Конспекты на дорогах к пьедесталу

Определив за три года, что по поведению он скорее хищник, чем примат, что верность женщины для него условие обязательное, а домашний уют важнее гибельной страсти, Володя стал придерживаться иных отношений. Впереди оставался последний, четвёртый курс. Недавняя знакомая Кристина, «столичный житель в третьем поколении и из порядочной семьи» жила по соседству с невестой Кранчевского.Такое представление, похожее на зачитывание родословной на выставке собак, никак не перевешивало коротких толстеньких ножек откровенно некрасивой брюнетки.

Думая о своём пока не устроенном будущем, Стальнов вернулся с рынка на дачу. Он замочил огурцы в холодной воде, чтобы к вечеру не скукожились от жары, и решил поспать – до обеда оставалось ещё два часа. Накануне, вернувшись с Кристиной за полночь с выставки художников-кубистов, ему пришлось остаться ночевать у новой знакомой в Москве: электрички уже не ходили. С согласия родителей, девушка постелила ухажёру в столовой. Ворочаясь до утра на пухлом пружинистом диване, Володя мысленно сетовал, что потерял в своей жизни не только вечер, так и не сумев проникнуться идеями художников клуба Пикассо, но и ночь.

С блаженством растянувшись на твёрдом дачном матрасе и укутавшись в простыню, Стальнов какое-то время упоённо слушал пение птиц за открытым окном, пока не погрузился в глубокий, восстанавливающий сон.

Глава 15

В секторе по прыжкам планку только что установили на высоте метр шестьдесят. Изначально на этот экзамен в группе один-один заявились шестнадцать участниц. Но легкоатлеток из них было четверо, а прыгуний в высоту и вовсе две – Кашина и Николина. Представительницы других видов спорта перепрыгивали планку кто «ножницами», кто, поджав сразу обе ноги, как в прыжках в длину, а одна − даже проныривая рыбкой. Любой способ засчитывался, если планка не падала. На высоте один метр сорок пять сантиметров сектор остался во владении легкоатлеток. Лиза, едва живая после забега, взяла эту высоту и добровольно отказалась от дальнейших прыжков. Света Цыганок, ловко преодолевшая метр пятьдесят, на следующей высоте на первой же попытке врезалась в планку.

– Тоже мне карикатура, – прошипела Кашина, – быстрее бы уже закончила, чтобы мне тут не остывать.

При жаре под тридцать градусов остыть было трудно, но Ира вела себя, как именитые высотники: после каждой удачной попытки натягивала свое кричащее трико, олимпийку и расшнуровывала шиповки. Николина, начав соревнование с высоты метр пятьдесят, прыгала сразу за Светой.

– Ну и карга-а-а, – тихо прокомментировала она слова Иры, готовясь к прыжку. Цыганок, тоже тихо, ответила:

– Та не обращай внимание, Ленуся! Таких краль видали мы по самое не хочу. Ты давай, накати её, шоб не выпендривалась.

– Попробую, – Николина отбила Свете по ладони. Девушки были знакомы с четырнадцати лет – впервые встретились на Юношеском чемпионате страны в Тарту и стали переписываться, как тогда переписывались все. А месяц назад, узнав друг друга в Вильнюсе, обрадовались, даже не предполагая, что совсем скоро увидятся снова. Когда вчера Цыганок наткнулась на Николину у доски с расписанием экзаменов, из приёмной выскочил перепуганный Костин: самая совершенная пожарная сигнализация была слабее восторженного писка евпаторийской бегуньи. А когда Света увидела в общежитии и Лизу Воробьёву, то, как призналась сама, «выпала в осадок». Три абитуриентки подружились, как это бывает только в молодости − сразу и на всю жизнь.

