Нисшедший в ад

Через некоторое время Иисуса привели. Пилат взглянул на Него, рассвирепел и вплотную подошел к кентуриону:

– Вы что, не могли Его бичевать не как обычно, а лишь для виду? – прошипел он в лицо кентуриону.

Кентурион Логгин побледнел и в глазах его мелькнул испуг. Он видел Пилата в гневе на поле битвы, но у этого гнева, который вспыхнул в прокураторе теперь, был какой-то особенный оттенок.

– Оденьте на Подсудимого багряницу и наденьте на голову терновый венец. Затем выведите Его на балкон к народу, – приказал уже обычным голосом Пилат.

Все было исполнено. Пилат вновь вышел на балкон; с ним вышли секретарь, кентурион и Иисус в сопровождении двух стражников.

– Я наказал Его, – сказал Пилат в толпу. – Се Человек!

– Распни Его!

– Царя ли вашего распну? – зло прокричал Пилат и окинул толпу бешенным взглядом.

– Нет у нас другого царя, кроме кесаря, – кричали.

Собаки проглотили кость и требовали большего.

– Отпусти нам Варавву.

– Принесите мне воды, – грозно, но сдержанно сказал Пилат сквозь зубы.

Секретарь пошел по воду. Пилат вновь ощутил жар во всем теле, словно внутри него разожгли костер. Мелкая дрожь сотрясала Пилата. Он чуть заметно покачнулся и в голове его стрелой пронеслась мысль: «Призрак где-то рядом».

Толпа молчала, она ждала. Вскоре секретарь вернулся с большой чашей, наполовину наполненной водой. Пилат вымыл руки и, подняв их вверх и повернув ладонями к ненасытной толпе, сказал:

– Я умыл руки перед солнцем: в крови Этого Человека я неповинен, увидите, – сказал Пилат сдержанно, но глаза его пылали бешенством и лихорадочным огнем.

Толпа взорвалась ликованием.

– Да падет Его кровь на нас и наших детей, – смеялись в толпе.

Пилат уже этого не слушал. Он вышел на балкон с колоннами и продиктовал секретарю приговор. Он утвердил приговор синедриона: повинен смерти. И отпустил Варавву.

Глава 27. Чаша – Святой Грааль

Палачи и легионеры суетились, укладывая в повозки веревки, бревна для крестов, гвозди, молотки. Перекладины к крестам лежали на земле, их надлежало нести приговоренным к смертной казни. Было восемь часов утра, когда привели троих обреченных на казнь. Их заставили взять перекладины к крестам и погнали их впереди медленно двигавшихся повозок с приспособлениями для казни. Работы предстояло много, поэтому и палачей было несколько. Глашатаи в это время выкрикивали приговор преступникам на трех языках: еврейском, греческом и латинском, и любопытных людей, толпившихся по обеим сторонам улицы, по которой должно проходить скорбное шествие, уже теснили к домам закованные в бронзу и железо кентурии.

В этой толпе были многие, кто знал Иисуса, кому Он помог, здесь были и ученики Его. Ждали недолго, вскоре показалось на свободной от толпы дороге и самое шествие. Ученики увидели, что Иисус идет, едва передвигая израненные ноги и сгибаясь под огромной тяжестью перекладины. Они видели, как несколько раз Он упал на камни настила, а легионеры, сопровождавшие шествие, били Его, чтобы Он шел дальше, видели, как один раз какая-то женщина прорвалась сквозь оцепление к упавшему под непомерным грузом Иисусу с такой стремительностью и так для всех неожиданно, что ее никто не успел задержать, и она вытерла Ему лицо своим платком. Наконец легионерам надоело это медленное шествие, надоели эти непредвиденные остановки, и двое из них вытащили из толпы какого-то здоровяка и заставили его нести перекладину Иисуса. Но и здоровяк с трудом нес ее. Позже говорили, что перекладина эта сделана была из бревна, долго пролежавшего в воде какой-то купальни, потому-то перекладина и была такой тяжелой.

