Нисшедший в ад

Но ливень оказался недолгим, постепенно он редел, не так часто сверкали молнии и грохот грома реже тревожил слух. Ветер уносил тучу к северу. И видны стали мокрые, темно-серые стены города, только что родившегося из водяной завесы. Туча ушла, снова выглянуло солнце. Пахло мокрыми камнями, сырой землей, и дышать после грозы стало легче.

Легионеры в оцеплениях сняли тяжелые мокрые плащи и одели шлемы, но с места так и не сдвинулись, а палачи и их помощники вновь переворачивали на колеса повозки, под которыми они прятались от ливня. Распятые на крестах по-прежнему подтягивались, упираясь ногами в маленькую перекладину для ног, чтобы вдохнуть воздух в тесную грудь. При этом они причиняли себе невыносимую, на грани шока, боль в пробитых гвоздями руках и ногах. Всё было в этой казни мучительно: сначала зазубренными граненными гвоздями пробивали, дробя кости, перебивая нервный узлы, руки и ноги, и крики осужденных оглушали палачей, затем, когда над землей с помощью толстых крепких веревок поднимали крест, крики прекращались, так как осужденные начинали задыхаться. Но сила жизни, желание жить и в страшных муках на кресте, заставляли повешенных, упершись пробитыми гвоздями ступнями в перекладину для ног, подтягиваться вверх, причиняя себе немыслимую боль в пробитых руках и ногах, чтобы освободить грудь, глотнуть воздуха и продлить свою жизнь еще на несколько секунд до следующего вдоха. И так некоторые осужденные жили на кресте до трех суток, а единицы выдерживали и больше.

А Иуда, оставшийся один за оцеплениями, так как все иудеи, испуганные грозой и ливнем, ушли в город и уже не вернулись в долину, всё видел и всё слышал. Он видел, как мучились осужденные, видел, как скучавшие палачи и их помощники затеяли под крестами игру в кости, видел, как шагал вдоль оцеплений рослый кентурион и проверял солдат, державших оцепления, а начальник личной охраны прокуратора, чтобы хоть чем-нибудь развлечь себя, наблюдал за игрой палачей, от скуки игравших на одежды осужденных. Иуда слышал, как первый разбойник стонал и хрипел, когда подтягивался, а, вдохнув воздух, поносил и палачей, и братьев своих по страданию.

– Если Ты Сын Божий, – хрипел он, обращаясь к Иисусу, – сойди же Ты с креста и спаси нас, – и дальше шли ругательства, пока он снова не начинал задыхаться.

– Эй, там на кресте, тише, – грозно сказал низким голосом широколицый палач, и для острастки взялся за копье.

Второй разбойник, вдохнув воздух, закричал от боли и затем совсем уж тихо прохрипел:

– Бога ты не бои… шься, ведь Его осудили ни за что… Мы осуждены справедливо. Помяни… меня, Господи… когда в Царствие… Твое придешь.

И, сказав это, снова повис и грудь его стало теснить.

Иисус с трудом повернул голову в сторону второго разбойника и тихо, измученным голосом, поминутно подтягиваясь на кресте, сказал:

– Истинно говорю, Рах, ныне же будешь со Мною в раю.

Иуда впервые за всю казнь услышал голос Иисуса и не узнал его, таким он стал низким и хриплым.

Уже заканчивался шестой час казни, и Иуда увидел, что Иисус еще раз подтянулся, чтобы вдохнуть, взглянул на небо полными страдания очами и прошептал пересохшими и опухшими губами:

– Отче! Зачем оставил Меня?

Но вдруг судорога прошла по Его телу, Он успел прохрипеть: «Свершилось!» – и повис на кресте: Чаша Грааля была наполнена.