Высоту в метр пятьдесят пять Николина взяла легко. Света неудачно использовала оставшиеся две попытки, но не расстроилась. Преодолённые метр сорок пять обеспечили четвёрку. Зная, что за спринт у неё пять, а впереди ещё гимнастика и плавание, за которые ей можно не волноваться, Цыганок ушла из сектора под деревья. Вокруг Галицкого и Савченко сидели студенты и те из абитуриентов, кто должны были держать экзамен вслед за девушками. Подальше вразброс стояли родители и преподаватели. Были на стадионе и просто зеваки, завернувшие сюда на шум.

– Да уж, эта с косой глотку кому хошь перегрызёт, – сказал Гена, подсаживаясь к Цыганок поближе. – Как она тебя подковырнула, да?

– Идиотка, – характеристика Светы была краткой.

– Норовистая, – выразил Гена свое мнение о Кашиной.

– Гоношистая, – поправил Виктор Малыгин. – Корчит из себя много. Глотку драть – много таланта не надо.

– Во, Витюша! Правильно говоришь. А то – «норовистая, норовистая»! Почему это, Гена, она для тебя норовистая? – Света сразу выделила из всех этого длинноносого чубастика с хитрым взглядом и характерным для украинцев говором. Волейболист поплыл от листьев деревьев, качающихся в девичьих глазах.

– Та почему, почему? Потомуша.

– Потомуша, потомуша, – задумчиво пропела Цыганок. – Эх, попить бы. Жарень такая, – она потянулась.

Гена невольно сглотнул слюну, вытянул шею и указал взглядом вдаль:

– Это надо в общагу идти. Или на кафедру лыжного спорта – она ближе всех.

– Держи, Света! – протянул бутылку Попинко. В его огромной спортивной сумке мог бы поместиться целый буфет. Сидящие посмотрели на бутылку с завистью.

– О, спасибо, дружище, спасаешь, – Света взяла «Боржоми». – А стаканчик?

– Нет у меня стаканчика, – сказал юноша, проверив. – Это мама мне котомку в дорогу собирала, − кивнул он на огромную сумку и засмеялся. На котомку она похожа никак не была.

– Мама? Это хорошо. Отличная, значит, мама! Ладно, Андрюша, я аккуратно попью. – Девушка зубами стянула пластиковую пробку, какой бутылку закупорили после того, как освободили от железной, и налила себе в рот воды, не прислоняя край бутылки к губам. – Гигиена – превыше всего. Держи, тебе ещё прыгать. Спасибо! – сладостное для любого украинца фрикативное «гх», с придыханием, прозвучало мягко и уютно. Савченко улыбнулся, снова сглотнул слюну и проводил «Боржоми» взглядом до сумки.

– Сходи на кафедру лыжного спорта, – тут же посоветовал Малыгин.

Гена молча кивнул.

В это время Михайлов и студент, помогавший судить, подняли планку на высоту метр шестьдесят. При личных рекордах за метр семьдесят подобная высота должна была казаться высотницам плёвой. Но, учитывая качества сектора для прыжков – резины не было и здесь, – а также стресс, обе заметно посерьёзнели. Николина заново промеряла стопами разбег на дуге, впритык приставляя пятки к носкам. Ей никак не удавалось приспособиться к битуму. Даже отечественная резина, которую считали твёрдой, казалась в сравнении с ним ватой. Прыжковая шиповка на правой, толчковой ноге – фирменная, дорогая, с короткими гвоздями на пятке – скользила по покрытию, тогда как беговая на левой маховой по-прежнему вязла. Добавив еще один шаг, Лена сделала прикидку: пробежала по разбегу и оттолкнулась, чтобы определить дистанцию до планки. Попинко показал ей место предполагаемого отталкивания. Помочь сверить разбег в секторах являлось святым. Убедившись, что всё сходится как нужно, Николина пошла к лавочке с вещами, чтобы взять мелок и нарисовать новую отметку начала разбега. Кашина, наблюдавшая за действиями соперницы, наступила на меловую палочку именно в тот момент, когда Лена нагнулась за нею.