В то время, когда шествие двигалось к Голгофе, к горе, находящейся за стенами города и служившей долгое время для римских казней, Пилат, сидя все в том же кресле, в котором он сидел, когда судил сегодня утром Иисуса, обдумывал одно предприятие. В его голове все складывалось настолько хорошо, что он, будучи человеком деятельным, решил прежде кое-что уточнить и проверить. Пилат кликнул слуг и коротко приказал:

– Приготовьте мне коня.

Слуги бросились выполнять приказание прокуратора, а через полчаса Пилат мчался по опустевшим улицам города (все были уже в долине у подножия Голгофы) к дворцу бывшего первосвященника Анны. Пилат чувствовал, что роль Анны в этом деле была значительной и во многом он виновник. С отвращением и злобой думал Пилат об Анне, гнев в нем глухо кипел. Но во дворце Анны Пилата не приняли, доложили, что Анна уехал, а куда, никто не знает. Пилат знал, что это ложь: Анна, погрязший в подленьких своих пороках, никуда не выезжал уже несколько лет. Тогда Пилат повернул своего коня к дворцу Каиафы. Тот оказался в своем дворце, и так как ему самому очень не терпелось узнать все подробности дела, то он тотчас принял прокуратора. Пилат оставил во дворе двух сопровождавших его конников из сирийской алы, а сам вошел во дворец, последовав за темнокожим слугой-ливийцем.

Даже летом редко бывает такой жаркий, душный, невозможный день, какой был четырнадцатого нисана в этом году, но в той комнате, в которой первосвященник принял прокуратора, было свежо и прохладно от двух симметричных поющих фонтанов.

Каиафа радушно встретил Пилата и шагнул к нему шаг навстречу.

– Радуйся, прокуратор иудейский. Я рад видеть тебя у себя во дворце, в своих пенатах, ведь так у вас говорят? – сказал Каиафа и указал ему на ложе, стоящее возле уставленного различными яствами и сосудами с вином столика.

Но Пилат не воспользовался этим приглашением, отклонив его.

– Не до вина и яств теперь, Каиафа, – строго сказал Пилат. – Я пришел говорить с тобою о деле.

Каиафа погасил улыбку на своем широком, скуластом лице и сделался серьезен. Они сели в кресла возле невысокой пальмы, растущей в большой кадке.

– Я решился обеспокоить тебя, первосвященник, в твоем дворце, – начал Пилат, – поскольку ты не можешь, по вашему закону, посетить сегодня преторию.

Каиафа наклонил голову в знак согласия. Он внимательно слушал Пилата.

– Римские власти, – продолжал Пилат, – всегда уважали ваши законы. У вас праздник и, чтобы не оскверниться… Поэтому я и посетил твой дворец.

Говоря это, Пилат глядел в сторону, на пальму, хотя ее и не замечал, теперь он поглядел прямо в глаза первосвященника, в его черные с желтыми белками навыкате глаза, в которых была и тревога, и хитрость, и лесть, и тайная мучительная мысль.

– Дело вот в чем, – сказал Пилат. – Сегодня утром ко мне на суд привели некоего Иисуса Галилеянина, Который почему-то по вашим законам повинен смерти.

– И что неясно прокуратору? – спросил Каиафа.

– Прокуратору неясно, почему вы сами не казнили Его, если Он, по-вашему, достоин смерти? Ведь вы Его обвиняете в религиозном проступке.

– Куда там «проступок»! – слегка махнул, сверкнув перстнями, белой пухлой рукой Каиафа и подобострастно улыбнулся Пилату, от чего прокуратора немного покоробило. – Что ты, прокуратор! Богохульство – это смерть, тут и разговоров не ведется. Но в праздник нам запрещено, – запрещает нам великий милостивый Закон, – кого-нибудь, даже достойного смерти, присудить к казни.

– Почему же тогда вы Его не отпустили, как и требует ваш Закон, а отдали Его римским властям, неумело и нелепо обвинив Его в заговоре против кесаря?

– Но Его обязательно надо было казнить. Он – угроза для всего нашего народа. А моя обязанность, как первосвященника, охранять и защищать свой народ и его веру.

