Кащеевы байки. Сказки о снах, смерти и прочих состояниях ума

– Сначала попробуй на них ответить.

– Мы вроде сошлись во мнении, что для нас жизнь и смерть не существуют.

– С чего ты взял?

Баюн поперхнулся.

– То есть как? Ты сама только что это говорила.

– Вернись к моей цепочке рассуждений.

– «Люди разделяют жизнь и смерть, но для нас эти понятия не актуальны, потому что мы не присутствуем в их мире как видимые им материальные объекты. Но мы присутствуем здесь», – процитировал Баюн.

– Неплохо, мохнатый. А теперь отнесись критически к моей мысли и продолжи ее.

Баюн напрягся и нервно замял лапами подушку, на которой сидел. Прошел от начала высказывания до конца, вернулся, подумал.

– Понятия не актуальны не для нас, а для них. Когда они сравнивают нас с собой. Ладно, не нас, а мир, который называют потусторонним.

Кащеева жена удовлетворенно откинулась на спинку кресла.

– Хорошо. Пусть это следует из твоего высказывания. Но тогда из него же следует, что мы смертны.

– Не знаю, – призналась Царица. – Я не умирала в том смысле, какой вкладывают в это слово люди. И не рождалась. Я просто помню момент переворота сторон реальности, а что было до него – нет.

Баюн содрогнулся, представив переворот реальности. От обычного перехода по реальностям голова идет кругом, а тут переворот… Стоп.

– Царица, ты про какую реальность?

– Про всю, Проводник. Реальность бытия.

Баюн вытаращил глаза.

– Ладно, – нетерпеливо сказала Кащеева жена. – Помнится, одному посетителю нашего мира я рассказывала про изнанку бытия на примере драного свитера. Тебе повезло больше – у нас есть свежая домоткань. Гляди сюда. – Она сняла увесистого кота с кресла, поднесла к ткацкому станку и показала на полотно. – Вот лицевая сторона реальности.

Царица подтянула сопящего Баюна за подмышки, непочтительно ухватила под пушистый зад и сунула кошачью морду под станок.

– Вот изнаночная.

Спустила кота с рук, он мягонько приземлился на каменный пол, быстро вылизался и запрыгнул обратно в теплое кресло.

– И дальше?

– Дальше все просто при объяснении и больно при понимании. Слишком много вопросов возникает. Мы живем на изнанке полотна реальности, а живые – на лицевой стороне. Это если представлять реальность как полотно, конечно. Его можно сложить в один слой, в два, в три – сколько угодно или сшить и таким образом замкнуть на себе. Но тут придется вспоминать про многомерные пространства, а это мне лень, в помощь тебе все-таки квантовые физики из недавно прибывших. Так вот, находясь с обратной стороны реальности, мы, естественно, видим друг друга лишь при переходе на противоположную сторону. Но живые видят мертвых только в измененных состояниях сознания, как они это называют – во сне, трансе, околосмертных… И остальных, им подобных. Живые даже, кстати, издали хрестоматию измененных состояний сознания, можешь ознакомиться с их точкой зрения. А мертвые встречают живых здесь, когда те как раз спят. О том, как наши постояльцы отстаивают очередь для того, чтобы пообщаться с близкими в сновидении, тебе рассказывать не буду, сам все знаешь.

– Еще бы не знать, если я слежу за очередностью. Ты лучше про полотно продолжай.

– Теперь, в общем-то, переходим к самому интересному. Нить, как ты видишь, одна.

– Почему это? Две. Нить утка и нить основы. – Баюн прищурился, вдруг коварная Царица проверяет его на сообразительность.

– Неважно, – нетерпеливо сказала Кащеева жена. – Здесь имеет значение то, что нить – одна на обе стороны.

Если бы коты обладали бровями, то Баюн непременно поднял бы одну из своих. Без бровей пришлось выражать непонимание вербально.

