Судьбы. Сборник невыдуманных историй

Судьбы

Сборник невыдуманных историй

Евстолия Ермакова

Редактор Елена Милиенко

© Евстолия Ермакова, 2024

ISBN 978-5-0062-2702-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пришел солдат с фронта

Настя Луганова приехала в тысяча девятьсот тридцатом году из Челябинской области в Свердловск семнадцатилетней девчонкой. Как и многие в те времена, бежала от нищеты и голода к лучшей доле. Мечтала встать на ноги, помогать большой деревенской семье. У трудолюбивой, умной и по-хорошему настырной Насти осуществить мечту шансы имелись.

Устроилась без хлопот на кирпичный завод, сняла угол в частном секторе, начала понемногу родным пособлять. Жизнь налаживалась. Работа хоть и тяжелая, но перспективная, можно пойти учиться и в люди выбиться. Тем более Настя общественной работы не чуралась.

На танцах в заводском клубе ладная, бойкая, веселая дивчина с калмыцкими скулами приглянулась аборигену Матвею. Добрый молодец Матвей Белов что богатырь из русской народной сказки. Лицом и статью вышел, а залихватский чуб почти как у Тараса Бульбы. Сам-то Матвей на Уралмаш-заводе бригадирил, а на кирпичный по соседству зашел. Увидел Настю бывалый кавалер и пропал.

Перед авторитетом Матвея Настя устоять не смогла, он и старше на пять лет, и городской, и красивый, и чувствовалась в нем мужская непререкаемая сила, власть.

Сошлись, расписались. Надо бы собственным хозяйством обзаводиться, а не с чего. Ходили слухи про старателей. «В самом деле, – предложил Матвей, – а что бы нам не попробовать?» Рискнули, уволились со своих заводов, взяли по котомке, лопате да в путь. Начали с леса, что за Настиным кирпичным заводом, глина там золотоносная, но жидкая.

Несколько лет бродили вдоль уральских рек. И с лихими людьми встречались, и в артели золотодобытчиков поработали. Передряг и испытаний немало пережили, скопили золотишка достаточно для начала обзаведения хозяйством. А тут и государство наложило вето на частную добычу природных ископаемых, все одно к одному.

Вернулись в Свердловск, купили домик на окраине, недалеко от места, где Настя раньше угол снимала, еще и на корову хватило. Выкопали колодец, кое-какие хозпостройки возвели. Матвей вернулся на Уралмашзавод, завод заводов. Настасья умело вела хозяйство, кое-какие излишки на местном стихийном рыночке продавала и снова помогала деревенской родне.

В тридцать шестом у них родилась дочь – черноволосая красавица Лида, а через два года – светловолосая Глаша.

И жили бы не тужили, да в сорок первом грянула Великая Отечественная война. В августе того же сорок первого Сталинский райвоенкомат города Свердловска призвал Матвея на военную службу, и попал он благодаря отличной физической форме в воздушно-десантные войска, гвардейскую дивизию.

До сорок третьего года лихому разведчику везло, из каких только переделок не выбирался, бывало, не только фашистов крошил, но и потенциальных предателей Родины. На войне как на войне… Кроме контузии и легкого ранения, получил две медали за отвагу и боевые заслуги. А в конце августа сорок третьего года удача от Матвея отвернулась. Диверсионно-разведывательная группа из трех человек вступила в неравный бой с немецкими карателями. Раненый, потерявший сознание Матвей очнулся в немецком плену.

Началась самая страшная полоса жизни – концентрационные лагеря, и до мая тысяча девятьсот сорок пятого года прошел он их не один и не два. Выжил чудом, ангел-хранитель спасал, крестьянская сметка да недюжинное здоровье, доставшееся от родителей. А главное – сила духа.