– Ой, извини, не заметила, – недобрая улыбка промелькнула на лице Иры.

– Во гадина! – Цыганок вскочила с травы. Так как правила соревнований запрещали появление на секторе посторонних, она закричала издалека: − Ты шо делаешь?

– Я не заметила этот мел, – обернулась Кашина на оклик. – И вообще: не надо разбрасывать свои вещи где попало. Здесь сектор, а не квартира в Химках, – улыбка, опять с издёвкой, вернулась на лицо московской гордячки. Мотнув косой, она пошла на исходную позицию. Лена хмыкнула и покачала головой:

– Ладно, Кашина, с тобой всё ясно.

– Что тебе ясно? – глаза Иры загорелись яростью. Похоже, скандалить ей было не привыкать.

– Ничего. Ясно, что у тебя толчковая лева-я-я, а моя толчковая – пра-а-ва-а-я, – ответила Николина. Фраза из песни Владимира Высоцкого была как никогда к месту: девушки действительно прыгали с разных сторон. С травы приветственно свистнули.

– Молодец, Ленуська! Бей гадов! – Цыганок, подпрыгивая, вошла в раж и запела так, что проснулись нутрии в норах у озера: «Физкульт-ура! Физкульт-ура-ура-ура, будь готов! Когда настанет час бить врагов, от всех границ ты их отбивай! Левый край! Правый край! Не зевай!».

Лиза от неожиданности поперхнулась молоком. Шумкин сморщился, глядя на Свету, и, постукивая Воробьёвой по спине, проворчал:

− Во даёт! Радио не надо.

Михайлов, в роли судьи, шикнул:

– Эй, галёрка, а ну цыц! Кашина прыгает, Николина готовится, – голос преподавателя прозвучал строго и официально.

– Нашла время песни петь, – огрызнулась Кашина, дойдя до начала разбега.

– А как же Лене теперь обойтись без мелка? – переживая, Андрей стал рыться в сумке – так, на всякий случай. Он знал, что ничего подходящего для разметки у него нет.

– Сейчас устроим, – Галицкий поднялся с травы и подошёл к лавке. – Держи, Лена. Это, конечно, не мел, но, если оторвать кусочек, то можно попробовать приклеить к битуму. – Юра протянул лейкопластырь. Николина встала. Взяв белый рулончик, руку отнять она не торопилась.

– Будем дружить, − улыбнулась девушка. Сказано это было с такой откровенной признательностью, что вызвало у десятиборца сухость во рту.

– Будем, – залился он краской.

– О, народ, чую, из этого что-то может набухнуть, – Cавченко многозначительно закатил глаза.

– Закройся, Хохол! – тут же отреагировал Малыгин, настолько грубо и властно, что Гена вытаращился: когда это было, чтобы абитура поднимала голос на третьекурсников? Но момент для схватки был неподходящий. Да и Виктор не дал ответить, произнёс с сожалением: – Был бы у меня пластырь, я бы тоже дал.

– И я бы дал, – кивнул с готовностью Попинко, отставляя в сторону раскрытую сумку. – Хорошая она, Николина, да, Витя? И с душой нараспашку.

– Не то слово! Наш человек, – заверил Малыгин, снова мысленно улыбнувшись очередному выражению Попинко. В нём самом было что-то романтичное, есенинское, и стихи Малыгин любил, хотя не мог запомнить ни строчки.

Тем временем Ира спокойно перепрыгнула установленную высоту, а Лена прикрепила пластырь к новой отметке.

– Прыгает Николина! – объявил Михайлов, тоже заинтересованный интригой, возникшей в секторе. – Ну, не подведи, подруга! – улыбнулся он Николиной, проходившей мимо на исходную позицию.

– Не подруги, подвуга, – повторил в тени берёзы рыжеволосый парнишка в очках. Кирьянов, сидевший рядом с Кирилловым, резко оглянулся.