Но Иуда это пропустил, потому что его внимание привлек всадник, мчавший своего вороного коня к горе. Позади него, немного отстав от него, ехала на большой скорости крытая повозка, запряженная парой хороших лошадей. Всадник спешился, и легионеры в первом и во втором оцеплениях пропустили его на гору. Он торопился, но солнце еще не успело просушить землю, и ноги приехавшего скользили в топкой грязи. Наконец он подошел к начальнику охраны Пилата и передал ему пергамент, затем он шепнул ему на ухо несколько слов. Начальник охраны кивнул головой, развернул пергамент и прочел его. Вернув пергамент приехавшему, он встал с табурета, на котором сидел, подошел к кентуриону и к палачам и сказал им что-то. Иуда не мог слышать, что сказал начальник охраны. Он знал, что сейчас будут перебивать мечом голени осужденным, чтобы лишить их единственной опоры, и они, повиснув, скорее задохнулись, и ждал этого. Казнь окончена. Один из палачей, самый рослый из них с толстыми, мускулистыми, сильными руками взял меч и, подойдя к первому кресту, с первого удара перебил голени разбойнику, и тот, захлебнувшись рычанием, повис и умолк. То же повторилось и у третьего креста. Все подошли к среднему кресту и в удивлении остановились.

– Он мертв. Задохнулся уже, – прогнусавил палач.

– Не может быть! – потрясенно сказал приехавший, и еще шагнул один шаг к кресту. Он стал бледен.

– Мертвый, – подтвердил кентурион Логгин, и, чтобы доказать правоту свою и палача присутствующим, взял копье и профессионально, по-солдатски, ударил им с правой стороны груди так, чтобы достать сердце, [В бою левая сторона тела прикрыта щитом. – В.Б.] которое, как известно, находится с левой стороны. Он вынул копье, и из образовавшейся раны вытекли кровь и слизь.

– Кровь! – воскликнул потрясенно приехавший всадник, он же личный врач Понтия Пилата Леандр.

Начальник охраны молча глядел на Леандра, ожидая пояснений.

Леандр обернулся и сказал всем, кто стоял рядом:

– Он не задохнулся. Он умер от разрыва сердца…

Глава 28. Напрасные надежды

Тихо собиралась войти в шумный город праздничная ночь. Солнце пылало оранжевым пожаром на западе, и было в этом что-то непонятное и тревожное. Но дышать было легко: душные утро и полдень и дождливый день сменились четырнадцатого нисана свежим вечером.

Пилат, отправив на Голгофу сегодня в десять часов утра своего врача Леандра, уже более не выходил из дворца Ирода Великого и находился на балконе с колоннами, где утром проходил суд. Пилат понимал, что он не совсем подходит на должность прокуратора, которая зависит от многих и многих. Прокуратор должен быть медлен на слова и поступки, всё хорошо взвешивать, прежде чем принять какое-нибудь решение, и принимать такое решение, чтобы нигде и никак не подставить себя под удар. И нужно уметь идти на компромиссы. Пилат же был слишком самостоятельным и деятельным для такой должности, в чем сказывался его опыт трибуна легиона. И этот же опыт трибуна, когда Пилат, ничего не страшась, бросался в самую кровавую сечу, в самые царствия Марса и Плутона, говорил ему, что сегодня утром, когда он пошел на компромисс и уступил неистовой толпе, он впервые в своей жизни струсил. Как такое могло произойти? Внезапная болезнь тому виной? Или самое должность диктует свои законы? Но Пилат был действительно смелым человеком и нашел мужество сказать себе: «Ты трус, Пилат. Бичевал этого мальчика в угоду толпе, чтобы только иудеи оставили Ему жизнь. И все-таки допустил, чтобы распяли Его. Да меня нужно распять за это! Трус! Трус!» Сколько побед он принес кесарю, а тут потерпел поражение перед самим собой. Да чего он испугался? Доносов? Распеканий правителя Люция Виттелия? Потери должности и ссылки? Ему даже смерть не грозила, если бы он настоял на своем и не отдал бы в жертву Иисуса, потому что нелепость Иудина доноса все-таки он смог бы доказать. Нашелся бы выход, нашел бы он слова, чтобы защитить Невиновного.