В сорок третьем на родину в Свердловск с разницей в несколько недель прилетели две похоронки. Одна к одной, отличались записями в графах о звании бойца. В первой Матвей значился рядовым, во второй – красноармейцем. Дата захоронения – двадцатое августа тысяча девятьсот сорок третьего года. Место захоронения – братская могила, Украинская ССР, Сумская область, и далее – район и село.

Первая похоронка обрушилась на Настю бетонной плитой, скалой. Придавила, забрала силы, выключила свет, лишила воздуха. Верить не моглось. Не может быть, ошибка, всякое бывает.

Пришедшее через некоторое время подтверждение лишило остатков надежды, утвердило в мысли: «Жизнь начала новый отсчет без Матвея, она вдова. Надо выживать, жить ради детей, ради тех, кто остался». А время трудное, голодное. Съестные припасы от своего хозяйства реквизировали на нужды фронта, рабочего пайка не хватало. Корову вынужденно поменяли на козу. Рогатую норовистую кормилицу прятали в цокольном этаже дома. Так спаслись от полного истощения и цинги.

Аккуратная, деловая и приветливая Настасья давно нравилась соседу с противоположной стороны улицы. Как-то под вечер осенью сорок четвертого вдовец и отставник инвалид Иван Петрович пришел к Настасье и без экивоков предложил сойтись. Настя удивилась и обещала подумать. Да что там думать, ответ дала на другой день. Со всех сторон положительный Иван Петрович – завидный жених, хоть и вместо левой ноги протез до колена. Не молод, не красив, но надежен, ей и дочкам защита.

Иван оставил в своем доме беженцев с юга и перешел «примаком» в дом жены. Зажили степенно, уважительно. Трудолюбивый хозяин не только не обижал Настю и дочек, заботился, оберегал. Приноравливался, несмотря на увечье, с тяжелой работой по хозяйству управлялся сам. А еще работал на хлебозаводе счетоводом. Похлопотал перед начальством, и Настя перешла с прежнего места, из санитарок в хлебопеки.

Как ни шмонала у проходной охрана, был грех, рискуя жизнью, выносила драгоценные корочки черного хлеба в нижнем белье, спрятав под грудью. Что-то своим девчонкам, но главное – в родную Челябинскую область двоюродным сестрам. Село массово вымирало от недоедания. И спасла украденными сухариками – выдержали, перемогли сестренки.

После победы выживших и освобожденных военнопленных везли эшелонами для выяснения обстоятельств пленения за Урал, до Сибири – в Омск.

Поезд остановился в родном Свердловске, бывший узник концлагеря не удержался от возможности увидеть семью и, выбравшись через окно вагона, собрав остатки сил, поплелся в сторону дома.

Люди НКВД передвигались быстрее изможденного, измученного человека. У калитки едва державшегося на ногах, мирно покуривая «Беломор», поджидали два бравых хлопца. А за калиткой – Настя с дочками. Они бы его не узнали, если бы не впалые, но по-прежнему родные глаза. Конвоиры даже обняться не дали.

В Омске два месяца допросов, запросов, свидетельских показаний и унижений. В измене Родине не уличили, но наград на всякий случай лишили и дали два года за побег из вагона до выяснения обстоятельств… И отправился Матвей знакомиться со сталинскими лагерями.

Господи, если ты есть, яви милость свою, дай силы пережить испытания, посланные то ли тобою, то ли противниками твоими!

И опять у Настасьи земля ушла из-под ног, оборвалось все внутри. И радость, и ужас. На эмоции сил не осталось. Опустилась на стул, обхватила голову руками, так и застыла. А дочки тут же стоят, жмутся к матери, ничего не понимая.