– Ты что сказал, рыжик? – переспросил Толик-старший, начиная подозревать у себя хронические слуховые галлюцинации.

– Я сказал? – малыш в очках удивился.

– Ты. Не я же, – Кирьянов для верности потряс пальцем в ухе, словно там была вода. – Ты что только что сказал?

Миша Ячек привык, что его часто не понимают. Улыбаясь, он стал объяснять, но снова переставил буквы:

– Сказал, чтобы она выгнула попрыше.

– Чего-о?

Теперь к рыжеволосому повернулись все.

– Ну, то есть прыг-ну-ла по-вы-ше, – рыжий, стараясь, проговорил фразу по слогам. – Я – дислексик. Есть такое заболевание. Иногда путаю буквы и даже слоги, – лицо парнишки пошло пятнами.

– А-а, понятно, – сказал Кирьянов, хотя понятно ему было только то, что его здоровье вне опасности. – А как тебя зовут? На всякий случай. − Он подумал, что наверняка такие «способности» абитуриента могут пригодиться для реприз в КВНе. В институте эту игру организовывали каждый год между спортивным и педагогическим факультетами.

– Я – Миша Ячек, – ответил рыжик понуро, подождал немного и добавил: – Можно просто Миша, можно Мячек. То есть Ячек. Простите. – Он ещё больше замялся, услышав новый взрыв смеха.

– Мячик так Мячик, – загоготал и Гена, сидящий рядом, – а ты из каких краёв? Мы вон с Юрком хохлы: я с Севастополя, он с Киева.

– Нет, я – поляк.

– Поляк? Даже так? Не поляк? – Савченко не верил.

Ячек не переставал смущаться от общего внимания:

– Так у нас горовят, – объяснил он.

– Чего? Ты откуда, парень? – Галицкого, задумчивого и тихого после знакомства с высотницей, «расклинило». Ячек ответил гордо:

– Я из Гомеля. Беролуссия. Слыдал, похи?

Галицкий и Кирьянов переглянулись, подмигивая. Юра, постоянный автор сценариев и монологов для КВНа, тоже оценил способности Миши. Надо же, как просто – переставляй в словах буквы и слоги, и одним только этим заставляй народ хохотать.

– Это ты щас как бульбаш говоришь или как поляк? – уточнил Гена.

Ячек уверенно кивнул:

– Это я как русский.

– Да?! – волейболист напряг лоб.

– В переводе это «слыхал, поди?» – помог Галицкий. – Да, нелегко тебе, – посочувствовал он Ячеку.

– Не, ле мегко, – Миша переводил взгляд с волейболиста на десятиборца, – с дества ныло всё бормально, а в школе началось. И цирфы, и буквы пистал сать назинанку. – Он говорил грустным тоном, а народ вокруг него стонал от смеха, расшифровывая лишь половину из сказанного и сразу переводя оговорки в афоризмы.

– Ой, не могу: пистал сать – это же самому можно обосса…, – от взглядов ребят Гена осёкся на полуслове и прикрыл рот ладонью. Извиняясь, он смеялся, не сдерживаясь. – Простите, девочки. Но ты, Юрок, сам видишь – не болезнь, а ржачка одна. Слышь, Мячик, ты на какую кафедру поступаешь?

– Акробастики и гимнатики. Гурпа оди-нодин, – совсем смущённый, гимнаст старался говорить серьёзно, но шквал ржания обрушивался на него, сбивая с толку. Народ на траве лежал в коликах.

– Ой, не могу! Это же просто находка, а не пацан! Как ты сказал: акронастики и гимнобатики? – Гена хохотал громче всех. – Ну всё, старики. Раз он − наш, фора в КВНе перед «педагогами» нам теперь обеспечена. – Савченко любил конкурсы юмора и смеха, хотя участвовать в них ленился. Игра ведь − дело серьёзное, её просто так не бросишь, а делать что-то постоянно казалось Гене скучным. Николина, расслышавшая издалека последние слова Ячека, тоже засмеялась. Даже кукса Кашина улыбалась. Впрочем, этой на руку было, что соперница не может настроиться.