– Прости, Царица, но следствие, которое вытекает из единственной нити, мне пока недоступно.

Кащеева жена тоже села обратно в кресло и принялась маленькими глотками пить горячий чай. Ей нужно было собраться с мыслями.

– За то время, пока мы существуем, – призналась, наконец, она, – я поняла пока только то, что наша сторона реальности и реальность живых – единое целое. Это к нити, одной на обе стороны. Но зато я знаю другое, – и подмигнула коту, – у нас на станке полотно зафиксировано в одном положении. На самом деле стороны реальности могут меняться местами.

Как мертвый Торке Сигвардссон встретился со своим потомком

Ветер бросал ему в лицо соленые капли. Они стекали по морщинам, исчезая в густой бороде, спутывая свою серую сталь с сединой. Наверное, так же волны исчезали в гулких фьордах, когда ветер с севера гнал стада облаков над его родиной. Брызги морской воды летели, тяжелым стуком отдаваясь в самом сердце человека, сидевшего на каменистом пляже. Его не волновали ни сырость, ни протяжный холод вод – он сидел, закутавшись в плащ из колючего домотканого полотна, и смотрел на море.

Пахло солью, водорослями и осенью. На вересковых пустошах, начинавшихся за пляжем, гулял дождь, размазавшийся взвесью над камнями и речками. Серый, мокрый саван укрыл весь окоем то ли туманом, то ли водяной пылью. Тот, кто решился бы пройти по гладким от влаги камням, не мог бы увидеть ничего дальше своей руки, да и то если бы сумел особым, хитрым образом сощурить глаза – так, как привыкли делать только заядлые странники страны без времени.

Однако что-то случилось. Седой человек вдруг вынырнул из своих дум, услышав мягкий шорох гальки. Медленно, нехотя повернул голову и разве что не вздрогнул от незваного гостя. Тот был одет совсем нескладно, даже более того – смешно и странно. Пестрая рубаха навыпуск выглядывала из-под короткой дутой куртки, мокро липли к лицу длинные волосы и ухоженная борода, через дыры в синих штанах светилось тело, а ноги были обуты в какие-то несуразные башмаки. Гость оделся ярко, но без достоинства мужа. То ли дело седой – под простецким дорожным плащом скрывались зеленые порты, заправленные в высокие сапоги с острыми носами, пояс переливался серебряными набойками, а над двумя поддетыми друг под друга рубахами вилась толстая, в палец, гривна. Гость неловко осел в песок и протянул руку.

– Коля. Здравствуйте!

– И тебе поздорову… Коля, – наклонил голову седой. – Я – Торке Сигвардссон из рода Торвальда Синее брюхо.

Вместе с порывом ветра повисла пауза. Торке плотно закутался в плащ, натянул поглубже капюшон и молча уставился на волны. Коля, угнездившись в мокром песке, смущенно поглядывал на него, но не решался продолжить разговор. Он неловко перебирал пальцами гладкие камушки, рассыпанные тут и там, оглаживал волосы и явно хотел говорить. Прошло какое-то время. Наконец, не выдержав молчания, Коля открыл рот и осекся, поймав взгляд Торке.

– Не тяни, юноша. Говори, зачем пришел, и оставь меня, – проворчал седой человек.

– Я… э… в общем, тут такое дело…. – захлебываясь и глотая слова, зачастил Коля. – Говорят, вы мой предок. Вот. Я хотел подойти и… как бы это… выразить свое уважение? Да?

– Выразил? Ступай, – заворчал внутри капюшона Торке.

– А… эээ… у… я думал… – совсем растерялся Коля. Потом замолчал и начал подниматься. Он до того неловко вставал, оскальзываясь и выкидывая ноги, что нечаянно обсыпал плащ Сигвардссона мокрым песком.