– Если вы так хотели Его убить, – удивлялся Пилат далее. Он подчеркнул интонацией слово «убить», – то подождали бы, когда закончится праздник, и судили бы Его тогда.

Каиафа изобразил на своем измятом желтом лице изумление и тихо, но внушительно сказал:

– Я вижу, что прокуратор во многом ошибается в этом деле. Во-первых, если прокуратор читал протокол заседания синедриона, то он знает, что синедрион не осудил Его, а лишь отметил, что Он достоин смерти, и отпустил Его. Во-вторых, мы никак не могли ожидать окончания праздника для суда над Ним, так как были весьма серьезные опасения, что бунт, который нежелателен и римским властям, может произойти именно в этот праздник. Ведь Он не уважал наш Закон и его перед всеми нарушал, чему есть множество свидетелей. А в-третьих, ведь Его арестовали именно римские власти по доносу какого-то близкого Ему человека, кажется, Его же ученика. Так что никто из нас, членов синедриона, Его «нелепо и неумело» не обвинял в заговоре. И этот Галилеянин числится за римскими властями. И тебе уж, Пилат, решать, достоин Он смерти или нет. Причем здесь синедрион и что мы не верно сделали?

Пилат прищурил глаза, ему стало душно. Он хотел оттянуть немного ворот от шеи и понял, что пряжка плаща мешает ему это сделать. «Ловко», – подумал он и сказал, сдерживая себя:

– Нет, синедрион все сделал верно. Но, как первосвященник иудейский, ты, Каиафа, должен знать, почему твой народ потребовал от меня казни Ему и почему из двух осужденных твой народ потребовал отдать ему Варавву, тогда как тот является убийцей и мятежником?

– Синедрион исполнил священный Закон, – важно сказал Каиафа. – Для иудеев нет ничего более значимого, чем Закон и воля нашего боговдохновляемого народа. И воля народа была пойти к тебе и требовать Ему казни, а себе – защиты у тебя. Вероятно, Его речи и призывы к мятежу были таковы, что иудейский народ возмутился, так как глубоко чтит кесаря, и ему другого царя, кроме кесаря, не нужно. Синедрион ведь не имеет права рассматривать политическую сторону дела, он рассматривает лишь религиозные вопросы, но, как я слышал, Он выдавал Себя за Царя Иудейского, посягая тем самым на власть кесаря, ибо Он якобы потомок иудейского царя Давида. Тебе, Пилат, было решать, насколько опасны Его действия. Надругательство над верой целого народа, призывы к бунту против кесаря, объявление Себя Иудейским Царем, хотя Сам Он язычник из Галилеи, недовольство иерусалимского народа! Так кто более опасен и достоин смерти: Он или Варавва, который убил всего лишь одного или, кажется, двух человек, и ограбил? Здесь весь народ наш может погибнуть. Ты сам это знаешь, Пилат, потому и отпустил Варавву, а не Его.

Пилат поднялся.

– Теперь мне все ясно, – твердо сказал Пилат и, заглянув еще раз в черные глаза Каиафы, в которых прыгала затаенная мысль, он наклонился к нему, приблизил свое лицо к лицу первосвященника и тихо добавил:

– Только напрасно ты думаешь, Каиафа, что казнь этого оклеветанного вами мальчика, оградит твой народ от несчастий. Ты думаешь, я не знаю о доносах кесарю и правителю в Сирии? Мне надоело, что иудеи вмешиваются в дела римской власти. Скажи, Каиафа, выплачивались ли в Храме или в этом, например, дворце какие-нибудь суммы?

Каиафа отшатнулся от Пилата.

– Я не понимаю тебя, прокуратор.

– Всё ты понимаешь, первосвященник. И я всё знаю, – так же тихо продолжал Пилат. – Я искренне хотел мира для Иерусалима, потому и шел столько на уступки иудеям. Но отныне я буду править по-иному.

– И тебя Он обольстил, – тоже тихо сказал Каиафа, побледнев. – Теперь ты и сам можешь судить, насколько Он опасен.