– Э, э, народ, а ну успокоились! – Михайлов, сам посмеиваясь, попытался навести в секторе порядок. – А ты, Мячик, или как там тебя, лучше пока помолчи. А то и вправду цирк получается вместо экзамена по спецухе. Николина, готова?

Лена кивнула.

– Давай! – Михайлов отошёл к столику с протоколом соревнований и взял в руки два флажка: белый и красный. Лена медленно начала разбег. Из-за шипов разной длины разбег вышел рваным, быстрым, и планка, при выходе с дуги, оказалась совсем близко. Резко укоротив предпоследний шаг, Николина сильно напрыгнула на толчковую ногу и пружиной взлетела над ямой. Прыгунью с силой выбросило наверх, и, чтобы не завалиться, ей не оставалось ничего другого, как сгруппироваться и завершить прыжок не классическим «фосбери-флоп», а новичковым «горшком». Но высота была взята, а прыжок, даже такой корявый, вызвал аплодисменты зрителей.

– Засчитано! – Белый флажок в руках Михайлова взмыл вверх. Но не прошло и трёх секунд, как планка повернулась и упала.

– Нечестно, – тут же закричала Кашина, – высота не взята! − Ира быстрым шагом прошла на сектор. – Не считается, – повторила она, глядя на Михайлова суженными глазами и поднимая планку. Обычная дюралевая труба, отпиленная и слегка приплюснутая с концов, была круглой в сечении, лёгкой и явно неприспособленной для отметки высоты. Чтобы она не вращалась на стойках, в её полые концы вставили деревянные чопики. Михайлов забрал у Иры планку и указал на лавку.

– Первая дорожка, идите на своё место. – он, похоже, нарочно так назвал абитуриентку. В спорте солидарность и участливость считали за норму. Эта самая планка вполне могла вот так же упасть и после прыжка самой Кашиной; лёгкая трубка качалась между стойками даже без всякого шевеления воздуха или матрасов.

– Вы подыгрываете Николиной, – Кашина требовала от преподавателя признать поражение соперницы, – я сообщу об этом заведующему кафедрой.

– Что-о? – взорвался Кирьянов. – Ну уж нет, тут ты, подруга, пролетаешь! Мы все свидетели того, что планка упала уже после того, как судья зафиксировал взятие высоты. Да, Хал Халыч?

Михайлов серьёзно кивнул головой, ещё раз указал Кашиной на лавку и объявил:

– Попытка Николиной засчитана. Это я нечаянно толкнул мат ногой. Так что, первая дорожка, вы зря тут угрожаете. – Невысокий преподаватель спокойно выдержал недружелюбный взгляд и сопение разочарованной Кашиной. Когда Ира пошла к лавке, Михайлов объявил: – Следующая высота – метр шестьдесят пять.

Глава 16

Наталья Сергеевна Горобова, декан спортивного факультета МОГИФКа, сидела за столом своего кабинета на втором этаже левого крыла, над деканатом, сжимая пальцами виски. Резкое повышение температуры воздуха и атмосферного давления всегда вызывали у неё мигрень. Сейчас боль уже тупо упиралась в надбровные дуги, угрожая занять собою всё левую сторону головы как минимум на сутки. Наталья Сергеевна вытащила из сумки упаковку цитрамона. Она настолько привыкла ко вкусу этого лекарства, что разжевала его, не запивая. Горечь анальгетика сменилась кислинкой. Наталья Сергеевна повернула вентилятор к себе.