– Вот почто вы сюда идете? – взорвался Торке, вскакивая на ноги. – Чего вы меня тревожите? Вы не из моего рода! Моя прямая линия пресеклась вскоре после того, как моя дражайшая прапраправнучка спуталась с этим выродком-голодранцем и померла, не понеся наследника! У-у-у, сластолюбивая корова! Польстилась на эти длинные усы и золотые кольца! А что у него в сердце? Только дурь на дурнине поскоком скачет! Остались двухродные и трехродные, и хоть бы один мстить поехал! Так нет, все им двор княжеский, все им теплый очаг да пиво хлестать! Забыли честь, опозорили! Мы, мол, не знали… Да все знали, я спрашивал, спрашивал у княжьего виночерпия – все знали, да токмо сделали вид, будто не знают. А от этого слабого корня кто может уродиться? Ну, кто? Ты? Да ты даже на мужа не похож, даром что борода торчком! Коля! Кол стоеросовый! Дубина!

Коля молча хлопал глазами. Торке ярился все больше и больше, тряся головой. Потом скинул плащ и ринулся в атаку. Надо признать, налетел он грозно. Махал кулаками, взвывая и отплевываясь, грозно хмурился и что-то злобно бормотал себе под нос. Завязалась драка.

Через несколько минут оба сели на песок, отдуваясь и поглядывая друг на друга. Колино ухоженное лицо украсил фингал и рассеченная губа, стремительно наливавшиеся цветом, а Торке мог похвастаться двумя шатающимися зубами и одышкой, вызванной коротким джебом в солнечное сплетение.

– А ты ничего, удар держишь… Хотя все равно, выучка слаба, слаба… Кто ж так ноги ставит? А если у меня был бы, скажем, сакс? Или нож поменьше? Вот так налетел бы вроде как с кулаками, а потом раз – и воткнул в живот. Помню, я так одного детину к богам отправил. Ну, не так, но похоже. Дескать, на кулачки вызвал, а потом из-за сапога раз – и в живот! Он бельма выпучил, а я его руку хватаю и кричу: «Ах ты падаль! Нож в честном бою потянул!» Ну, конечно, его свита повскакала с мест, но тут уже мои братья (они все это время тихо за дверью ждали) прибежали, и всех мы их порубили. Конунг, помню, тогда ярился перед людьми, дескать, правду нарушили. А потом к нам приходит в поруб и говорит: «Спасибо тебе, Торке, уж очень это был злой и плохой бонд, уж очень он мне крови много попортил. Я, говорит, тебя отпущу – езжай-ка ты в Гардарику, там русы есть, а я о тебе словечко замолвлю». Вот так и вышло… Ну, вот так я стал твоим предком. Все, получил, зачем пришел?

Коля усмехнулся. Повреждения от недавней стычки рассасывались на глазах, как и отпускала боль.

– Торке Сигвардссон, а почему вы так злились на меня? Ведь вроде бы…

– Потому что я тут торчу Локи знает сколько веков! – Торке опять взрыкнул. – Ты представляешь, сколько вас тут ко мне пришло? Сколько у меня потомков? Тысячи! И все какие-то… Нет, ну было несколько. Вот один приходил, говорит, воевал с каким-то франком. Усищи на плечах, здоровый… Я тогда встречал по-другому. Тут, конечно, не как в сказах о Валгалле, но все равно зарастает все быстро. Ну, я и ждал каждого с мечом, щитом да копьем. Дескать, покажи мне удаль свою, правнучек, надо ли на тебя время тратить! Тот так ловко саблей махал – ну чисто хазар какой, аж завидно. Крепко мы подружились, помню… Или вот, недавно совсем, приходил другой. Бритый, но крепкий. Говорит, в трех войнах воевал, базилевса свергал! Ух, он как с копьем обращался, а с топором… Любо-дорого посмотреть. А потом мне надоело. Какой смысл? Все больше приходят какие-то щуплые, хилые, ноют, боятся… Не мужи, а одно название. Так что я просто молчу. Ты же пришел в неудачный час, когда терпение мое истончилось от дум. Так бы я тебя и не заметил.