Ситуацию разрешил вошедший в дом Иван. Сел рядом, помолчал. «Значит, так, не казни себя. Я уйду завтра. Прости, если что не так, обидел и вообще, – не выдержал, захрипел, по щеке поползла слеза, – завтра уйду, камнем на шее висеть не стану». Настя заплакала тихими, примиряющими с обстоятельствами слезами, зашмыгали носами Лида с Глашей. Иван Петрович, сгорбившись, заковылял на улицу, хотелось курить и одновременно выть волком: «Ох ты жись, етит твою…»

И опять жизнь перевернулась. Настя не спала несколько ночей, все думала, что да как. А потом наводила справки и наконец-то получила долгожданное письмо от Матвея и написала ему честно, какую злую шутку сыграла с ними судьба. Ждала возвращения мужа неистово, со страхом и молитвой.

Матвей отвечал редко и сухо. На условия содержания не жаловался и ничего не просил. Изможденный, обтянутый кожей скелет, горящие живым огнем глаза возникали то и дело в сознании, и Настя, отрывая от себя и детей последний кусок, собирала посылки. Судя по всему, до адресата доходили немногие.

Иван Петрович по-прежнему старался заботиться и помогать им, но Настя, стыдясь и каясь, отвергала помощь.

В конце сорок седьмого, отсидев больше двух лет в сталинских лагерях за побег из поезда особого назначения, Матвей вернулся домой.

Настя бросилась к мужу, прижалась, осыпала поцелуями. Слова застревали в горле, спрашивали глаза. Дочки сторонились и побаивались, забыли…

Вошедший обнял повисшую на нем женщину, задумчиво поцеловал в макушку, замер, вдыхая забытый запах. Осторожно отстранил Настю и, не выпуская из рук, обвел взглядом: «Ну что, жена, накрывай на стол, муж с фронта вернулся».

Смолоду не очень-то ласковый Матвей теперь казался совсем чужим, колючим. Осушил разом граненый стакан самогона, зажевал кусочком домашнего хлеба, ткнулся было ложкой в сковороду с картошкой, да отодвинул угощение, повернулся к дочкам, вздохнул протяжно: «Что, не признали? Идите ко мне, расскажите, как поживали, как мамка чужого папку вам привела?» Девочки, услышав угрозу в словах чужака, вцепились друг в дружку, вжались в стоящий за ними комод. Настя встала на пути поднимающегося из-за стола захмелевшего Матвея и получила удар кулаком в лицо. Потом еще и еще. Дети выли. На их счастье, в дом, узнав о возвращении главы семейства, зашла с поздравлениями соседка, она-то и оттащила озверевшего фронтовика от жены.

Для Настасьи и ее дочерей с возвращением законного мужа началась другая война, не менее страшная, чем жизнь в тылу, голод, холод и нищета.

Он набрасывался на нее не только пьяный, но и трезвый, повода не искал. Если не успевала спрятаться, убежать, заслониться, бил руками, ногами, ремнями. Бил за фашистские концлагеря, бил за несправедливую послевоенную отсидку, бил за ранения, за контузию, за плен. За то, что выжила и сберегла дочек, за то, что не умерла.

И все же меньше чем через год Настя родила сына Александра. Муж смягчился ненадолго и вскоре продолжил издеваться над семейством. Дочкам, попавшим под горячую руку отца, доставалось по полной.

Как-то осенью Матвей скомандовал Насте собираться с ним в лес, на болота за брусникой. Поход для Насти не сулил хорошего. Вспомнила было, как они с Матвеем в молодые годы счастливые по лесам бродили, задумалась на секундочку, поежилась: «Надо скорее перекус собирать, кабы не осерчал суженый, не разъярился из-за заминки».

Предчувствие не обмануло, на волосок от смерти побывала, а после уж сердце часто болело.