– Боже, скорее бы гроза! – женщина посмотрела за окно на крону пышной рябины. Грозой и не пахло, по небу плыли редкие клочья облаков. Беспомощно взглянув на кипу бумаг на столе − в основном заявлений от абитуриентов, упрашивающих «принять документы, несмотря на…», Наталья Сергеевна откатилась на стуле от стола и встала. Чтобы боль прошла, ей надо было пройтись. К тому же декан собиралась посмотреть, как идёт на стадионе вступительный экзамен по лёгкой атлетике для группы один-один.

Коридор второго этажа пустовал. Администрация института, закончив приём документов, на две недели рассосалась в неофициальный отпуск. Медленно пройдясь по этажу, декан подошла к лестнице. С первого этажа доносились редкие приглушённые голоса. «Интересно, а куда это подевалась приёмная комиссия?» – она посмотрела на часы на руке; была половина двенадцатого. – Неужели уже управились со всеми опоздавшими?» Женщина резко выдохнула и потянула руки вперёд, стараясь взбодриться. Хрустнув позвоночником, она прогнула поясницу. Тело просило гимнастики. Привычная к ежедневным упражнениям, в последнее время декан заменила их на пробежки по берегу озера, столь живописному в это время года. Но, видимо, организму хотелось другого. «Пора возвращаться на ковёр и к эспандеру», – решила женщина, уже спускаясь по лестнице.

В приёмной сидели только девушки. Валентин испарился.

– Где комсорг? – спросила Наталья Сергеевна. Волейболистка Катя Глушко, втянув голову, промычала что-то невнятное. Маленькая прыгунья в длину Рита Чернухина закрутила белокурой головкой и защебетала, выдумывая на ходу что-то про столовую, голодных мужчин и про то, как трудно с ними ладить, если они не пообедают вовремя.

– Вы ведь сами знаете, Наталья Сергеевна! – закончила Чернухина, глядя в глаза декану невинным взглядом. «Вот артистка! Во МХАТ ходить не надо», – усмехнулась Горобова про себя, но выражение ее лица осталось непроницаемым.

– Про то, что знаю я, тебе, Чернухина, ведать не положено. Лучше доложи мне, что с приёмом личных дел? Вы разве уже всё закончили? − Хотя вопрос был задан только одной студентке, обе девушки усиленно закивали и задакали. – Ну-ну, – снова не поверила декан. – И всех сумели принять? Или только группу один-один? Я же видела тут утром толпу. Своими глазами видела! − Рита и Катя растерянно заморгали, продолжая оправдываться. – Хм, ну ладно. Всё равно оставайтесь здесь целый день. Никаких выдумок по поводу погоды или больных животов не приму. Знаю я вас: чуть что − махнёте загорать на озеро. А у нас потом недобор окажется. Костину, когда появится, тоже это передайте. − Про недобор декан явно придумала − на протяжении тех семи лет, что она заведовала спортивным факультетом, список желающих поступить в МОГИФК многократно превышал возможности института. Но чем-то же нужно было устрашить студенток? Просмотрев, для виду, несколько папок с личными делами абитуриентов, Горобова строго указала Рите на ногти: – Сегодня же, Чернухина, приведи руки в порядок! А ещё студентка «единички»! На вас молодые ориентируются, а ты, вся такая разукрашенная, сидишь в приёмной комиссии, как в диско-баре.

Рита испуганно спрятала разноцветные ноги под стол и кивнула:

– Да, конечно. Просто… ведь лето. Я думала, можно.