– Ага. Чего-то подобного я ждал. Но тут такое дело… Я у вас много времени не отниму, я просто хочу спросить. Вы тут уже давно. Что-нибудь здесь вообще меняется? Ведь… я вообще думал, что после смерти не будет ничего. А это… ни на что не похоже. Вы самый старый из моих предков, как мне говорили, может, скажете – что-нибудь меняется? – Коля замер и перевел дух. Торке насупился, потом улыбнулся и выдохнул сквозь усы.

– Мы же померли, чему тут меняться? Признаюсь, не чертоги асов, но и не Хельхейм, и всяко лучше, чем ничего. Рагнарека тоже не ожидается… Вокруг все одно да потому. Разве что…

– Да? – Коля вытянулся и посмотрел на Торке.

– Разве что меняешься ты. Знаешь, я сижу на этом берегу уже сотни лет и сотни лет я вспоминаю свою жизнь. В ней было все, что достойно мужа, – победы, братья по оружию, серебро, женщины, рабы… Но почему, почему чаще всего я вспоминаю, как смотрел на озеро в часы заката? Как разглядывал небо, засыпая летом в походе? Почему мне мерещится снег и холод лесных тропок, почему я так остро хочу снова почувствовать тот мир? А? Почему здесь я не могу почувствовать того, что не замечал?

– Может, потому, что наше посмертие создано людьми? – Коля пригладил волосы. – Мне говорили, что все вокруг нас на самом деле иллюзия. Мы ее видим, потому что являемся людьми, и видим то, что мы можем увидеть. Она для нас – реальность. Та жизнь и эта. Знаки, слова, смыслы – все это человеческое, наше… и ограниченное. Оно конечно. А то чувство… Вы, может быть, не поверите, но я тоже сейчас вспомнил, как осенней ночью стоял и слушал на балконе дома, как пахнет, идет, проходит дождь через меня и этот город. И вот тогда нечто особое, нечто удивительное случилось со мной – я почувствовал нечто иное, отличное от человеческого бытия.

– С тобой говорят боги? – Торке, старательно скрывая свои движения, попытался отползти на безопасное расстояние. – Если да, то, может, тебе лучше пойти своей дорогой? Мне только безумцев тут не хватало.

– Нет, что вы, нет, конечно. Я хотел бы, но нет. А сейчас, будучи мертвым, это особенно странно – говорить о богах. Я о другом. Что здесь, в этом посмертии мы как бы находимся внутри головы. Наш мир, наше окружение – это плод нашего ума, непонятно как живущего до сих пор. Казалось бы, мы можем все что угодно. Но ум-то человеческий. Наша реальность, пока мы были живы, тоже была сделана из этого ума и наложена на окружающий мир. А тут мир исчез, а реальность осталась. И мы оказались заперты в нашем ограниченном мирке, который принципиально не поменялся за многие тысячи лет. Так что…

– Так что мы заговорились, а ветер утих. Смотри, сейчас будет вечер и звезды. Раздели со мной это зрелище, внук. Может, нам повезет, и мы, наконец, перестанем быть закованы в эти цепи. А может, найдем способ их порвать. Мужи не отчаиваются, малыш, – Торке хитро усмехнулся в усы и встал. За ним поднялся и Коля.

Ветер унес с собой дождь и ушел, успокоив море и небо. Солнца не было – только черный плащ небес, усыпанный звездами. Они стояли, запрокинув головы, и видели, но каждый свое.

Предбанник Царства мертвых

Холодный день в лесу. Лед пригладил лужи. Пусто. Небо хмуро и отстраненно следит тяжелыми фиолетово-серыми глазами. Воздух молчит. Он пахнет намокшими и стынущими листьями и сырым, черным от влаги деревом. Лиственницы поджали ветви – торопливо и неудобно, словно шли куда-то и услышали внезапный треск сучка под ногой, вздрогнули и замерли. Теперь они стоят, незаметно поеживаясь от холода, и притворяются неживыми.