Пилат снова приблизил свое лицо к лицу первосвященника и, глядя ему прямо в самые его черные зрачки, совсем тихим шепотом сказал:

– Итак, народ иудейский «глубоко чтит кесаря, и ему другого царя, кроме кесаря, не нужно»? А я читал ваши книги. Разве не о кесаре Тиверии пророчествует ваш пророк Даниил: «И восстанет на место его презренный, и не воздадут ему царских почестей, но он придет без шума и лестью овладеет царством»? Я плохо говорю по-арамейски, но читаю тексты хорошо. [Книги Даниила и Ездры, в отличие от остальных книг Ветхого Завета, написаны на арамейском языке. – В.Б.]

Каиафа стал совсем белым, как мрамор в отделке Храма, и лицо его вытянулось и казалось похудевшим. Пилат быстро выпрямился и повернул к выходу. Но, отойдя на два шага, обернулся к первосвященнику и сказал сухо, обычным своим тоном:

– Я вашу просьбу выполнил: сейчас Его повели на казнь, – и быстро вышел.

Обратной дороги Пилат не заметил. Войдя во дворец Ирода Великого, он крикнул:

– Моего врача ко мне.

Пилат подошел к столику с письменными принадлежностями, рванул на себе пряжку на плаще, и она, оторвавшись, упала к его ногам, звякнув о мозаичный пол. Ее накрыл упавший плащ. Пилат, обмакнув калам, быстро написал несколько строк на куске пергамента. Перечитав написанное, он свернул пергамент в свиток и скрепил его своей печатью.

В комнату неслышно вошел высокий человек в плаще. У него было симпатичное, умное, скуластое, бледное, чисто выбритое лицо с прямым носом и коротко, по-римски, остриженная черная голова.

Человек вошел неслышно, но Пилат спиной почувствовал его и обернулся.

– Приветствую тебя, прокуратор, – сказал человек.

– И тебя приветствую, Леандр, – быстро и озабоченно сказал Пилат и указал ему на кресло. Пилат сел в другое кресло, рядом. – Леандр, – сказал Пилат тихим голосом, – я пригласил тебя по очень важному и срочному делу. Ты мне друг и только тебе я могу доверить жизнь мою.

Леандр, личный врач Пилата, был с ним еще в военных походах, когда Пилат был трибуном легиона. Ему было уже за сорок, но выглядел он моложе своих лет, хотя несколько морщин уже обозначились на его высоком лбу и на переносице его прямого носа. Его карие, большие глаза смотрели на собеседника открыто, прямо и неподвижно. Многих смущал его открытый взгляд. Был он немногословен и был очень хорошим врачом.

– Ближе к закату, когда иудеи уйдут в город, ты, Леандр, должен быть на Голгофе. Это, – указал Пилат на свиток, – подтверждение твоих полномочий. Этим я беру ответственность на себя. Никто и никогда не должен потом найти этого пергамента.

Леандр молча кивнул.

– Его перевезешь в Кесарию Стратонову, ты знаешь, где Его спрятать. Ты – любимый ученик Эскулапа.

Леандр взял пергамент и, не сказав ни слова, быстро удалился. Было десять часов утра…

…А к середине девятого часа к Голгофе подошло печальное шествие. Между двумя цепями легионеров, стоявших по краям пыльной дороги, шли мокрые от пота двое разбойников, сгибавшиеся под тяжестью своих перекладин, некий Симон Киринеянин, тащивший перекладину Иисуса, и ехали медленно повозки с приспособлениями для казни и с палачами, сидящими в них. Иисус шел позади повозок. Он с трудом переставлял израненные в кровь босые ноги, и за Ним зорко наблюдали несколько легионеров.

Голгофа – гора, подобная человеческому черепу, под которой якобы была могила самого Адама, которого, как человека, никогда не существовало в действительности, возвышалась за западными стенами города среди огромной безводной каменистой долины. Теперь гора была оцеплена двойным оцеплением, а огромную долину съела шумная, беспокойная многотысячная толпа. Лишь десятая часть из собравшихся в долине знали, Кого будут сейчас казнить. Для всех же остальных все трое были разбойниками и мятежниками, которых взяли римские власти; они пришли сюда на зрелище, пришли неплохо провести время перед праздничным вечером. Они охотно покупали у сновавших среди толпы вездесущих торговцев еду, вино и сладкую воду и уютно устраивались на больших камнях, разбросанных по долине каким-то легендарным каменным дождем.