Мучил Пилата еще маленький фарисей у балкона. «Болезненный бред! – морщился Пилат. – То, что это всего лишь призрак, можно было понять по тому, что тот стоял далеко внизу, в саду, а голос его звучал так, словно он стоял рядом и нашептывал все слова мне на ухо»… «Да, вот тогда я и струсил, – думал Пилат далее. – Меня испугало, что призрак повторил многие слова из доноса этого Иуды». Конечно, была надежда обратить этот донос в шутку, если бы толпа за оградой согласилась с этим. А иначе, если донесут, что Пилат не уступил народу, не прислушался к его требованиям, этот донос приобретал уже более серьезный и грозный характер: потакание мятежникам, выступающим против римской власти и против самого кесаря. Тут недалеко и до обвинения в государственной измене и никакие слова о нелепости доноса не помогут. И Пилат испугался и решился на новый компромисс, который сейчас он считал большой трусостью. Он решил бросить еще одну, но большую кость собакам. А у Каиафы он узнал, что его подставили и провели, как маленького мальчика. Когда Леандр покинул дворец, Пилат еще чувствовал в себе решимость, но прошел час, другой – и он почувствовал себя продырявленным. Дыра зияла в его груди безболезненно и бескровно и отнимала у него все силы. Тело стало неповоротливым, грузным, неловким. Пилат прилег на ложе, но облегчение не наступило, а стало даже еще тяжелее, точно каменная глыба придавила его сверху. «О Юпитер, отец богов, – думал Пилат, – помилуй римлян. Был бы у Рима действительно великий кесарь, такой как Юлий Кесарь или Октавиан Август. Но у Рима есть болезненный, капризный, глупый и злой старик Тиверий, прячущийся на Капрее и до сумасшествия боящийся заговоров и убийства его, который принял закон об оскорблении кесаря, до чего он трепетно относится к своей особе».

Среди дня меж колоннами быстро потемнело, и Пилат понял, что город накрыла темная огромная туча, полная огня и воды. В верхушках деревьев тревожно зашумело, а затем сорвался сильный ветер и погнал по улицам сор и пыль. Теперь всё ясно: будет потоп. Вода зальет Пилата вместе с этим проклятым дворцом в наказание за его утреннюю трусость. Он омыл руки! Боги, боги! Пилат посмотрел на свои белые жилистые руки, привыкшие более держать меч, нежели палочку для писания, вспомнил жаждущую крови толпу. Вдруг мысль задрожала и порвалась, а едва видные в сумеречном свете предметы стали расширяться, надуваться и надвигаться на Пилата, а затем внезапно становились тонкими и хрупкими, словно из них выпустили воздух. Пилат натянул на себя плащ. «Я болен», – подумал он. Пилат закрыл глаза, и представилась ему пыльная дорога, длинная-длинная, уходящая за горизонт, затем мелькнули перед его мысленным взором пирамиды среди золотых песков и грустные, отмеченные неземной печалью лица сфинксов – животных с мудрыми человеческими лицами. Шумит, бушует за стенами дворца небесный водный гнев, треплет ни в чем не повинный сад; тяжелые веки Пилата сомкнулись, и он мягко, незаметно опустился в нежные, пухлые объятия Морфея. Он снова в пустыне среди огромных загадочных сфинксов под лучами ослепительного и беспощадного солнца. Тайна сфинксов не дает ему покоя, и он чувствует, что очень мучается этим и страдает, словно от решения этой загадки зависит что-то очень важное, необходимое, и в то же время понимает, что для него, может быть, это не столь важно. И вдруг он выкрикнул:

– В чем их тайная грусть? Кто они? Кто изображен в этом сфинксе? – Так выкрикнул, на воздух, первому встречному, кто услышит его.