Кащеева жена втягивает носом запах хвои, растворенный в тумане, и всматривается в изгибы заслоняемой деревьями тропы. Единственное, что немного портит удовольствие от этих прогулок, – запах, который приносят с собой новенькие. Здесь, на границе царств живых и мертвых, уже нет времени, но еще есть жизнь. Поэтому они с Кащеем ходят встречать новеньких по очереди – хвоя и мокрая трава под ногами, дождь, а когда и снег с морозом или лето с земляникой вносят приятное разнообразие. Но вот человеческий запах… По нему Кащей с женой определяют приближение новоприбывшего за версту.

Он поворачивает по каменной тропе, идет вверх и вспоминает, как в этом лесу собирал грибы по осени. Набрали тогда полный кузов «москвича», потом до поздней ночи чистили во дворе. Эх, детство, детство. И звезды светили, когда мать жарила картошку с маслятами. Хороший сон. Даже лесом пахнет по-настоящему, и земля такая же сырая, как тогда. И зябко.

Он останавливается.

На поляне между деревьями стоит Кащеева жена и вытирает руки о передник.

–Мокрые они, твои маслята, – объяснила она. – И листочки на них все равно остались, даром что ты мыл и чистил. Думаешь, за сорок лет смоются?

– Почему так холодно? – прошептал он.

Кащеева жена вздохнула. В основном недавно живые все одинаковые. Думают, что попали в сон. А потом понимают, что не совсем, и пугаются. Как дети, честное слово. Да и они с Кащеем тут очеловечиваются. Хорошее место, интересное. Испытываешь то, что живые называют чувствами.

– Чай себе сделай.

– Зачем?

– Вы же пьете горячий чай, когда мерзнете.

– Ааа… Это да. Вы – кто?

– Я кто?

– Нет, вы говорите, что мы пьем горячий чай. А мы – это кто?

– Сначала чай сделай.

– Так у меня ничего нет. Ни чая, ни чайника.

– Термос у тебя есть в рюкзаке. Пользуйся, пока можешь.

Он снял рюкзак со спины и вытащил термос. Пока не складывалось, что он делает в лесу и откуда за спиной рюкзак.

– Садись. – Кащеева жена похлопала по пеньку.

Он сел, налил в кружку чай, глотнул и удивился. Черный, с разнотравьем и молоком, душистый – только у матери такой получается. Но мать два года назад умерла. Он снова глотнул чай. Поднял глаза. Перед ним стоял белый сокол в его рост и, отвернувшись, чистил под крылом.

– Ты в предбаннике, – сказала Кащеева жена. – Помнишь предбанник, как в бане из твоего детства? Вот считай, что ты в нем оказался. Умер ты. А здесь предбанник Царства мертвых.

Вокруг рос лес, опускался туман. Сыро все-таки.

– Да не пугайся. – Сокол вычистил подкрылье, тщательно оглядел и затоптался на месте. – Всем страшно. Главное во сне – не бояться. Если тебе сейчас снится кошмар, то сон это или нет, ты узнаешь, только если пойдешь дальше, со мной. А если не кошмар – то обратно тебе все равно не вернуться.

– А если вернуться? – он встал и выплеснул остатки чая из кружки. Внутри ныло, так ведь бывает во снах: обманет, а он за ней пойдет и не проснется. Не проснется и умрет на самом деле.

– Ты во сне когда-нибудь дорогу находил? Не терялся, возвращался куда нужно?

Тетка была права. Обратно идти страшно. Лес менялся, становился незнакомым, рос, растекался огромной черной кляксой. За деревьями показалась избушка.

– Царица! Что ты с ним цацкаешься? Мне отдай, я быстрее им объясняю! – донеслось из нее.

Кащеева жена швырнула масленком в избушку, и та замолчала.