Но были здесь ученики Иисуса, были те, кому Он помог, были те, кто слушал Его слова. Был здесь и Иуда. С самого того времени, как вывели Иисуса из дворца Каиафы, он шел за Ним. Он видел всё – и как Его отвели в караульню и скучавшие римские солдаты, обрадовавшись развлечению, издевались над Ним и били Его до самого утра, и как Его отвели на суд прокуратора и толпа кричала: «Распни Его! Распни!», и как вели Его на казнь, а Он, уставший и избитый, падал на камни улиц. Теперь Иуда беспокойно проталкивался сквозь толпу, собравшуюся в долине, и иногда останавливался и тревожно глядел на Голгофу. Иуда заметил учеников, он увидел плачущего юношу Иоанна, увидел Иакова Зеведеева, который успокаивал брата, обнимая его за плечи. Иуда, увидев их, остановился, и посторонняя мысль вдруг заняла его: отчего это, думал он, когда плачет некрасивый человек, то это как-то незаметно, а вот красивый заплачет, и его лицо становится безобразным и уродливым. Затем Иуда увидел и заплаканное лицо Марии Магдалины. Ее лицо тоже показалось ему безобразным. Увидев, как Филипп обнимал и утешал Марию, хотя у него самого текли слезы, Иуда едко, насмешливо усмехнулся. Но вдруг другая мысль, тяжелая, тревожная, овладела его возбужденным мозгом. И он испугался ее. Он настороженно еще раз окинул взглядом учеников. Вдруг, – возникал вопрос, – вдруг Его ученики, Его поклонники кинутся на римских солдат, чтобы отбить Иисуса? Но, вспомнив, как вели себя ученики в Гефсиманском саду, как они позорно бежали, а потом прятались где-то, как Петр, мужественный, сильный, который никогда ничего не боялся, отрекся трижды от Иисуса, Иуда успокоился и взглянул на Голгофу. Он видел, что оцепления разомкнулись, пропуская на гору повозки и осужденных, а затем сомкнулись. Легионеры стояли неподвижно под палящим солнцем, словно были не живыми людьми, а глиняными статуями, и вскипали на солнце их металлические доспехи и шлемы с огромными цветными перьями.

На горе шла работа. Сгружались бревна, гвозди, молотки, сколачивались кресты; ямы для крестов были вырыты заранее. Осужденные стояли в стороне и молчали, пока шли страшные для них приготовления. Когда кресты были готовы, осужденных раздели до набедренных повязок и им на шеи повесили таблички. На двух из них было на трех языках – еврейском, греческом и латинском – написано: «Разбойник и мятежник», а на третьей табличке на тех же трех языках было написано: «Царь Иудейский». Когда увидели надпись на третьей табличке, то толпа взорвалась негодованием. Кричали и ревели знавшие дело, кричали и ревели не знавшие сути дела. «Это не наш Царь, – слышались в этом реве отдельные фразы. – Это Он говорит, что Он Царь Иудейский». Кричали, вопили, бросались камнями и объедками, и Иуда едва успел уклониться от летящего прямо ему в голову камня величиной с лебединое яйцо. Но не шелохнулись легионеры, и палачи на Голгофе продолжали свое дело. Осужденных положили на кресты, и огромными граненными с острыми зазубринами гвоздями стали прибивать их руки, пробивая руки в запястьях, к дереву крестов. Кровь обрызгала одежду и лица палачей, и огласилась Голгофа криками невыносимых мук. Некоторые женщины в толпе истерически закричали, а самые чувствительные теряли сознание и их топтала взволнованная толпа.

