Полная версия
Одинокое место
Вскоре Б. умерла. Мы ходили на отпевание в красивую старую церковь. Опозорились, сев на стороне родственников, остались на задних скамейках, чтобы не мешать церемонии. У нее осталась дочь, которая только что выпустилась из гимназии или еще училась. Всякий раз, когда я вижу цветущие ирисы на соседнем участке, я думаю о Б. И сейчас чувствую, что она близко как никогда.
В девяностые, подрабатывая по ночам сиделкой у родственницы моего работодателя, я видела ее путь онкобольной своими глазами. Березовая зола там, где цитостатики уже бессильны. Она тоже умерла. Ей было слегка за пятьдесят. И теперь эти призраки ходят за мной по саду. Они пришли не для того, чтобы пугать меня. Но до меня доносится их шепот: «Мы тоже думали, что справимся. Как и ты».
* * *Ребенок Софи умер еще в утробе, и ей пришлось рожать мертвое дитя. Многие тогда возмущались, как несправедливо, что это произошло именно с Софи и ее мужем. «Но если это несправедливо, – добавляет Софи, – значит, подразумевается, что бывают ситуации, когда потерю неродившегося или новорожденного ребенка можно назвать справедливой». Я с ней согласна – когда людей настигают несчастья и болезни, говорить о справедливости крайне нелепо. Вот невезение – совсем другое дело. Кому-то не повезло. Мне понравилась реакция доктора Аннели, когда она покачала головой и произнесла: «Вам просто не повезло». Нет ничего более утешительного. Мы, люди, ходим по Земле, и всем в чем-то не везет. Но некоторым особенно. Родиться в стране, управляемой диктатором, в зоне военных действий, в нищете, в государстве, где режим не признает нетрадиционной ориентации или жестко подавляет женщин, где свирепствует расизм. Родиться с предрасположенностью к тяжелым недугам, психическим или физическим. Благодаря защитным механизмам психики каждый думает, что самое ужасное, что может случиться в жизни, все-таки обойдет стороной. Если следить за собой. Если заниматься спортом. Если придерживаться здорового питания. Если принимать каротин в таблетках, хотя потом может оказаться, что он повышает риск онкологии. Оказывается, спаржа, брокколи и другие зеленые овощи содержат аспарагин – вещество, которое вызывает рост опухолей у мышей. Разве овощи не должны помогать, спасать? Нет, похоже, они защищают и здоровые, и злокачественные клетки.
Я отправляюсь на поиски в Интернет. Гугл притягивает меня, как мотылька притягивает свет. Я знаю, что если подойду ближе, то обожгусь, но остановиться не могу. Есть ведь серьезные сайты. Онкологический фонд, официальная страничка Комитета здравоохранения. Но и там почти сразу находишь информацию об инвазивном раке. А там медицинский отчет, написанный для коллег-медиков, о преимуществах и недостатках различных методов реконструкции груди при мастэктомии – то есть полной ее ампутации. «При инвазивном раке не рекомендуется… Поскольку прогнозируемая выживаемость не оправдывает столь дорогостоящего вмешательства».
У меня инвазивный рак? Все-таки три опухоли, если они выросли одна из другой… Я понятия не имею, как распространяется рак! И знать этого не хочу. Сколько раз за этот ужасный сентябрь мне приходилось участвовать в подобных разговорах. Я говорю:
– У меня три опухоли, две маленькие и одна большая.
– Да, хорошо, что все опухоли маленькие. К тому же ты еще молодая и сильная.
– Нет, у меня одна большая опухоль и две маленькие, мне удалят грудь целиком, а химиотерапия начнется прямо сейчас. Часто чем моложе человек, тем агрессивнее рак, а у пожилых болезнь, наоборот, протекает спокойнее. Скоро у меня выпадут все волосы, это первое, о чем меня предупредил врач.
– А моя мама вылечилась без проблем, ей тогда было семьдесят, хватило одной лучевой терапии. Может, и тебе хватит.
– Нет, у меня одна большая опухоль и две поменьше, мне ампутируют всю грудь. Это агрессивная форма рака, и мне сказали, что вряд ли получится сделать реконструкцию сразу же, а еще они будут пытаться уменьшить опухоль до операции, чтобы проверить, работают ли цитостатики. Потом операция, лучевая терапия и антигормональное лечение.
– Ну, не факт, что у тебя выпадут волосы. У моей мамы, например, не выпали.