– Полетели вместе. Летать ты любил. Разбегайся и взлетай.

Терять было нечего. Он подхватил рюкзак и помчался, взлетая на бегу. Рядом взмахнул крыльями сокол. Внизу и за спиной в тумане тайга втягивала в себя елки и вздымала ущелья, переворачивалась другой стороной, закатывалась зеленой водой и становилась морем. В его глубину, покачиваясь, опускался термос.

Дракон изначальный

На поверхности ничто надулся и лопнул большой пузырь. Звука не было, но любой бесконечно приближенный или удаленный наблюдатель сразу сообразил бы, что его и не предполагалось. Вместо хтонического хлопка, праматери всех взрывов, куда-то ухнула вспышка, и рассеялось нечто, похожее на мерцание воздуха над разогретой жаровней. Посторонний, стоя на берегу, мог представить в этот момент, как в уже конкретное небытие со свистом улетела некая Вселенная, расширившаяся с бесконечным ускорением за пределы своих границ. Но с равным успехом эпическая катастрофа никогда и не происходила – налицо банальный обман зрения.

Кащей глядел на происходящее, лениво потыкивая длинной веткой в поверхность ничто. Он сидел на берегу, и сине-фиолетовая поверхность едва доставала до его ног. Первичное состояние материи, которой еще не было, подрагивало под хаотическими движениями ветки, слегка пружиня при прикосновении. Иногда, согласно движениям примитивного орудия труда, возникали пульсирующие энергией протуберанцы, и что-то спазматически пыталось сжаться до бесконечно малого состояния, но эта петрушка также быстро рассасывалась, как и взрывы пузырей на мембране. Кащей эволюций и метаморфоз материй не замечал. Он, щуря светло-серые глаза, ждал, пока Перводракон закончит свой танец и наконец соизволит приблизиться.

Скучать ему приходилось уже некоторое время. Перводракон барахтался в ничто, радостно подергивая лапами и непроизвольно взрыкивая. Его толстый хвост вертелся пропеллером, взбивая первооснову бытия в пену, усы топорщились, а веки сладко жмурились, скрывая за антрацитово-черной чешуей довольный взгляд с фиолетовой радужкой. Перводракон ощутимо наслаждался своим танцем – его можно было бы сравнить с молодым и резвым поросенком, нашедшим изрядную лужу, если бы кто-то отважился высказать такие речи твари, основная задача которой – порождать бытие в своей самой основе. Хотя он действительно был упитанным – когда Изначальный Змей, Отец Сущего или, как было отражено в некоторых хрониках особенно культурно развитых народов, Первопричина Времени, переворачивался на спину в очередном па, Кащею удавалось разглядеть внушительное брюшко, туго натягивавшее чешую. Наблюдение этой подробности в последнее время выводило его из равновесия.

Кащей встал на берегу, отряхнул брюки от налипшего мусора и пронзительно засвистел. Перводракон прянул вбок и обиженно ушел по ноздри в ничто. «А ну, ко мне! – грозно хмуря брови, крикнул Царь мертвецов. – Я тебя вижу!» Перводракон начал медленно пробираться к берегу, всем своим видом демонстрируя независимость и гордость. Кащей вздохнул и достал из кармана бублик. Хлебобулочный продукт мерцал рассеянным светом и слегка потрескивал. «А кто у нас такой хороший? А кто у нас хочет бублик?» – сладким голосом затянул он песню с однообразными повторами, похлопывая веткой по ноге. В следующий момент его почти сбило с ног – Перводракон, увидев лакомство, могучим движением тела выскочил из ничто и неистово запрыгал вокруг Кащея, взрыкивая и оттираясь боком о дорогую черную ткань штанов. Царя мертвых качало от веса и силы Нерожденного Отродья Предвечной Бездны. «Как вернемся – скажу жене, чтобы не перекармливала. И вообще – диета, диета и самоконтроль!» – бормотал про себя хозяин Закатного царства, скармливая Перводракону бублик. Затем Кащей с тоской посмотрел на свою одежду, измазанную в ничто. В ней уже начали собираться протуберанцы и какие-то дополнительные измерения. Кащей вздохнул и почесал Перводракона за одним из рогов, образовывавших позади головы подобие естественной короны. Затем пристегнул поводок к ошейнику, включил плеер, и они пошли домой. Ужин ждал обоих.