Уже собирались домой. Умаялись, промокли, но набрали полные торбы спелой чистой ягоды. Как бродили молча, так и потрапезничали в тишине. Муж дал знак собираться. Уложила рюкзак, пошла к ягодам, стоявшим метрах в пяти. То ли устала, то ли оступилась, упала. Когда увидел задравшуюся юбку и ноги в мокрых чулках, глаза Матвея налились кровью. Он не думал, ушиблась жена или, может, продрогла в мокрой одежде. Думал о том, что тот, другой мужик задирал ей эту же юбку и видел ее стройные ноги. И еще, и еще, больной рассудок рисовал непристойные сцены. Не дав Насте подняться, навалился сверху, выхватил из-за голенища сапога нож и приставил к ее горлу тыльной стороной. «Убью суку! Скажу, в болоте утонула. Гадина, гадина…» Настя, хрипя от удушья, прощалась с жизнью. Но он не смог. Трясясь и задыхаясь от ярости, оттолкнулся, перекатился вбок и, вонзая нож в землю, продолжал биться в истерике. Настя тихо плакала. Ну вот муж успокоился, умылись в ручье и поплелись домой.

А через пять лет после его возвращения из лагеря еще одно горе – утонула старшая дочь, семнадцатилетняя красавица Лида. Жили по-прежнему бедно, дарами природы не брезговали. В жаркий июньский полдень Лида с Глашей собирали в лесу землянику, вышли на берег маленького лесного озерка. Освежились, поплескались, пришла пора дальше двигаться. Старшая сестра не удержалась «Нет, Гланя, я все ж окунусь разок, сил нет какое пекло! А ты не вздумай, ты ведь плавать не умеешь». Глаша опомниться не успела, как сестра скинула сарафан да в воду. Проплыла несколько метров, охнула, взмахнула руками и исчезла под водой. Только круги в стороны по темной глади там, где только что смеялась Лида.

Поначалу Глаша подумала, сестра шутит с ней, играет. Но Лида не выныривала, и младшая сестренка закричала: «Лида, Лида, Лида!» «Помогите! Кто-нибудь!» – ревела, не узнавая своего голоса, девочка. Как бежала домой, не помнила.

Лиду достали на третий день. По дну били холодные родники. В жару такое бывает. Сердечная судорога. В потере сестры Глаша винила себя, не остановила, не спасла. Очень тосковала по сестренке, теперь она одна опора маме. А сердце мамы сильней надсадилось, и к Беловым зачастила скорая помощь.

Агрессия отца сбавила обороты, руки он распускал реже, но бранился по-прежнему и пощечинами домочадцев время от времени награждал.

А годы шли, страна постепенно зализывала послевоенные раны, только в семье Анастасии раны не затягивались, дети выросли, вот и дочь вышла замуж, сын окончил школу. Несмотря на тиранию отца, парень вырос добрым, ранимым. При нем отец старался сдерживать гнев, стеснялся…

В пятьдесят шесть лет после очередного побоища, учиненного Матвеем в отсутствие сына, Настя попала в больницу.

Как и раньше, жаловаться на мужа категорически отказывалась, советами докторов пренебрегала. «Наше семейное дело, – говорила она, – сами разберемся». За две недели синяки зажили, сердце подлечила, засобиралась домой, тем более дочка второго ребенка родила, пока она в больнице прохлаждалась, помогать надо! Матвей ждал ее в вестибюле районной больницы с теплыми вещами, весна только начиналась.

Жена показалась в проеме двери, они встретились глазами, но не успели и поздороваться, Настя схватилась одной рукой за косяк, другой – за сердце, осела. Не стало Насти, не успела внучку на руках подержать.

Набежали люди, засуетились. Пакет с вещами выпал из рук встречавшего, в ушах загудело, кто-то дал Матвею воды, кто-то поднес ватку с нашатырем. После смерти Настасьи он прожил долгих и мучительных тринадцать лет.

Глаша тяжело перенесла смерть мамы, грудного молока вмиг не стало, малышку перевели на искусственное вскармливание. Мама… Она и с небес помогала. Глаша переняла от мамы сильный характер, терпение, умелые руки. Взяла себя за шиворот, завязалась узлом, она уже сама мать и жена, и надо продолжать жить.