И первым встречным оказался осужденный сегодня Иисус Галилеянин. Он вдруг оказался рядом, но был сияющий, как солнце.

– Это Великий Заранда грустит о детях своих и оплакивает их участь, – сказал Иисус.

– Почему? – спрашивает Пилат.

– Потому что они знают и помнят о многом. Дьявол забрал у человека память, а у детей Заранды он не смог забрать их знания и память – и он наложил печать молчания на их уста. И Заранда вынужден ваять их плоть с этой печатью.

– Кто они, эти дети?

– Вот они. – Иисус указал рукой куда-то вдаль, и Пилат увидел, что пустыня исчезла. Перед ним была теперь прекрасная поляна, залитая ласковым солнцем, и на ней он увидел самых разных животных и таких, которых он и не знал никогда. Львы, овцы, лошади, шакалы, грифы, орлы, крокодилы, соловьи и многие, и многие были вместе. Они были веселы, играли и шалили, как дети.

– Почему они вместе? – удивился Пилат.

– Потому что они братья, – был ответ.

– Нет, они враги, они едят друг друга, – не понимал Пилат.

– Потому что дьявол в этом мире разделил их, но в Царствии Моем они вместе и с их уст снята печать молчания. И загадка Сфинкса в молчании животных в этом мире, ибо они не могут рассказать людям о том, что они помнят, передать людям их знания и умения разговаривать мысленно, предчувствовать будущее, чувствовать Землю, воду и воздух. Они мудры и очень способны, и быстро изучают человеческие языки и понимают их, но сказать ничего не могут.

– Как жаль! – огорчился Пилат. – А я могу сейчас с ними поговорить?

– Не сейчас. Еще будет время.

И вдруг сон переменился. Приснился ему бой, звон мечей, смешанные крики ярости, гнева, боли, страданий, и лишь мелькают лица – потные, грязные, окровавленные. Солнце сжигает бой, но его не видно в битве, где человеческие тела слепились воедино, в одно месиво, где черный дым от пожарищ поднимается в небо.

Потом он проснулся и услышал, что ливень заканчивается. Небо вновь светлеет. Он встал, одел плащ и только тогда вспомнил, что ему приснилось что-то очень важное, но он не мог вспомнить своего сна. Сон пропал, исчез, как облако, и все попытки вспомнить сон были тщетными. Тогда он призвал слуг и приказал им накрыть небольшой столик у трех лож в комнате, служившей ему экседрой, [Экседра – гостиная в римском доме. – В.Б.] а когда всё было сделано и он отпустил слуг, Пилат стал метаться, ощущая невыносимую тоску, пока не наступил огненный вечер. Тогда он стал беспокойно взглядывать на дверь, ожидая гонца от Леандра с одним словом: «Исполнено».

Дело в том, что, увидев сегодня утром, что бичевания Иисуса иудеев не удовлетворили, Пилат, подписывая смертный приговор Ему, вдруг подумал о том, что даже очень слабые физически люди на кресте могли продержаться и день и ночь. Сегодняшняя казнь продлится всего лишь около шести часов, и значит, все трое распятых будут еще живы, и палачу придется перебить им голени мечом, чтобы прекратить казнь. Пилат пошлет на Голгофу к этому часу своего врача и друга Леандра, дабы он от имени прокуратора проследил, чтобы двум разбойникам перебили голени, а Иисуса аккуратно и осторожно сняли с креста. Леандр должен лично сопроводить в крытой повозке Иисуса в постоянную резиденцию Понтия Пилата в Кесарии Стратоновой и уже в дороге начать лечение Его ран. К Пилату он должен послать гонца со словом: «Исполнено», а затем начальник личной прокураторской охраны должен доложить все подробности Пилату. Всё это нужно было провернуть без свидетелей, поэтому Леандр должен быть на Голгофе перед закатом солнца, когда все иудеи уйдут в город готовиться к праздничной ночи, а солдаты в оцеплениях станут невнимательными, поняв, что казнь окончена. В своих же людях Пилат был уверен и очень надеялся на Леандра.

