Холодный вечер в Иерусалиме

У Нины Андреевны был свой личный автомобиль «Волга» 1972 года выпуска бежевого цвета. Она приобрела его по льготной цене, после того как директор ее НИИ и близкий друг и поклонник отказался от права приобретения выделенного государством для него автомобиля. Была сложная комбинация: Нина Андреевна внесла в кассу пять тысяч рублей, остальное ей перевела касса взаимопомощи НИИ, между прочим, четыре тысячи пятьсот рублей – и «Волга» стала принадлежать Кроненберг Н.А. Получать машину Нина Андреевна поехала вместе с Витей, который все-таки был профессиональным водителем грузовика. Увидев «Волгу», Витя долго ходил вокруг нее, гладил ладонями, приглядывался, нажимал какие-то кнопки, вздыхал и улыбался, как распоясавшийся кот, выпущенный на свободную охоту к девочкам по имени Мурка, Маня, Клаша, Магда и другим им подобным.

Там же в магазине к ним подошел крупный, лысый, уверенный красавец, в распахнутой дубленке и с цветным мохеровым шарфом на мощной шее бывшего чемпиона Зугдиди по вольной борьбе.

– Продашь? – спросил он у Вити. Тот пожал плечами, что «не ко мне вопрос». Витя был в чесучовом пиджаке с шелковым, синим в цветочек платком в нагрудном кармане, он расслабился и даже разомлел. «Дам двадцать пять штук на месте, – сказал человек в дубленке, – меня звать Марлен». Нина Андреевна быстро ответила ему, что «мы не продаем автомобили, уважаемый». Тон ее говорил сам за себя. «Двадцать семь дам», – сказал бывший борец из Зугдиди. «Нет, не продаем», – сказала Нина Кроненберг непреклонно. Она огладила свои сильные бедра ладонями, напомнив о своей женской привлекательности(?!) всем присутствующим. Потом она достала из портфеля с застежками на ремнях бутылку армянского коньяка пятилетней выдержки и вручила ее замдиректора магазина, который был любезен с нею, как жених перед первой свадьбой. Человек из Зугдиди цокнул, изменился в лице и сказал: «Жаль, что вы не знаете своего счастья, русские люди». С ним был еще человек, менее приятный и звероватый даже.

Нина Андреевна совсем не волновалась в таких ситуациях. Она всегда могла попросить своего Рому прислать на выручку двух-трех аспирантов, как он их называл, и те быстро разрешали проблемы. Да и Витя был не лыком шит. У него в руке была зажата металлическая зажигалка для веса кулака. В общем, она была счастлива и уверена.

Вдруг вспомнила своего все еще обожаемого Левку. Он уже был совсем пожилым человеком с перебитыми коллегами руками. Но если он вглядывался в раздражающего человека, то самые ретивые отступались от споров с ним и уходили. «Откуда это в них все железо? Из местечек, конечно», – спрашивала Нина Андреевна себя, хихикала, но соглашалась сама с собой.

В аэропорту играла музыка. Никто Виктора не провожал, зачем? Мать его не подвезла, уехала на работу, поцеловав ребенка на прощание и ничего не сказав при этом и даже не всплакнув, железная женщина – все в себе. Привез Витю в аэропорт Фред, который устроился в такси по своим соображениям.

Он неловко обнял Витю на прощание и сказал: «Ты там береги себя, не лезь никуда, фронт не убежит». Его картина мира, информация, получаемая им о мире с малых лет, была выстроена газетами, милиционерами, дворовыми и деловыми друзьями, а также передачей «Международная панорама».

Витя протянул чемодан старинного фасона с металлическими углами девушке в сиреневой форме, предварительно кивнув ей «здрасьте вам». Свободной рукой он протянул ей пачку документов.

У девушки металлически сверкнули серые загадочные глаза офицера таможенной службы, и она без улыбки сказала, заглянув в розовую бумажку, разрешающую выезд, Кроненбергу: «Не волнуйтесь, Виктор Львович, вы уже в получасе от вашей заветной и необратимой мечты».

В тот год, еще до желанной Олимпиады и даже до мятежного Афганистана, выезд на ПМЖ в страну в районе Средиземного моря, возле Египта на юге и Ливана на севере, считался невозвратным полетом в космос.

Откуда-то сверху неслась музыка и слова: «Будет людям счастье, счастье на века, у Советской власти сила велика. Сегодня мы не на параде, мы к коммунизму держим путь…», дальше было не разобрать, но Витя еще со школы знал слова наизусть. Память у него была безупречная.