Отверстие в пространстве-времени

Из отверстия в пространственно-временном континууме с воем выпал человек. То, что это было отверстие, Кащею стало ясно сразу – края ровные, аккуратные, будто обработанные напильником и любовно зашлифованные чем-нибудь вроде астральной шкурки. Причем не бездуховным шлифовочным диском, а именно руками, до блеска, скрипа и ровного краешка, да еще потом тряпочкой протереть и подышать отечески. А вот насчет человечности выпавшего возникали некоторые сомнения.

Во-первых, он или она, или оно не выдавали никаких признаков принадлежности к полу. Одежда пестрела красками, заплатками и нашивками, но в своей сути не имела каких-нибудь отличительных признаков. Штаны, кофта, кеды. Волосы у этого существа подстриглись неровно, ассиметрично и растрепано, будто они это делали самостоятельно. Лица же у внезапного гостя не было. Точнее, его не было видно, потому что фронтальная часть черепа угодила прямиком в траву, невысокую, но достаточную для маскировки. Оттуда доносились нечленораздельные стоны.

Кащей медленно подошел к отверстию и заглянул внутрь. За мерцающим ободком начинался темный замызганный подвал, в котором что-то густо чадило. Через клубы черного дыма угадывались заполошные тени, неистово мечущиеся между серверными стойками, проводами и заваленными всяческой техникой столами. Кащей было попытался высунуть голову через отверстие, но встретил мягкое сопротивление. По ощущениям преграда походила на мыльный пузырь, прогибавшийся, но не лопавшийся.

– Мужыыык… Хде-э-э йа-а-а… – просипело сзади.

Кащей обернулся и выгнул бровь. Разноцветный гость (что уже можно было определить по аккуратной бороде) пошатывался перед ним, отчаянно пытаясь извергнуть из травмированного туловища приличные и вежливые звуки. Получалось плохо. По всей видимости, он сильно ушибся, выпадая из отверстия, – плашмя, да об землю, да еще лицом… Гость держался за худое туловище, улыбался и топорщил волосы во все стороны. По его бороде ползла ошалевшая от смены текстуры поверхности гусеница.

– Ува-э-ы-а-а-а… тьфу, ты… Во! – наконец справился с артикуляцией мужчина. – Вы не подскажете, где я оказался? И как?

– Вы оказались на границе моей территории. И знаете, я не люблю незваных гостей. Особенно… – Кащей сморщил нос. – С… э-э-э… таким запахом. Вы, позвольте спросить, как тут очутились? И зачем организовали на границе измерений, причем моей, это отверстие?

Мужчина огляделся. Они стояли на площадке размером в несколько квадратных метров, за которыми начиналось… или заканчивалось нечто. Оно было густого фиолетово-лилового цвета, через который мерцали огоньки, носившиеся в хаотическом порядке вокруг да около. Иногда сквозь нечто, пульсирующее менявшее свою прозрачность, текстуру и форму, угадывались монструозные силуэты, лениво пролетавшие по своим делам. Одна такая тварь пролетела совсем рядом с площадкой. На секунду стали видны ее рога, закручивающиеся в величественную корону, и многоцветное пламя, которое рвалось с клыков. Дальнейшее зрелище оказалось не столь существенным для гостя, ибо он попытался упасть в обморок. Ноги его подкосились, тело обмякло, но не упало, а повисло в воздухе, удерживаемое за бороду гусеницей. От чувствительного рывка мужчина очнулся, всхлипнул и завращал глазами.