Меж колонн показалась полная, еще белая и прозрачная луна; балкон пылал оранжевым огнем уходящего солнца. Пилат сидел в кресле в томительном ожидании, но как он ни был занят своими мыслями, его всё же удивили крики и шум с улицы. Он поднялся с кресла и вдруг остановился: меж колонн на него глядела не белая, а кровавая полная луна. Внутри Пилата все так и оборвалось и пронеслась тревожная мысль: «Беда». Пересилив себя, он все же выглянул на улицу, потому что крики с нее не прекращались. Никогда не будет в этом городе порядка! Пилат прислушался, стараясь разобрать слова, и услышал следующее: «Это невозможно. Занавес в Храме. Сверху донизу, словно ножом разрезали. А погребенные… давно умер, и вдруг идет, приветствует». В Храме – и во дворах, и в самом здании – мелькали встревоженные люди с факелами. Крики на улицах продолжались. «Бред какой-то, – подумал Пилат и возвратился к креслу. – Город сумасшедших!»

До него донесся топот копыт – это возвратилась сирийская ала, – и стук и грохот повозок. «Что же нет гонца?» – расстроенно думал Пилат. Тут он услышал стук сандалий о ступени. Пилат внутренне вздрогнул и сердце его часто застучало. Он обернулся к выходу и увидел, что на балкон вошел какой-то человек и остановился в пламени заката, как грозный и величественный посланник иных миров.

– Наконец-то, – измученным голосом воскликнул Пилат, бросаясь навстречу вошедшему.

Внезапно он остановился. Он заметил, что вошедший был в одежде фарисея.

– Приветствую тебя, прокуратор, – сказал на латинском языке неизвестный фарисей.

Пилат настолько был расстроен и разочарован, что не ответил на приветствие. Он молча ожидал объяснений.

– Я член синедриона фарисей Иосиф Аримафейский, – представился неизвестный.

Пилат молчал. Но, узнав, что перед ним член синедриона, прокуратор помрачнел и взгляд его стал еще тяжелее, чем обычно.

Увидев, что прокуратор молчит и говорить не собирается, Иосиф продолжил:

– По закону, каждый по его желанию может похоронить распятых на кресте. Я прошу прокуратора разрешить мне похоронить Иисуса Галилеянина.

Пилат медленно подошел к своему креслу и опустился в него.

– На кресте не умирают так быстро, – наконец произнес Пилат. – Когда Он умрет, тогда и будем говорить.

– Он умер, прокуратор.

Пилат усмехнулся, не поверив сообщению.

– Это невозможно. Их повесили семь часов тому назад.

В это время на террасе сада, на дорожке, выложенной каменными плитами, послышались еще шаги. Через минуту на балкон вошли кентурион Логгин, начальник охраны прокуратора и Леандр. Увидев последнего, Пилат побледнел и поднялся с кресла, затравленно глядя на своего врача. Кого-кого, а его Пилат никак не ожидал сегодня увидеть. Сейчас, по расчету прокуратора, он должен был уноситься вместе с крытой повозкой прочь от Иерусалима по северо-западной дороге. Леандр выглядел уставшим и потерянным.

– Кентурион, скажи, мертв ли Царь Иудейский?

– Да, Он умер час тому назад, – ответил тот.

Пилат снова взглянул на Леандра, и во взгляде его была обреченность.

– Хорошо, Иосиф Аримафейский, – сказал Пилат, – я даю свое согласие на погребение тобою Иисуса Галилеянина.

Иосиф поклонился прокуратору и покинул дворец.

– Кентурион и начальник охраны, вы можете идти к себе, вы свободны… Да, забыл, ты, Логгин, проследи, чтобы выдали тело Иосифу Аримафейскому, – сказал Пилат.

Они поклонились и вышли.

