комплекте, распределяя места согласно блокам, определенным, казалось, раз и навсегда.

Иван Советский предпочитал общество кряжистого Ивана Царского Простонародного, близкого ему своей классовой сущностью; Ивана Скабрезного, вобравшего в себя суть эротического нарратива, и Ивана Архаичного, диковатого, но прямодушного до крайности. С правой стороны зала на эту компанию высокомерно посматривали обрюзгший от излишеств Иван Постсоветский, которого извинительно держал под локоток Иван Царский Элитарный. За их спинами подпрыгивали от нетерпения Иваны Адаптированные, многоликие в едином теле и неразличимые до зубовного скрежета.

Посередине сидели Иваны Экзотические, или не примкнувшие. Рассеянно глядел в пустоту Иван Хипповый, видимо, в ожидании халявного фуршета. Рядом с ним торчал Иван Постмодернистский, постоянно меняя свое состояние и настроение, мерцая загадочными огнями на текучем лике. Картину довершал вполне себе реально существовавший Иван Сусанин, непонятно как оказавшийся на собрании. Он испуганно озирался по сторонам и украдкой крестился, от ужаса неразборчиво матерясь в бороду.

Меланхоличное созерцание Кащея вдруг прекратилось, оборвалось и заставило прислушаться к дребезжанию Хтонического.

– … таким образом, профсоюз Иванов выдвигает Царю мертвецов следующие требования. Первое. Организация демократического представительства и отмена единовластного правления. Так как его бессмертие и непобедимость не дают возможность окончательного триумфа в честной схватке, мы приняли коллективное решение применить методы гуманные, цивилизованные. Согласно волеизъявлению народа, он обязан подчиниться и самоустраниться. На время переходного периода будет организовано Временное правительство во главе с Иваном Исконным, или Императорским, премьер-министром будет назначен … – Иван Постсоветский кивал, ободрительно показывая Хтоническому мухомор. Тот косился, сглатывал и бодро продолжал шепелявить. – Далее. Мы требуем поставить каждому представителю Волка серого в количестве одной штуки, Царевну, в количестве от одной до трех штук, и Кащея Бессмертного для того, чтобы его посрамить. Кроме того, необходимы палаты белокаменные… – Орда Иванов Царевичей уже размахивала чьими-то отобранными портками, на которых был виден коряво намалеванный углем лозунг «За сменяемость власти!» Жертва натягивала на колени нательную рубаху, громко ругаясь и обещая отрубить всем головы.

Кащей удивленно поднял брови.

В этот самый момент раздался грозный, дикий, надрывный с присвистом и переливами боевой клич. Иван Архаичный собрал клин Иванов-Дураков, набычился, и, размахивая пудовыми кулаками, бросился в атаку через весь зал. С фланга его поддерживал Иван Советский с воплем про недопустимость буржуазного захвата власти и реставрации самодержавия. Завязалась драка. Посередине общей свалки Иван Постмодернистский начал медленно растворяться в воздухе, превращаясь в разноцветную дымку. Увидев возможность, Иван Хипповый затянулся, практически полностью вдохнув своего коллегу по профсоюзу, закашлялся, выпучил глаза, и они схлопнулись, исчезнув из пространства.

Иван Сусанин широко крестился, зажмурив глаза.

Тут Хтонический увидел, как мухомор вылетел из руки Постсоветского, отчаянно отбивавшегося от Ивана Советского, тузившего его с криками «Фабрикант! Кровопийца! Интриган!» Гриб описал дугу и приземлился на трибуну. Моментально забыв о продолжении своей речи, Иван Хтонический ужом рванулся к нему и сходу проглотил, протолкнув целиком через пасть с заточенными зубами. Через мгновение его рев потряс потолок, посыпалась штукатурка. Изрыгая проклятья на протоиндоевропейском языке, Хтонический прыгнул в общую свалку.

Кащей налил себе стакан воды и осторожно скрылся за кулисами. Заседание профсоюза можно было признать успешным. На будущий год Иваны отстанут от него с подвигами и требованиями лучшей жизни, переключившись на выяснение отношений. Пришло время получать благодарности и подарки от объединения серых волков и представительниц слета царевен, цариц и принцесс. Наверное, испекут что-нибудь сдобное, с малиной. Кащей очень любил малину. Особенно в пирогах и с холодным молоком.

Прикладная ботаника

Сомкнутое пространство бутона, из которого медленно выгибаются лепестки навстречу первым солнечным лучам. Холодящая роса – и тугое, тянущее ощущение солнца на цветочной коже. Время вытягивается вместе с каждым раскрывающимся лепестком. Жизнь коротка, сказал Кащеевой жене огромный человеческий Сережа, грустный и вечно небритый. Но Кащеева жена не знает, что такое срок для жизни, поэтому приходится пробовать чужой шкурой.

Из всех преображений Кащеевой жене больше всего нравился цветок.