– Думать нужно лучше! Если есть чем. – Наталья Сергеевна умела быть несгибаемой начальницей и врединой. Именно это она прочла в глазах обеих студенток. «Представляю, как они меня сейчас ненавидят. А за что? Порядок должен быть во всём. Иначе завтра все придут сюда в рваных джинсах и цепях, как панки». Про субкультуру Наталья Сергеевна слышала недавно по телевизору и видом её представителей была искренне поражена. Как педагог высшего ранга, она была обязана предупреждать в институте всякого рода отклонения от принятых норм, в том числе и норм внешнего вида. В этой связи декану не раз приходилось отчитывать бесшабашных девиц, позволявших себе слишком откровенные наряды, взбитые клоками прически «бабетты» или неумеренный макияж. К ребятам претензии были в основном из-за выбритых висков, высоких сапог грубой кожи или украшений всякого рода: браслетов, колечек, фенечек. Рядовая выволочка нерадивых проходила исключительно в личном кабинете Горобовой и заканчивалась примерно одними и теми же словами: «Очнись, комсомолец! С таким подходом к собственной личности ты всю советскую культуру профукаешь. А там что? Любовь вместо войны? Татуировки? Наркотики? Свобода во всём? Стыдно!». Опозоренные недостатком комсомольской сознательности, пристыженные напоминанием о погибших на войне дедах и отцах, студенты покидали кабинет декана с одним только желанием: никогда больше не выделяться из общей массы. Это тоже входило в приёмы воспитания молодёжи. «Нам не должно быть всё равно, как ведут себя наши дети. С безразличия начинается хаос», – не раз успокаивала себя Наталья Сергеевна после таких разговоров, сожалея об излишней строгости. Но школа советской морали поблажек не терпела.

Ещё раз сфокусировав взгляд на девушках и не найдя больше к чему придраться, Наталья Сергеевна поправила блузку, заправленную в удлинённые шорты-юбку, и выдохнула:

– Ладно, пойду посмотрю на «единичку».

Декан вышла в коридор и, спустя несколько шагов, остановилась напротив стены с анатомическими экспонатами. Рассматривая их словно впервые, она думала о чём-то, явно не связанным с анатомией. Из дверей кафедры анатомии вышел преподаватель Лысков. Студенты любили тридцати четырёхлетнего Павла Константиновича за снисхождение к ним. Вернее, не к ним самим, а к их знаниям по анатомии. В выемках черепа и функциях вегетативной нервной системы пробуксовывали порой и студенты-медики, а тут – институт физкультуры! Поэтому, втайне от других преподавателей кафедры, и особенно профессора Удалова, Палстиныч щедро раздавал трояки любому, согласному хоть как-то подружиться с анатомией. А уж получить у него зачёт для допуска на первую сессию считалось приятной новогодней традицией.

Громко поздоровавшись первым, мужчина остановился.

– Нравятся? – спросил он, указав на пособия. Лысков был уверен, что ответ декана, которую боялись не только студенты, но и преподаватели, будет утвердительным. Вместо этого прозвучал сухой вопрос:

– Павел Константинович, как вы считаете, как долго на этой стене могут висеть эти макеты?

– А-а? – анатом напрягся; строгий вид начальницы хорошего не предвещал.

– Товарищ Лысков, вот этот аппендицит, – Горобова ткнула пальцем в сторону стены, – я вижу здесь уже как минимум пять лет.

– Это не аппендицит, Наталья Сергеевна, это желудок, – мужчина попытался улыбнуться. Женщина полосонула по нему взглядом, исключающим любое снисхождение. Лыскову стало понятно, что спорить сейчас с начальницей не стоит. Горобова втянула щёки и сказала ещё жёстче:

– Да будь это хоть среднее ухо, товарищ Лысков! Вопрос не в этом. Будьте любезны, потрудитесь к новому учебному году хоть как-то обновить стенд. Это же лицо вашей кафедры, – декан постучала по макету брюшного пресса, – ваш престиж, – указала на плакат с изображением спинного мозга, – ваши перспективы увлечь студентов преподаваемым предметом! – широко размахивая руками, она прислонилась спиной к плакату со схемой мочеполовой системы. Лысков хмыкнул, потёр переносицу. Поймав его смущённо-опущенный взгляд, Наталья Сергеевна обернулась и уткнулась, что называется, носом в «самое святое» из изображённого. Резко отшатнувшись, она тут же схватилась за виски: боль дернула, будто электрическим током. В глазах потемнело, женщина пошатнулась.