Пилат тревожно поглядел на Леандра.

– Как ты испачкался, Леандр.

Кликнув слуг, Пилат дал им распоряжение позаботиться о враче. Через некоторое время Леандр, переодетый в сухую, чистую одежду, вошел в экседру. Пилат указал ему на ложе возле столика, сам же возлег на другом ложе. Слуга внес дымящееся блюдо с мясом и бесшумно удалился. На столике было много фруктов и кувшины с вином. Пилат сам наполнил обе чаши вином и, произнеся благодарность богам, отпил глоток вина. Отпил глоток и Леандр из своей чаши. Затем молча немного поели.

– Скажи, Леандр, – сказал Пилат, – как же так случилось, что ты опоздал? Неужели мой приказ был нарушен. Ведь я сказал начальнику охраны, чтобы не перебивали голени преступникам, пока я не отдам дополнительного распоряжения.

– Я не опоздал, прокуратор. И кентурион и начальник охраны не нарушили твой приказ, – сказал Леандр. – На моих глазах перебили голени двум преступникам, но Ему не перебивали голени. Он был уже мертв.

– Как? – растерянно произнес Пилат.

– Да, Он был уже мертв, когда я приехал. В этом смысле я опоздал, – сказал Леандр.

– Этого не может быть! Шесть часов! Неужели Он задохнулся? – удивлялся Пилат.

Он был расстроен и выпил еще несколько глотков вина.

– Начальник охраны мне сказал, что перед распятием Он отказался от вина со смирной.

– Как?! Он отказался от напитка, который положен по закону? Как же Он выдерживал все эти муки? У Него не хватило сил?

– Он отказался от напитка, – продолжал Леандр. – Но это никак не могло бы повлиять… Он умер не оттого, что задохнулся, у Него разорвалось сердце.

– Не может быть! У такого мальчика не выдержало сердце? Ему ведь было не более двадцати лет…

– Он очень молодо выглядел, но Он твой ровесник, Ему было тридцать три года. Но все равно это не тот возраст, в котором можно иметь болезни сердца. Я врач, но никогда не слышал, чтобы так скоро умирали на кресте да еще от разрыва сердца.

– Ты принес свиток? – спохватился Пилат.

Леандр достал свиток пергамента, который дал ему Пилат сегодня утром, из-за своего пояса и подал его прокуратору. Пилат подошел к очагу и бросил в огонь свиток, затем он вернулся к своему ложу.

– Скажи, Леандр, как ты думаешь, Кто Он?

– Я врач, моя сфера – болезни. Я не знаю, что ответить тебе, прокуратор. Я слышал, что Иисус исцелял болезни, которые не может исцелить медицина.

– А я не знаю, как мне теперь жить дальше, – вздохнул печально Пилат. – Говорил ли Он что-нибудь перед смертью?

– Начальник охраны передал мне, что в начале казни, когда иудеи глумились над Ним, Он сказал: «Отче, прости их, ибо не ведают, что творят». А когда Его еще только вели на казнь, Он сказал: «Дочери Иерусалима, не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и детях ваших».

Пилат заглянул в черные глаза Леандра.

– И что это значит? – спросил он одними губами.

Леандр смотрел прямо и открыто в глаза прокуратора.

– Я думаю, в этих словах и есть ответ на вопрос: Кто Он? По крайней мере, человек Он незаурядный. Кентурион Логгин, на что уже человек строгий, бывалый и черствый, и тот сказал мне: «По истине Он был праведник».

– Да, да, – прошептал Пилат помертвевшими губами. – «Те, кто от Истины, слушают Меня»…

…Тем временем Иосиф Аримафейский получил тело Иисуса. С ним рядом были Никодим, Мария Магдалина, Саломея, мать Иакова и Иоанна, и Мария Клеопова, мать Иакова Алфеева. Когда Иосиф приехал в Иерусалим, он, не зная зачем и почему, купил очень дорогой гроб для себя, теперь он решил, что в нем нужно похоронить Иисуса. Ткань для плащаницы было уже поздно покупать, но Иосиф вызвал торговца, у которого всегда покупал ткани, когда был в Иерусалиме, и заказал ему самую дорогую ткань, которая была в его лавке. Никодим достал пятьдесят кабов благовоний – смеси смирны и алоэ.