– Надо было Нинке сказать, – неожиданно подумал Виктор. Никакой ненависти ко всему окружающему он не испытывал, будучи заядлым антисоветчиком, по убеждениям, хотя и ожидал нечто подобное. Быт как быт, песня как песня, привычная и знакомая. Уезжаю и уезжаю, в никуда и в никуда, и что? Что вы хотите?

Витя не торжествовал, пересекая заветные белые линии госграницы СССР перед посадочным залом под неподвижным тревожным взглядом юного пограничника. Чемодан он оставил у улыбчивых и милых девушек в нарядной форме, стюардесс компании «Аэрофлот».

Налегке он прошел в зал со стеклянной стеной, за которой жило и двигалось взлетное и темное после дождя поле московского аэродрома. Он сел в кресло с выгнутой спинкой и глубоко вздохнул, людей кругом почти не было. Утренний рейс этот был на Вену, воздух в зале русский, свежий, совершенно не европейский, столица СССР Москва провожала Виктора в неизвестность почти привычно.

Можно было подумать, наблюдая за благочестивым и мирным видом редких пассажиров и его самого, что Кроненберг каждую неделю летал в Вену, шницелей пожевать, штрудель съесть в два укуса и пивка попить. Ах! Можно было даже представить, что, возможно, все обойдется – и Виктор еще выйдет победителем из этого поспешного отлета и даже вернется сюда, к маме, папе и Нинке АЭС, богатым, состоявшимся, успешным человеком, с очищенным хотя бы на пятьдесят процентов от водки и портвейна организмом, как гражданин мира и тайный поклонник и друг Советской России и ее неизбежной власти, и не только.

Зеленый глаз под потолком над выходом к самолету, отправляющемуся в Вену, горел, не моргая, слишком ярко, демонстрируя постоянное, неотступное и пристальное внимание к деталям жизни Виктора Кроненберга.

Второй визит Вити к дяде и тете Кронам произошел через несколько дней после первого. Чек Крона Витя вложил в банк на площади Давидка. Через три положенных дня деньги были у него на счету, и Витя, забрав радостно обжигавшие ладони купюры, благополучно и неторопливо, с комфортом нажрался, даже осталась пита с мясом назавтра.

Все-таки в нем достаточно часто и даже навязчиво мелькала мысль, что он не зря здесь, что он не зря жив, что, может, что-нибудь, в конце концов, и получится в нем и из него, изо всех этих крутящихся тяжких слов, из весомых плутовских замыслов, из загадок человеческих встреч, из любви и ненависти, из плотских игр, из предательства и героизма.

Светуля, с которой он бурно встретился по обоюдной инициативе, взяла у него новую пачечку исписанных от руки, с загнутыми краями листов. Цветущая и довольная, она покачала растрепанной головой, с некоторым удивлением оглядела Витюшка́ с таким выражением, с каким обычно смотрят поклонницы, и сказала: «Разберу все, почерк у тебя, конечно, как курица лапой, но разберу, перепечатаю, заслужил, ты поменьше хлещи-то, меньше, не в Москве все-таки, слушай Светулю, я плохого тебе не пожелаю, не скажу».

Витя успел восстановиться из большой пьянки и даже получить из химчистки на Штрауса, выше по подъему наискосок от больницы, за магазином ножей и ножниц, пиджак, брюки и рубаху. «Как новые получились», – сказал хозяин, кажется, симпатизировавший ему. Вите делали скидку там, хотя он никогда об этом не просил (ну, как же можно просить и торговаться, не приучен), по неизвестным причинам. Одного из хозяев звали Нисим, он хотел с малых лет стать футбольным тренером, жаловался Вите на то, что его зажимают конкуренты, «все ашкеназы, вот если бы ты был в директорате». Он не объяснял Вите что к чему, какой такой директорат, но Витя сочувственно кивал и качал головой, и делал возмущенное лицо на происки неизвестных ему Фукса и Жоржевского. «Интриганы, губители футбола, – говорил Нисим, – тьфу на них». И раздраженно плевал в сторону урны в углу.

Крон приехал за ним, не предупреждая, на машине за пять минут до конца смены и, зайдя в вестибюль, сказал племяннику негромко, подойдя вплотную к столу дежурного: «Собирайся, мой дорогой, машина ждет тебя». Что-то в нем было не то, какая-то необычная грусть, не так подходящая к его энергичному облику бодрого старика. Витя засуетился, начал торопливо складывать в сетку все свои важные и необходимые предметы, без которых он просто не мог уже прожить. В карман пиджака он вернул сигареты и зажигалку, сходил в туалет и сполоснул белое лицо свое, оглядел рабочее место, не забыл ли чего, и пошел на выход, пропустив вперед Крона.