Он оказался удобной формой для материализации короткой жизни. И вот теперь иногда, когда хочется помедитировать на пустоту и счастье, она берет выходной и на сутки превращается в растение. Распуститься утром, насладиться днем, сомкнуться обратно в бутон, уснуть и не проснуться вечером. Или договориться с Кащеем, чтобы он ночью сорвал ее, – ощутить трагедию гибели. Царица мертвых берет взаймы чувства.

Прекрасно в состоянии цветка сочетание абсолютного безмыслия и бесконечной концентрации ощущений. Да и какие могут быть мысли, когда Кащеева жена есть чистое сознание, сознание есть материя, а материя определяет содержание?

Мало кто из населения Царства это понимает и пользуется, разве что самые его долгожители или те новенькие, до кого дошло еще в подлунном мире. Но эти таланты Кот Баюн лично по своим пушистым пальчикам пересчитал. Ему как проводнику по Царству сновидений надо каждого знать в лицо, а как тут узнаешь, когда сегодня он Василий Иванович, а завтра луковица в пустоте? Поменяет форму, затеряется в локации сновидения, и поминай родимого, как звали. Нетушки: учет и контроль.

Сырая земля щекочет тоненькие корешки. По стеблю взбирается тяжелый жук, царапает тонкую кожу стебля лапками, но придавленный порывом ветра цветок отклоняется вниз, и толстый пассажир падает. Ветер теплый и сильный. Солнце печет раскинутые, как руки, листочки. Лепестки обсохли от росы, и их каемку остро припекает жарой. Цветок тянет влагу из земли и впитывает оседающий пар из воздуха, пьет всем цветочным тельцем – корешками, стеблем, листьями и лепестками. Цветку жарко и хорошо.

Когда в Царстве мертвых наступает вечер, из дворца выходит Кащей с лейкой. Он зачерпывает из бочки нагревшуюся за день живую воду и, осторожно ступая только по тропинкам, поливает Яблоню с молодильными яблоками, Дуб зеленый, Смородиновый, Калиновый и Ракитовый кусты, Орех и свою любимую малину. На Мировое древо Кащей материализует насос и задумчиво стоит со шлангом неисчислимое количество времени.

После Мирового древа, надев резиновые сапоги, Кащей деликатно обходит с лейкой все доступные со стороны тропинки цветы. Струи обмывают цветок со всех сторон. Кащей осматривается вокруг, вздыхает и садится на пахнущее размокшим деревом крыльцо. Если бы цветок обладал, кроме осязательных, еще и слуховыми анализаторами, то услышал бы, как Царь мертвых уныло бормочет себе под нос: «Экстрим, экстрим… Всей ей экстрим… Нет чтобы предупредить, в какой цветок материализуется! Весь день сидишь во дворце, боишься выйти – не дай Хтонь, случайно затопчешь! И цветы толком не польешь…»

По саду стелется нежный белый туман, и разливается ночной аромат цветов. Кащеева жена благоухает вместе со всеми. Пришедший к Кащею на крыльцо Кот Баюн внимательно принюхивается к запахам сада, но валериану вредная Царица перед материализацией выполола.

Что бывает, если долго стоять на балконе не по делу

Я вышел на балкон. За моей спиной в чужой квартире играла гитара и очень разные люди пели, заканчивая программу до наступления одиннадцати вечера. Эта беда всех квартирников – ограничения по времени, предусмотренные законом, позволяют соприкасаться с искусством не так долго, как всем хочется. Соседи, полиция и прочие радости бытия ратуют за тишину… Вторгнутся, вломятся и сделают что-нибудь эдакое.

Балкон в старой пятиэтажке был оборудован всеми доступными человеку удобствами. Скамеечки, пепельницы, подушки и мягкое кресло изящно прятались за обложенной какими-то досками решеткой от внешнего мира. Островок уюта посреди сентябрьской ночи. Лодка или плот в темной листве, прорезанной одиноким фонарем. Много метафор, да, слишком много для такого ординарного события, как перекур во время квартирника. Однако обстановка располагает, так что делать с этим нечего – раз уж пошла в голове литературщина, то от нее отделаться поможет разве что сон, а за ним ехать через весь город да еще немного. Проще сесть, щелкнуть огоньком и отдаться на волю чему-то маленькому и подпрыгивающему, что пытается вылезти изнутри головы.

Нда. Видимо, это свойство любого человека, нежно знакомого с текстом – переводить все свои ощущения в слова. Казалось бы, что такого, да ведь в том наборе букв, который раз за разом выпрыгивает на бумагу (пусть даже она существует исключительно в уме рассказывающего о ней), смысла еще меньше, чем в разнообразных векторах, пробивающихся сквозь измученный портвейном организм. Сентиментальщина, ей-богу, какая сентиментальщина да глупость в придачу. Как я могу описать… А, впрочем, попробую. Пусть даже в рамках очередного упражнения ума. Вот свет, что бьет мне в затылок, смешивается с музыкой и стихами, вот ветер и голоса внизу, вот запах уходящего лета, вот стакан с вином и дым, уходящий в ночное небо. Они складываются, переплетаются, сцепляются хвостами и тянут меня за собой в совершенно непрошеную сторону. Черт, черт, это совсем не то. Мне срочно нужен собеседник. Чтобы вышел на балкон, чтобы достал папиросу, чтобы помолчал и посмотрел на фонарь, и, искоса взглянув на меня, пробормотал в сторону повод для разговора. Эдакий высокий, немного угловатый, в черном костюме и белых кедах… Хорошо было бы. Но, раз такого нет, то можно что-нибудь выдумать.