Младший брат учился в институте, женился. Жену выбрал чем-то похожую на маму, спокойную, доброжелательную, обходительную. Матвей тепло относился к невестке Любе, как будто в ней молоденькую Настю видел. По-стариковски кряхтя, возился с внуками.

Потеряв жену, через полтора года вдовец женился. Он и при жизни Насти захаживал к одинокой немолодой Зинаиде, живущей неподалеку. Но и той спокойной жизни не дал, и сам счастья не приобрел, остался бирюком. Часто ходил на могилу жены, плакал, просил прощения.

Как занемог, вернулся в свой дом к сыну и снохе. Глаша навещала отца по обязанности. Почему-то отец категорически запрещал снохе стирать его вещи, эту повинность выполняла навещавшая дочь. Боженька пожалел грешника, и долго мучиться болеющему Матвею не пришлось.

Дочь Глаша не простила отца и после его смерти. За могилой красноармейца и рядового Матвея Белова до самой кончины ухаживала сноха Люба.

Первая любовь

Дарьяночка отдыхала в приморском городке Анапе на каникулах у дедушки, отставного морского волка. Лето выдалось, как обычно, жарким и липким, а какого еще лета ожидать от субтропического климата? День проходил за чтением книг под живым виноградным навесом, а вечерами Дарьяна отправлялась с соседками-подружками на танцы.

Подружек изредка знакомые кавалеры приглашали на медляки, Дарьяшу, как звала ее мама, не пригласили ни разу за целый месяц. Потанцует быстрый танец за компанию с девчонками, а как музыканты заиграют танго, отойдет в сторонку.

Девочки хоть ровесницы, а выглядят старше, накрашены ярче, ну и вообще одеты откровенней. Дарьяна – девочка скромная, танцами не избалованная, тем более танцполами, где яблоку упасть негде. Курортники, курсантики, отпускники, студенты каких хочешь возрастов и национальностей. А что она в родном Челябинске видела? Один раз с одногруппницами на дискотеку в ДК сходили, кроличью шапку-ушанку посеяли, вернее сказать, сдали в гардероб и назад не получили, на том и успокоились. Да и времени нет и лишних денег. А тут бесплатно, на свежем воздухе, времени вагон, сам бог велел танцевать. А когда еще, если не в шестнадцать?

На медленные танцы не приглашали, не беда – ими вечер изредка разбавляли, давая участникам дух перевести, зато обязательно подружек провожали кавалеры и их товарищи. Ходили далеко, вышагивая, не торопясь, по самой длинной улице. Разговаривали, хохмили. Потихоньку распадались парами и плелись на расстоянии до заветных прощаний.

Дарьяшу сопровождал Рома, она не противилась, он ей нравился. Обычный парень, как все. Только глаза чернее прочих и руки – сильнее не бывает. По первости топали молча, раз на третий он пиджак предложил и заботливо опустил на плечи. После того как, уберегая от мчавшегося мотороллера, отдернул Дарьяшу широкой горячей ладонью от проезжей части (мотогонщик и так мчался на безопасном расстоянии, но все равно приятно), они ходили только взявшись за руки.

Подходили к концу каникулы, оставалась последняя неделя. Выпуская из рук девичью ладонь у калитки дома, Ромка пытался подружку целовать, но она выворачивалась и убегала.

Приехала в отпуск Дарьянина мама Лена. Быстренько навела справки, как дочка проводит лето. Узнав о Роме, не на шутку всполошилась и расстроилась: «Как так? Папа, куда ты смотришь? Это же дурная наследственность! Его мать, можно сказать, в подоле принесла, от проезжего цыгана нагуляла. Да и старше он на три года Дарьяшечки! Образования нет, подумаешь, слесарь! Какая радость!»