Шофер Крона, стриженый под бокс парень с серой какой-то челкой на лбу, ждал их у машины, глядя исподлобья. Шофер, который был не просто шофер, конечно, держал напряженные руки на отлете, как герой гангстерского фильма в преддверии стрельбы, но это не специально, просто так получилось. Звали его Ярон, а Крон изредка называл его Яриком – и тот отзывался. Сейчас эта сторона улицы была солнечной – и солнце палило так, как будто это и не октябрь вовсе, не 16 часов 30 минут, но Виктор к этому привык уже. «Неизбежное, как этот город», – думал он и был прав. Крон сел с Витей вместе и взял его под руку, как будто искал опору у него. Наверное, так оно и было. Витя не удивлялся ничему. Они медленно проехали в тугой вечерней пробке по Кинг Джордж, свернули на площади на Рамбан, а там уже под шевелящейся листвой над дорогой приехали к дому. Ярику Крон сказал подождать звонка на всякий случай, «если понадобишься». Ярик кивнул и уехал вниз по Шимони, лихо развернув машину – он жил в нескольких минутах в Старом Катамоне.

Хава ждала их дома с накрытым столом, вид у нее был собранный, сдержанный, необычный. Стол был богатый и разный. Хава стряхнула хлебные крошки от супницы себе в ладонь и быстро сходила на кухню за солениями. Коньяк сегодня был «Курвуазье», в тот раз Витюшок «убрал» все запасы «Мартеля» в доме, а Крон не подкупил, поленился, решив, что и «Курвуазье» сойдет для племянника. «Можно один раз и понизить(?) планку, хе-хе, ничего не случится, на Печоре и не то пьют, разве нет», – он был язвительный человек, дядя этот Крон. Витя обратил внимания на смену напитка, удивился, расстроился, потому что виды и руку не меняют, это все знают. Но виду не подал, мамка научила его и папка, «чувства скрывай, мальчуган, всегда». И потом, обнаглел он в Иерусалиме сильно у дядьки.

Уже за столом Крон, разлив коньяк по бокалам, неожиданно поднялся и принес увесистую книгу с полки за спиной Виктора.

– Вот я читаю «Сказки народов мира», Детгиз, 1962 год. Составитель Л.П. Кроненберг. Скажи мне, Витя, что это?

Виктор внешне не реагировал на вопрос, поежился, как будто сидел на сквозняке, и ответил ему так:

– Отец составил, он же преподаватель, кажется, испанского, в какой-то там школе, ну, и вот, на досуге составляет сборники, пишет сказки и повести, вы же знаете, он печатается у нас, член Союза писателей, детская секция, все сложно с ним, вы должны это помнить, дядя Аркадий. А вообще, дядя Аркадий, отец страдал сильно, отсидел под следствием, его хотели пристегнуть к каким-то там бундовцам, с которыми он был знаком и которых давно расстреляли, он не подписал ничего, не болтал – и его после кончины Сосо выпустили. Но уволили отовсюду, без надежд на возвращение, дали преподавательскую работу, он составлял для них какие-то пособия, жил и живет не в Москве, я не знаю где, приходил к нам пару раз в год, разговаривал со мной, мать фыркала, но не скандалила, ей чего-то нашептали там в кабинетах. Она защитила докторскую, отец улыбался на это, купил ей в подарок платиновое кольцо, адреса его мы не знали, точнее, я не знал. Она не пила, моя мама Нина Андреевна, совсем, но иногда, очень редко, приносила чистейшего медицинского спирта, 96-градусного, поджигала его и выпивала содержимое стакана не морщась. Закусывала немного, хлебушка там, кашки, адыгейского сырка, и беззвучно уходила в свою комнату, улыбаясь чему-то своему, заветному. На ней были грехи, их было много, но отца моего она очень любила до поры до времени, Салтычиха.

Витя кротко держал бокал с коньяком. Крон поставил книгу на место, вернее, вставил ее между другими, вернулся к столу, скрипнул резным тяжелым стулом, поднял бокал с роскошным содержимым со словами «не чокаясь» на уровень глаз и опрокинул его в себя, что твой алкаш с Потаповского переулка – был у Вити там необузданный дружок когда-то. Жив ли он, поклонник «Солнцедара», бедолага?