Иуда закрыл глаза и увидел красный огонь преисподней. Его уши раздирали крики на Голгофе и крики в толпе вокруг него, он дрожал всем телом, как в болезни. Он хотел услышать Его крик, выделить его – и не мог. Открыв глаза, Иуда увидел три освещенные ярким солнцем креста. Иисус был на среднем кресте. Иуда пошел к горе, пошел к оцеплениям, чтобы всё видеть и всё слышать…

…Иосиф Аримафейский, видевший удивительный сон на ходу, пришел тогда на заседание синедриона и сразу же стал взглядом «ощупывать» прежде всего Каиафу, но ничего особенного не ощутил; да и как ощутить, ведь Каиафа – саддукей, а надо было искать среди фарисеев, вспомнил Иосиф. Он стал оглядывать каждого фарисея, чутко прислушиваясь к своему сердцу. Но всё вокруг и внутри него молчало. Он ждал каких-нибудь знаков. Но, когда его взгляд упал на совсем уж незаметного и незнакомого ему фарисея, вдруг свет в глазах его померк на мгновение и внутри него по всему его телу сверху донизу прошел какой-то огонь. «А вот и он!» – тихо воскликнул он тогда, чем удивил рядом сидевшего Никодима.

Да, Иосиф чувствовал, что он сам изменился, что какие-то новые способности открыты в нем Богом. Было около полудня, когда Иосиф Аримафейский, уже собиравшийся идти к Голгофе, увидел из окна своего нового иерусалимского дома, что с юго-запада движется на город темно-лиловая страшная, грозная туча. Она была наполнена предчувствием страшной катастрофы, наполнена странно слитыми воедино небесным огнем и водой, которые она собиралась сбросить на город. Иосиф смотрел на тучу завороженно, он ощутил необычайный прилив сил, но вдруг в одно мгновение всё изменилось: силы ушли, он почувствовал слабость и голова его затуманилась. Он отошел от окна, и у него едва хватило сил добраться до ложа. Далее он нескольких минут совсем не помнил. Он потерял сознание.

И вдруг Иосиф увидел вокруг себя яркий свет, но странно – он не резал глаз, а наоборот, был столь приятен, ласков, что Иосиф светло улыбнулся. К Иосифу вышел из этого света огромный человек – он был в два или в три раза выше Иосифа. Иосиф понимал, что вышедший – не человек, но и не Ангел, а кто-то другой из Высших Божественных Сил, небесный посланник к нему, Иосифу. Кто он – этого Иосиф не мог понять, но знал, что в эту минуту это и неважно, еще не все Божьи тайны открыты живущим в этом мире, да и тайны Божьи неисчислимы. Этот Небесный посланник протянул Иосифу невероятной красоты, сияющую различными цветами, как бриллиант в свете светильников, большую чашу и сказал ему:

– Иосиф, возьми эту Чашу. Ты наполнишь Ее сейчас кровью, которую проливает в это время за нас на кресте наш Господь Спаситель. Не тою кровью, которая льется в мире на Голгофе, та кровь уйдет в землю, а другой, эфирной Его кровью. Тогда эта Чаша станет Святым Граалем. В Ней будет заключена Слава и Сила Христа, возможность спасения всей планеты, всех живущих на ней без исключения. На долгие столетия ты, Иосиф Аримафейский, станешь хранителем Чаши Грааля в светлых мирах Божьих. Ее бесплодно будут искать люди на земле, не ведая ни о Ее назначении, ни того, что Она будет хранится в Монсальвате, куда живущим на земле доступа нет. Хранить Ее ты будешь столько, сколько потребуется, пока не явится к тебе человек, странник по имени Титурэль, он друг Планетарного Логоса и связан с Ним еще задолго до воплощения Его в Иисусе Галилеянине. Титурэлю и передашь Ее на хранение, когда он построит замок Монсальват.