Роман предчувствовал негатив со стороны Дарьяниной родни, тем более и мать с бабушкой упредили: «Не ровня она тебе, найди девочку попроще». Взыграла у парня гордыня. В последний раз провожал молча, ни шуток, ни рассказов про семью, ни смешных историй, вздыхал только. «Ромка, что с тобой, случилось чего?» – пытала подруга. «Я осенью в армию, выходи за меня, живи у мамки, если любишь, а мне, кроме тебя, никто не нужен. Я на тебя с первого вечера смотрел, подойти стеснялся и танцевать не умею, не любитель», – признался парень.

Про армию он и раньше говорил, а о замужестве нет. «Ты с ума сошел, кто меня за тебя отдаст, да и сама я сейчас не хочу, я на художника-оформителя хочу выучиться, понимаешь?»

Уже почти подошли к Дарьяниному плетню, но, не сговариваясь, побежали к морю, скалам, подальше от людей, суеты и лишних глаз. Сели у Большого камня. Ромка бросил на песок пиджак. Девушка прижалась к дрожащему парню, он сгреб ее руками, посыпались поцелуи в лоб, нос, губы, все подряд. «Я люблю тебя, люблю, верь, ждать буду, честное слово», – шептала девчонка. «Если любишь, будь моей, только моей».

Получилось быстро и неловко. Особо ни он, ни она ничего не прочувствовали, но поняли: главное случилось, и он единственный. А потом утренняя дымка и предрассветный озноб. Долго стояли на краю моря, намертво обнявшись, не могли надышаться друг другом, не могли оторваться.

С пришедшей под утро дочерью мать отношения выяснять не стала, увезла очарованную непослушницу в соседнее село, якобы проведать старую, больную тетку.

На другой вечер Роман не нашел на танцах любимую и утром следующего дня наведался к отставному офицеру. Дед проявил выдержку и спокойно объяснил, что внучка с мамой отбыли домой в Челябинск.

Парень расстроился, но не отчаялся, с любимой они успели обменяться адресами, и он сел за письма. Писал раз в неделю и через день. Все без ответа. Успел отлежать в больнице с аппендицитом и снова писал. А потом армия, неуставные отношения и четыре года колонии. Можно сказать, не за что. Вломил «деду», чтоб сильно руки не распускал, да не рассчитал силы «салага», сломал руку старослужащему. Словом, крепко подрались. Военные судьи сильно не вникали и назначили новоиспеченному солдатику срок. А он все писал и писал, не апелляции, а своей Дарьяше.

Дарьяна погостила с матерью у тети. Чего ездили? На тетке пахать и пахать, о каких болезнях мать переживала? Вечером в день возвращения побежала на танцы – нет ненаглядного. Ребята пожимают плечами, давно сердечного дружка не видели, может, уехал куда или заболел. Дарьяна обиделась, мог бы хоть весточку передать! Самой до его дома дойти на соседнюю улицу гордость не позволила.

Дед, понятное дело, дочери Елене о визите кавалера нашептал. «Не отстанет добром. Вот ведь навязался на голову, голытьба беспризорная», – прошипела Елена. О том, что сама Лена матерью нагуляна от отдыхающего горца, не знала. Ну и хорошо, об том и воспитавший ее, теперь уже отставной офицер не ведал. И слава богу, расстроились бы оба. Тайну рождения дочери вместе с грехом мать унесла в могилу.

Заторопилась мамаша, заботясь о счастливом будущем дочери, пока молодые опять не встретились, поспешила подальше от жениха увезти строптивого ребенка. Долго не собирались, на другое утро отбыли восвояси, в Челябинск. Погрелись на солнышке, пора и честь знать!

Дарьяна о письмах любимого не знала, не ведала. Как только они домой приехали, мама Лена забрала корреспонденцию у бдительных соседей и каждый день не по разу проверяла почтовый ящик, уберегая дочку от ненужных волнений.