– А вот книги «Товарищ Фидель и его друзья», написанной Левой в то же время, у меня нет. Но я знаю, что книга эта принесла ему успех и славу. И деньги, – признался Крон, накладывая себе рубленой печенки с яйцом и луком на тарелку.

Он был как-то необъяснимо напряжен, даже грустен. Коньяк не помог. Хлеб был немного обжарен, печенка была замечательная, Хава была прекрасной домохозяйкой. Виктор последовал примеру Крона и тоже сделал себе два бутерброда с таявшей во рту мягчайшей печенкой на тонких ломтиках батона, с хрустящей, коричневой от обжарки корочкой. Он откусывал от сэндвича с наслаждением, которое безуспешно пытался скрыть от Крона.

Крон, который, казалось, видел все тайное и скрытое, зорко смотрел на него исподлобья, изучая повадки и привычки близкого и незнакомого человека.

– Референт нашего министерства культуры, доктор Ора Шавес, ты ее, Виктор, знаешь как Светлану Алексеевну Субботину, чудная дама. Госпожа Шавес представила на тебя обстоятельную и прекрасную характеристику, докладную записку. Она написала, что у тебя большой потенциал для того, чтобы стать ведущим прозаиком израильской литературы на русском языке, огромный, написала, потенциал, – Крон смотрел на Виктора с интересом. Он рассматривал его очень тщательно, по всей вероятности, искал этот самый таинственный потенциал, найденный мудрейшей Светулей. – А вообще, у тебя же диплом учителя английского языка, хочу тебя устроить на работу по специальности. Что все консьержем сидеть, а! Ты желаешь стать учителем? Надо ведь расти и продвигаться в карьере, Витя, так.

Кроненберг помолчал, это все было очень неожиданно, взял второй бутерброд, они оказались очень вкусными, и Виктор не мог остановиться несмотря на мучившее его тяжелое предчувствие.

Он пожал плечами, что, мол, черт его знает, чего я хочу. Он подумал про Светулю, что «вот это баба, Ора Шавес, королева! Она еще будет здесь главной начальницей». Он хотел сказать Крону, что все слова Светули ерунда, что она ненормальная дама с плохо контролируемыми желаниями, но не сказал. Что говорить?! Лучше промолчать.

Крон присел к столу и отпил густого сока. Вкуснейшего, кислейшего, ядовито-зеленого, выжатого из киви, имбиря и лимона. Сочетание, вообще, взрывное, для тех, кто не знаком. Он посмотрел перед собой, поджал губы, подумал, поменял выражение сухого лица на очень серьезное.

– Почему ты мне не сказал, что балуешься письмом, я могу посодействовать, мы не чужие люди. Отец твой тоже, видишь, был расположен к этому занятию…

И тут Виктор не смолчал. Дядя Крон ему просто надоел со своей игрой во всемогущество и обладание призрачной правдой. Он сказал с раздражением, присущим людям, которые зависят от выпитого алкоголя, а точнее, от его количества:

– Я ничем не балуюсь, дядя Аркадий, и я не знаю, к чему я расположен. Про отца я вообще ничего не могу рассказать. Я помню только, как мы однажды на даче ходили зимой к соседям за пилой и топором, чтобы наготовить дров. Было морозное утро, сугробы твердого снега в нарядных искрах сверкали у соседских ворот. Навстречу нам вышли два незнакомых пьяных мужика и преградили путь. Мне было лет тринадцать, что ли… Уже умер недавно генералиссимус, так я помню. Один из мужиков сказал отцу, что сейчас даст ему в пархатую морду, так и сказал – и замахнулся. Отец отошел в сторону, оттолкнул меня, я сел на снег, и мужик, промахнувшись, упал. У второго мужика была совковая лопата, и он страшно маханул ею, подняв снежный вихрь на отца и меня. Тогда отец вынул из одежды черный пистолет, щелкнул предохранителем и негромко, страшно сказал ему: «Сейчас пристрелю, падаль, уйди». Мужик молча сразу лег на снег рядом со своим товарищем. Отец отбросил лопату к забору и сказал им обоим: «Сейчас собираемся и уходим отсюда на станцию, чтобы я вас не видел больше, ясно!». Первый прохрипел что-то неопределенное и утвердительное, они поднялись и пошли прочь почти трезвые.