Ох, я знаю, как это трудно. Правильно подбирать слова. Но не менее трудно быть понимающим, когда перед тобой разверзлась бездна. С каждым днем я теряю способность доносить до людей то, что хочу. Я работаю с языком, с манерой речи, со словами. И что бы я сейчас ни рассказывала, я получаю это обратно в такой форме, что начинаю сильно сомневаться, дошел ли до собеседника смысл. Может, я и вправду говорю что-то не то? Или люди слышат то, что хотят услышать, потому что не готовы принять иное. Один из самых тяжелых моментов – неопределенность. Когда не знаешь, чего ждать. И я устала от всех, кто приходит со словами, но не говорит со мной на одном языке. Это не помогает. Место, где я сейчас нахожусь, – это не место действия и не языковое пространство. Оно сугубо материальное, телесное, это химия, биология. У меня агрессивная, быстро растущая, гормонозависимая опухоль. Десять процентов женщин с раком груди вынуждены начинать с химиотерапии, потому что без этого нельзя провести операцию. А воспалительный рак груди еще хуже. Опухоли HER-2, такие как у меня, в наши дни успешно лечатся инъекциями антител, двадцать лет назад прогноз был совсем другим. Но тогда, в сентябре, я знала не больше, чем остальные. Успел ли рак распространиться? Насколько он агрессивен? Доктор Аннели сказала, что мое положение не худшее, но и не лучшее. Неужели мои близкие не могут просто быть рядом, пока я нахожусь в подвешенном состоянии. Когда моей подруге поставили диагноз, врач сразу сказал ей, что все будет хорошо. Что ее вылечат. Мне никто такого не говорил. Просто прописали стандартное лечение. Возможно, кто-то сказал еще, что из всех видов онкологии рак груди имеет наиболее благоприятный прогноз. А если он распространился? Можно избавить меня от необходимости возражать, когда меня уверяют (разумеется, из лучших побуждений), что прекрасно разбираются в этом вопросе? Можно, я уже не буду устало повторять «да, первый доктор сказал, что я точно потеряю все волосы, я уверена»?
Неужели так трудно войти в мое положение? У меня двое детей школьного возраста, мне диагностировали агрессивную форму рака груди, и я не знаю, распространился ли он на другие органы. Почему вы не можете отложить свои заботы и хотя бы на полчаса примерить на себя мои проблемы? Вы же потом вернетесь к своей жизни, а мне придется брести дальше по темному тоннелю в неизвестность.
* * *Как часто я думаю о метастазах? Каждый раз, когда болит тело? То есть постоянно. Непрерывно. Легкие не наполняются кислородом, и неважно, иду я, стою, сижу или лежу. Живот. Голова. Немеют пальцы на правой руке. Долго еще ждать? Сколько можно проверять анализы?
Дни сливаются в одно целое, все как в тумане. Способность памяти не хранить все подряд крайне милосердна. Сейчас есть лишь то, что есть. Жонглирование различными вариантами исхода. Неопределенность по поводу предстоящего лечения и по поводу того, как я его буду переносить. Возможности Интернета… разумеется, лучше просто не начинать ничего искать. И в то же время информация – единственное средство против страха, рожденного неопределенностью. Я должна знать, чем все может обернуться. Для меня все эти знания – совершенно новая сфера. Типы опухолей, разные формы химиотерапии. Низкие дозы, высокие дозы. Количество курсов. Одномоментная реконструкция с помощью силиконовых имплантов или реконструкция с использованием спинных мышц и жира с живота и бедер через два года. Или лучше вообще отказаться от реконструкции и носить протез? Парики, облысение, стоит ли сбрить волосы, не дожидаясь, пока они выпадут? Голова начнет зудеть и чесаться. А потом они будут вылезать клочьями. В блогах часто пишут о странных изменениях вкусовых ощущений. А еще о риске остаться без ногтей. И о проблемах с глазами, со зрением.
Ты не можешь решить эту проблему сама. Не можешь вылечиться самостоятельно. Остается принять помощь, которую предлагает медицина. Но меня беспокоит участие в исследовании. Для чего? Это исследование принесет пользу будущим пациенткам, но может быть опасным для меня лично? Мне нужна помощь. Медицинская помощь. И мне должны ее предоставить. Эта мысль не дает мне покоя, утомляет, гложет, пугает. Помощь в форме адекватного лечения, с оформлением больничного листа.
Много лет я была настроена на то, чтобы поддерживать и содействовать. Для меня было важно умение что-то предложить людям. Я прочла сотни лекций, пытаясь донести до слушателей рассказ о домохозяйке так, чтобы они приняли его, вплели в собственную историю и начали рассказывать о своих впечатлениях. Сколько людей мне довелось повстречать. Теперь, после всех поездок, встреч и выступлений, я чувствую себя опустошенной. Мне необходимо восполнить энергию. Ничего не отдавая взамен. Не заботясь о чувствах окружающих. Не пытаясь чего-то достичь. Не оглядываясь на других.