Дарьяна и так-то скромницей слыла, а тут совсем замкнулась. Гулять не идет, сидит у окна, на облака смотрит да стихи в блокнот строчит. Поступила, как мечтала, в художественное училище, учится, вздыхает, дальше грустит. Три года как один день за делами, учебой и вздохами пролетело. Возвращается она как-то домой, и будто кто ее за руку к почтовым ящикам повел. Глядь, а там письмо, да от кого, да кому! Прочитала письмецо от ненаглядного, аж на четырех страницах написанное, чуть с ума от счастья не сошла. Бегом к матери, правду искать. Мать отпираться не стала. Да, добросовестно выбрасывала три года и письма, и открытки и даже не распечатывала. «Ах, он теперь еще и сидит. Еще лучше! Значит, правильно выбрасывала! И дочь ей еще спасибо скажет!» – возмущалась Лена, отбиваясь от упреков непутевого отпрыска.

Ответ матери усилил протест. Нежелание прислушаться только горючего в любовный костер подбросило. И стала девушка сидельцу исправно писать. Теперь мать отступила в сторону: «Может, правда судьба, любовь. Сама не испытала, по расчету за старика вышла. Пусть дочь свою судьбу сама решает. Отойду, не стану в уши дуть, как мне моя мама».

В конце февраля Роман написал душераздирающее письмо, просил приехать на свидание, если не приедет любимая, грозился себя жизни лишить. Так увидеть хотел! Дарьяша и сама мечтала о встрече. После письма и думать иначе не могла, и зачем ей грех на душу брать. Ромка решительный, убьет себя, а как ей потом жить? Наплела матери, что уезжает на выходные и праздники к подружке по учебе в Златоуст. А занятой отец не сильно дочкой интересовался.

А сама красавица купила билет на автобус до Екатеринбурга. Пересела там на не пойми что из пяти вагонов и чин чином, без приключений дотряслась до Ивделя. В Ивделе автобусная станция прямо за железнодорожным вокзалом, рядышком. Народа у касс человек пятнадцать, кто куда, в основном к осужденным на свидания. А ни автобусов, ни билетов. За стенами автобусных касс метель. В связи с неблагоприятными погодными условиями пока на сутки рейсы отменили, а там видно будет. Привычные и тертые женщины-калачики покатились с поклажей на развилку голосовать лесовозам.

Наша девушка в раздумье, что делать. Пока стояла соображала, подошел мужичок лет тридцати, в очках, с бородкой, на молоденького профессора смахивающий: «Даже не думай, на лесовозах расконвоированные работают, можешь живой не доехать. Я геолог из партии, за мной сейчас приедет уазик, мне до Полуночного, там до Ушмы рукой подать, придумаем что-нибудь, доставим тебя, бедолагу, в Ушму завтра. А сегодня Восьмое марта будем на точке отмечать». «Ладно, поеду с вами, не сидеть же сутки на холодном вокзале», – решилась Дарьяна.

Правда, часа через полтора подъехал теплый уазик, забрал их и покатил в страну Снежной королевы. Это вам не пыльный Челябинск и не дедушкины черноморские субтропики. Меж исполинских елей бесконечная белоснежная дорога. Проскочили метель, с музыкой и разговорами подъехали к грубо срубленному домищу. Выгрузились, пошли знакомиться.

В партии две девчонки-радистки и шестеро парней, не считая начальника. Девчонок вместе с гостьей определили на кухню готовить праздничный стол. Трое веселых бородачей уехали за провизией и подарками в ближайший магазин за пятьдесят верст, остальные занимались привычными обязанностями: возились с рацией, заполняли журналы. Дарьяна не вникала. Праздновать сели в девятом часу вечера. Всем девушкам, включая гостью, подарили чайную пару из фарфора с затейливым рисунком, красиво запакованную в целлофан, перевязанный лентами. Пили шампанское, закусывали простой едой: картошкой, консервами, колбасой, солеными огурцами и, конечно, апельсинами! Все-таки Восьмое марта! Танцевали, салютовали из ракетниц.