Я помню, как гордился, восторгался своим отцом и вечером спрашивал у него шепотом: «…папа, а откуда у тебя оружие? Что за пистоль? Какая марка его, скажи». Он молчал, потом говорил: «Наградное». Я думаю, что это был пистолет ТТ, мое предположение, я его потом не видел ни разу, отец его спрятал. У отца были исковерканы пальцы на правой руке, просто клешни какие-то ломаные и страшные. Я спрашивал: откуда, а он мне говорил, что упал в детстве. На войне он не был, не знаю, где был в то время. Писал он левой рукой всегда, довольно уверенно. Мать на цырлах, она его обожала, дышать боялась, приносила ему беззвучно чай с баранками и сметаной, это был его завтрак. Потом отец вдруг исчез, и я его видел только изредка. Выслали из Москвы почему-то. Он был тогда, когда угрожал парням пистолетом, я запомнил надолго, в новеньком ватнике, невысокий, собранный, поджарый, красивый, очень похож на вас, дядя Аркадий.

Хава сидела возле мужа, держала его за руку. Они молчали оба. Говорить было нечего, слова ушли куда-то. Крон, человек бывалый, волевой, сильный, казалось, не знал, как воспринимать рассказ Виктора. Он действительно был похож на своего брата. Виктор подумал, что в последнее время он Крона видит больше и чаще, чем видел своего родного отца. Как там мой Лев Петрович, член СП, живет-поживает? Как его жизнь в неизвестном для меня месте? Пишет, небось, свои монгольские сказки, по одной в день, а?! Зачем ему люди вообще?! Этот вопрос не возникал у него совсем. Я известно куда иду, считал Виктор. Не зря мать его, опытнейший диагностик, называла его больным шизоидом с детства, не зря.

Нина Андреевна называла своего мужа в их лучшие годы странным прозвищем Жирафик и заботилась о нем сверх возможностей. «Он пережил невозможное», – повторяла она иногда.

– Я должен тебе, Витя, рассказать кое-что о твоем отце. Мне кажется, ты обязан это знать, – сказал Крон.

Виктор Кроненберг похолодел, взял фужер и выпил его почти полный, даже не пытаясь чокнуться, его уже несло по этому великолепному никелированному страшному желобу к неизбежному и, наверное, желанному…

Не глядя на Виктора, Крон рассказал:

– Твой отец был связан с двумя лидерами польского Бунда, ты знаешь, что это такое? Это еврейская социалистическая партия, выступавшая против создания нашего государства и против иврита, да-да… Они были революционерами левого толка, идишистами, их судьба была сурова… Так вот, твой отец и мой брат Лев Пинхусович Кроненберг на каком-то этапе был связан с Виктором Альтером и Генриком Эрлихом. Это были выдающиеся люди, попавшие в силу обстоятельств в тупиковую ситуацию. Они были на разных этапах замешаны в переговоры о создании Антифашистского еврейского комитета и организации помощи американских евреев СССР. Их арестовывали и освобождали. Приговаривали к смертной казни и изменяли наказание. Альтер написал, что его приговорили к смерти за организацию антигитлеровского сопротивления через неделю после нападения на Польшу. Приговор отменили по требованию председателя Верховной коллегии Верховного суда Василия Ульриха, что само по себе кажется невероятным. Сам Ульрих так решить не мог, вероятно, эту игру вел нарком Берия. Тебе знакомы эти имена, Виктор?

Кроненберг молчал, даже не кивнул – или наоборот, ну, что, мол, за вопросы задаешь, дядя Аркадий. Сидел этакой пшеничной полуживой глыбой и молчал с пустым бокалом в руке. Хава гибко поднялась и закрыла настежь открытые два окна в салоне, становилось прохладно, и шум на улице мешал слушать и вникать.

– Оба эти человека произвели на твоего отца огромное впечатление, их судьба тоже. НКВД играло с ними в страшную игру. Отец твой не был излишне впечатлительным. Остались записи этих бундовцев о следствии, требованиях чекистов и освобождении их из советской тюрьмы. Дело в том, что их часто забирали, арестовывали, потом освобождали против закона. Эрлих был приговорен к смертной казни, а потом освобожден – так не бывает, понимаешь?! Твой отец не был наивным человеком, я свидетель этому. С бундовцами буквально была игра в кошки-мышки с известным заранее исходом. Следствие по делу Эрлиха и Альтера вели высшие чины НКВД, докладывавшие о ходе его Берии и его заместителю Меркулову. Они сидели в разных камерах. Следствие было очень активным. Альтер держал голодовку, пытался требовать законности в ведении следствия, объяснения. В конце концов, их расстреляли, вернее, расстреляли Альтера, а Эрлих покончил жизнь самоубийством в камере.