Посланник Божий отступил, и Иосиф увидел, что он уже далеко, но не уходит, охраняет Иосифа, помогает ему, передавая ему свою силу. Иосиф увидел, что Чаша быстро наполняется алой сияющей кровью. Когда Чаша наполнилась, Она вдруг оказалась в руках Божьего посланника, и он сказал Иосифу:

– Когда придет твой срок, ты получишь Святой Грааль на хранение. И берегись Клингзора…

Когда Иосиф очнулся, было еще светло, но солнце сильно склонилось к горизонту. Иосиф вскочил с ложа с легкостью пятнадцатилетнего отрока. Он был одет для выхода. Поправив на себе одежды и приказав слуге приготовить носилки, он вышел из своего дома, чтобы отправиться к прокуратору иудейскому Понтию Пилату…

…Никогда на планете Земля от самого того времени, когда в космических просторах вокруг Солнца мчался с огромной скоростью полурасплавленный шар и когда произошла первая ее катастрофа – вторжение в ее строящиеся светлые миры полчищ демонов во главе с черным исполином, не было и не будет большей катастрофы, чем та, которая произошла в эту пятницу, четырнадцатого нисана. Преображение Земли, уничтожение законов зла, болезней и смерти – всё это отодвинулось далеко в глубину веков. «Теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму, а у кого нет, продай одежду свою и купи меч». Войны, землетрясения, катастрофы, нужда будут еще века и века сотрясать тело Земли, слезы и кровь будут океанами заливать планету, страдания будут обязательными спутниками жизни каждого из живущих в этом мире. Размеры и значение этой Катастрофы трудно и приблизительно представить себе людям. Черепоподобная Голгофа будет еще долго тревожить, мучительно отзываться в самой глубине душ всех живущих на Земле, и в страданиях, и в исчезающих в утреннем свете снах они будут видеть безводную серую долину, «череп» Голгофы и три креста, вонзившиеся в небо. Болезни, войны, страдания, мучения, новые еще более жестокие казни и пытки, смерть каждого напомнят миру о среднем кресте на Голгофе. И наступят времена еще страшнее, еще темнее, когда блаженны будут нерожавшие и сосцами не питающие, ибо явится в конце времен сверхчеловек, и не будет злу числа. Нарекут сверхчеловека антихристом, и будет править он – президент всей земли – три века, ибо наука продолжит его жизнь до бесконечности и станет он бессмертным. И вот взойдет он на высокую гору власти и славы своей, и ступит на самый пик горы сей, но низвергнется оттуда – даже не в темный ад, на самое дно, – а в небытие, постепенно разлагаясь, покуда не исчезнет совсем. Возрадуются люди гибели его, и не будет радость сия грех, ибо он – не человек, не животное, а дьяволова кукла, завладевшая чужим духом, чужой монадой, и монада эта будет освобождена и спасена.

Лишь тогда наступит свет. А ведь свет был так близок сейчас в Иудее. Ведь Иисус уже пришел на землю, Он и есть Свет, Спасение и Жизнь…

…Иуда лишь чувствовал, что совершается что-то непонятное для его разумения, что-то грандиозное, чего никак нельзя объять человеческим разумом. Вдруг стало темно. Иуда поглядел в небо и увидел, что тяжелая страшная туча накрыла собою каменистую долину с Голгофой и великий город, и ночь наступила среди дня. Небесный огонь упал на город, и сотряслась земля, на которой он построен, от грозного удара. Иуда вздрогнул и нервно закрыл руками свою голову и лицо, чтобы не видеть, как сверкают в темном небе небесные костры. Напуганные жители Иерусалима и паломники, пришедшие в город к празднику, заторопились обратно в город, а хлынувший ливень смыл остатки толпы, глядевшей на казнь. И остались под ливнем три креста с осужденными, двойное оцепление из римских солдат, снявших свои шлемы и накинувших на головы огромные капюшоны своих плащей, и Иуда, спрятавшийся от потоков грязи за большим камнем. Теперь уже он не боялся молний, даже, может быть, желал себе смерти и смело Иуда взирал на небесный огонь. Но взгляд его все время возвращался к среднему кресту на Голгофе. А город совсем исчез в серой пелене, словно и не существовал он никогда на свете, а была только огромная каменистая долина и эта серая пелена. Ветер бушевал, меняя свое направление, он дул то с юга, то с запада, и покорно подчинялась его капризам небесная вода.