Глава 29. Иуда Искариот

Когда на кресте умер Иисус, Иуда некоторое время глядел, не отрывая взгляда своего, на тело Иисуса, и взгляд его был хотя и любопытный, но в то же время казался и равнодушным.

– Ну теперь и мне пора, – сказал сам себе Иуда и, повернувшись, пошел в город обычным шагом…

…Иисус умер на кресте! Но кто заглушит звон тишины, кто перекричит молчание, кто разберет завалы пустоты и кто погасит тьму?

«Самое главное в жизни любовь, говорил Ты, – думал Иуда. – А я говорю, что любовь жестокая штука, потому что любимому либо прощают всё, либо не прощают ничего. Такая она – любовь!» Иисус так и не сошел с креста – мечта Иуды умерла. Он шел по вечерним улицам Иерусалима, неуверенно переставляя ноги и несколько шатаясь, словно был пьян. Он ударялся о прохожих, его ругали, но он не видел никого и ничего не замечал. В мешочке, висящем у него на поясе, тихо бренчали тридцать серебряников, которые он вырыл в Гефсиманском саду несколько минут тому назад. Он не видел дороги, по которой шел, и сознание его как бы меркло мгновениями. Лицо его было покрыто капельками пота, он весь горел в жару и его трясло. Очнулся он только перед воротами дворца бывшего первосвященника Анны. Он постучал в ворота изо всей силы, которая у него была, и грохот был таков, что отворивший небольшую дверь в воротах привратник тут же криками стал гнать Иуду прочь. Но Иуда был не в себе и понес такую околесицу, что привратник изумленно замолчал.

– Иуду обокрали, – кричал Иуда со слезой в голосе, – забрали всё, даже последний кусок хлеба. Я большой друг первосвященнику, и если ты меня не пропустишь, благородный Анна очень рассердится на тебя и прогонит тебя прочь.

Привратник пожал плечами и, затворив дверь, пошел докладывать.

Анна, Каиафа, сыновья Анны и другие фарисеи и саддукеи находились сейчас в большой комнате, где суетящиеся слуги и рабы накрывали длинный стол. Один из слуг доложил тихо Анне, что у ворот стоит какой-то иудей и требует первосвященника.

– Гони его прочь, – сказал Анна, не разобравшись в ситуации как следует, а когда слуга ушел, Анна вдруг задумался, кто бы это мог быть и не связано ли это посещение как-нибудь с казненным сегодня Иисусом Галилеянином.

Но слуга вновь вернулся; он был бледен и видно было, что ему трудно и страшно передать Анне то, что сказал неизвестный иудей.

Анна подставил его губам свое большое вялое с волосами ухо.

– Что-о?! – возмутился Анна, выслушав слугу. – Каков наглец! А ну-ка, тащи этого пса сюда.

Слуга удалился, а наблюдавший за тестем Каиафа понял, что произошло что-то нехорошее, и подошел к Анне.

– Что случилось? – спросил он обеспокоенно.

– Что мерзавец выдумал! – тихо возмутился Анна.

– Кто?

– Да этот… Иуда из Кариота.

Каиафа промолчал. Он ждал объяснений.

– Представь, Каиафа, сказал, что если его не пропустят, он побежит по улицам города и будет кричать, что я краду из сокровищницы Храма и плачу из нее за предательство.

Каиафа задумался. Тем временем привели Иуду. Несмотря на веселую праздничную суету, которая царила сейчас в комнате, все присутствующие вдруг и сразу обратили внимание на вошедшего, затихли и молча оглядывали его.