Очень много с ними было намешано. Эти люди участвовали во многих событиях, поплатились за все это. Намерения их были честные. Отец твой, Витя, был знаком с ними до их приезда в СССР, ничего точнее неизвестно. Он приехал из Мексики через Нью-Йорк в Москву, был награжден орденом. На отдыхе познакомился с молодой женщиной, быстро женился на ней, потом ты родился. Потом его арестовали.

Крон вздохнул и набрал воздуха. Разлил по бокалам коньяк, который закончился на глазах, и покачал головой: «однако».

– В польской среде, в посольстве, скажу тебе, плели против арестованных интриги, не без подстрекательства, конечно, энкаведистов. На Эрлиха и Альтера наговаривали, это было неизбежно. Не буду говорить о причинах этого. Эти люди много сделали для выживания и свободы Польши. Эрлиха и Альтера Советы хотели послать в США и даже вели об этом переговоры, но потом все изменилось. Или не изменилось, они очень любят дьявольские игры. Цы-цы, надкуси и проглоти. Несправедливо стать участником, Виктор, таких игр, и неправильно.

Твоему отцу, Витя, после ареста на следствии перебили пальцы, от этого их уродливость и неподвижность. Не молотком били, наверное, но каменной пепельницей, вполне возможно. Но может быть, и молотком, с них станется, – рассказал этот очень крепкий старик. – Левка, упрямец, не подписал на себя ничего, потому, думаю, его не уничтожили. Ничего наверняка я не знаю о нем.

Крон опять выпил сильного сока, пробуждавшего его к жизни. Виктор отказался, вкус его был для него неприятен, слишком резкий.

– И вы никогда с ним за все годы не связывались, не пытались связаться? – поинтересовался Виктор.

– Наш министр просвещения в 1960-е годы ездил в Ленинград на встречу с родным братом Абрамом, отсидевшем свою «законную» десятку. У Залмана в Ленинграде жил и двоюродный брат, известный там поэт Лев Друскин, ты не слыхал о нем, Витя? Он уехал жить в Германию потом. Я передал с Залманом данные Левы и письмо для него, но Залману обнаружить его не удалось несмотря на усилия: никто ничего о нем не знал, с кем он ни беседовал, нет и все, – повинился Крон. – Вот ты и сам, Витя, не знаешь, где он, что с ним, с твоим отцом?

Здесь Витя обнаружил, что пить-то уже было нечего. Стол опустел, Хава растерянно поискала чего-нибудь своими чудесными глазами, ничего не нашла и посмотрела на мужа: «что делать, Аркаша?».

Тот медленно поднялся и принес из другой комнаты еще бутылку. На этот раз не «Мартель», а местное коньячное чудо «Экстра файн», вполне неплохо и дешево. Бутылка была уже открыта и опробована хозяином, но оставалось еще достаточно. Кроненберг не просто одобрил, но приветствовал хозяина соответствующим выражением лица и словами: «Чудно и очень к месту, Аркадий Петрович».

«Как Гайдара зовут дядьку моего, писателя Гайдара люблю и ценю», – подумал Виктор. Он ничего не путал и почти все помнил, сильный безумный человек, по мнению его мамы. Она говорила Нинке АЭС: «Не обольщайтесь, вы же умная женщина, он не живет в этом мире». Нинка АЭС, которая тоже была та еще штучка, отвечала: «А вы дорогая, живете, конечно, в этом мире». У нее хватало ума и осторожности этого не произносить вслух.

Хава соорудила мужчинам закуску, набив питы куриным мясом, перцем, зеленым луком, солеными огурцами и помидорами, намазав все замечательной острой приправой под названием амба, родом из Индии, но завезенной в Израиль иракскими евреями, совсем не простыми людьми. Никто здесь не был простым, в этом городе, это все знают. Нина Андреевна Витьку предупреждала об этом до отъезда, но не препятствовала ему, потому что верила в гены его талантливого и очень сильного отца. Спасала мальчика от русской судьбы и делала все, что могла, все, что выше ее сил и еще больше.

– Я хочу прочитать всем монгольскую народную сказку из сборника, которую наверняка придумал мой любимый брат Лева Кроненберг, – заявил Крон после стакана израильского коньячного напитка. Держался он молодцом, чего нельзя было сказать о Викторе. Тот несколько поплыл, хотя сидел довольно ровно, не клонился. Он часто вытирал рот ладонью.

– Читай, дядя, сделай милость, – широко сказал Витя Кроненберг.