– Холодно сегодня, – скажет этот высокий, с залысинами. – Нет, правда, холодно. Осень рано начинается. – И так, со значением, на меня посмотрит.

– Да-а-а… – отвечу я. – Холодно.

– А что вы тут тогда стоите, раз холодно? Пойдемте внутрь, там вино еще есть. Музыка, играют. Между прочим, насколько я понял, ваши друзья. А вы тут стоите. Пойдемте, – бестактно начнет говорить этот человек. В этот момент я пойму, что он совершенно, вот абсолютно нереален. Люди так не говорят. Не здесь, так точно, в каких-нибудь рассказах. Это ведь каким запасом наглости надо обладать, чтобы незнакомому человеку что-то там советовать, да еще и в таком тоне. А все равно приятно. Зовет к столу, заботится.

– Мне, знаете, туда совсем не хочется, – так отвечу я ему, проверяя на выдуманность. Легкое, полуинтеллигентское хамство очень хорошо помогает различить, живой это человек или плод фантазии. – Мне и тут, знаете, неплохо.

– А мне так не кажется, – скажет этот удивительный человек в черном костюме. – Вас что-то выгнало наружу и заставляет пускать дым в ночь с кислой рожей. Вряд ли музыка, тем более не стихи. Вот что? Ведь это, в вашем-то возрасте, уже не солидно.

Тут я точно пойму, что передо мной выдумка. Ну какой возраст, мне везде паспорт показывать приходится, чтобы доказать, что я не школьник. Не помогает ни борода, ни прикид, ну ровным счетом все меня до сих пор принимают за подростка. Внешность, что ни говори, такая. Соответственно, так и надо с ним разговаривать. Как с галлюцинацией.

– Мне, – скажу, – в голову ерунда всякая лезет. И никак ее выгнать не получается, вот хоть стой хоть падай. Вас как зовут?

– Костяной… Костя. Пусть будет Костя. Продолжайте, прошу.

– А меня… А впрочем, не важно. Вы и так это без меня знаете, наверное. Так вот, эта ерунда зовется память. Каждый раз, когда я прихожу на эти мероприятия, где много людей, где все вроде бы дружны и друг друга знают, где есть такие балконы и такие фонари, меня все время тянет уйти. Этот свет, звук, все это, в общем и частности, напоминает о прошлом. Ведь было же время, когда я чувствовал, всей кожей и всем нутром чувствовал это… братство, наверное. Вокруг меня были люди, такие же молодые идиоты, как я. Мы делали всякие вещи, делали много и хорошо, мы не просто пели под гитару и пили всякие напитки, нет. Мы были связаны общей идеей, общими целями, каждый из нас мог часами говорить с другим, и это никогда не надоедало. Верите, у меня было три товарища, с которыми я чувствовал себя всегда… собой, что ли. Никогда ни до, ни после не было такого четкого, ясного ощущения себя, мира, реальности. Все было живым и исполненным смысла. Может быть, это и есть то легендарное «чувство локтя»? Или что-то такое, чему еще не придумали толком подходящего названия? Не важно. В то время я ощущал себя и мир как единое целое, как неотъемлемую часть происходящего, где люди и вещи были исполнены смысла, где все было… постижимым, наверное.

– А сейчас?

– Сейчас все стало чуть-чуть иначе. Эти люди в моей жизни остались, я их так же ценю, но… каждый стал немного наособицу. Свои дела, свои мысли, свой мир. Я понимаю и принимаю их взгляд, только вот не чувствую его. А главное, ушло то чувство единения. Его больше нет, да, наверное, никогда и не будет. Почему, спросите вы? А потому, что мир перестал быть реальным. Я теперь вижу не предметы, а слова, которые к этим предметам приклеены. Это сложно описать, но в самом примитивном смысле будет выглядеть так: есть ручка. В этом слове отражается предназначение и класс предмета, его содержание как вещи. Но это слово не описывает конкретный, именно вот этот предмет. Скажете, есть прилагательные. Но и они тоже не помогают определить, выразить суть этой «ручки» до конца. Насколько она красная? Почему для меня красный – это цвет ярости и скорби, причем не весь, а именно этот красный, с нежными багровыми отливами в утреннем солнце? Ведь для других он не такой. Я никогда не смогу передать им все те смыслы и эмоции, что для меня проглядывают через этот предмет. Что уж говорить о других вещах, более… абстрактных.