А участвовать в исследовании – значит делиться. Это очень важно, жизненно необходимо, но мне больше нечего предложить. У меня внутри абсолютная пустота. Если не считать страха и опухолей.
* * *После операции на лимфоузлах я посинела. Во-первых, сама грудь стала синей от контрастного вещества. Во-вторых, половина тела превратилась в лиловый синяк. Ребра до самой талии, весь бок. В бумагах я прочитала, что на теле может появиться синева или кожа может покраснеть. Это неопасно. Это нормально. Разумеется, огромный переливающийся синяк выглядит странно, но бояться его не стоит. «Не бойтесь!»
Но я решила на всякий случай задать вопрос доктору Хейди, онкологу, который осмотрит меня перед началом химиотерапии. Что она скажет о гематоме? Матс твердит, что я должна показать всю эту синеву врачу, нельзя относиться к такому легкомысленно. Хорошо, покажу. Мы молча сидим в больнице Святого Йорана и ждем, когда меня пригласят в кабинет. Почти все женщины в шапочках, без бровей. А вон то блестящее каре – наверняка ведь парик? Кто-то разговаривает по телефону. Теснота, стулья стоят вплотную. «У вас первичный диагноз или рецидив? Уже начали лечиться?» Мы с Матсом прячемся за листами глянцевых журналов.
«Кристина Кемпе?» Я вскакиваю, хватаю сумочку, бесформенное черное пальто, шарф, Матс тоже встает, мы покидаем остальных ожидающих и следуем за доктором к кабинету. «Как самочувствие?» – спрашивает она. Я так боюсь метастазов в печени, легких, костях… Этого я не произношу, отвечаю, что операция прошла хорошо, но у меня сильно посинел бок, и я не совсем уверена насчет хирургического скотча – правильно ли я его приклеила. Кажется, уже на этом этапе что-то в нашем общении идет не так? Я как будто чувствую раздражение с ее стороны. «Понятно, давайте посмотрим», – произносит она и просит раздеться до пояса. «Ой», – вырывается у нее. Она явно занервничала, когда я сняла джемпер. «Я не хирург», – добавляет она. Конечно, она меня осмотрит, но надо бы проконсультироваться с кем-нибудь из хирургов, очень уж посинело тело. Тут и меня охватывает страх. Значит, это все-таки ненормально? Как долго она осматривает гигантский синяк, промывает место надреза, возится с хирургическим скотчем? Кабинет не оборудован для хирургических процедур, врач суетится. Матс сидит за столом – на одном из стульев для пациентов. Видно, как доктор Хейди боится сделать мне больно, когда ощупывает опухоль, извиняется за то, что у нее холодные руки. Все в порядке, говорю я, ничего страшного. Ох, похоже, она страшно напряжена. И устала не меньше, чем я. Две целеустремленные, образованные женщины, которые трудятся не покладая рук, мы прекрасно видим бессилие друг друга, и вместо сочувствия и симпатии между нами вспыхивает злоба. Мы не понимаем друг друга. Я задаю вопросы, получаю уклончивые ответы. Наконец, приходит хирург-мужчина, говорит, что все хорошо, ранка не инфицирована, температуры нет, а синева постепенно сойдет, надо просто набраться терпения.
Сколько времени проходит до того, как я могу одеться и сесть рядом с Матсом возле компьютера? Полчаса, сорок минут? Явно больше запланированного. Она выбивается из графика. Смотрит на монитор, говорит: «Кстати, пришли результаты, брюшная полость и легкие в полном порядке». Так все это время результаты были известны! Почему нельзя было сообщить их сразу? Я ни о чем другом думать не могу! «А еще вы участвуете в исследовании», – произносит она и поворачивается ко мне с подбадривающей улыбкой. Холодный гель прилип к моему лифчику, к свитеру. «Ну, не знаю», – отвечаю я и делюсь своими сомнениями. Она считает, что мне надо обязательно поучаствовать. А если мой организм не даст ответа на лечение, предусмотренное для моей группы, можно будет сменить терапию? «В научных исследованиях нельзя менять что захочется», – раздраженно произносит она. Это не очень хорошо. Только что она говорила, что у меня агрессивная, быстро растущая опухоль. В таком случае, наверное, лучше придерживаться хорошо изученного, стандартного лечения? Бумаги, замысловатые термины, я вообще не понимаю информацию, которая на меня обрушилась. «Перьета», «Доцетаксел», «Герцептин» – действительно, поначалу это просто труднопроизносимые названия. Таргетные препараты. Антитела. Консультации. «Ну и что вы решили? Пора бы дать ответ», – говорит она. А я то ли рассержена, то ли вот-вот заплачу. Матс тоже задает вопросы, обстановка накаляется. Я объясняю, что хочу начать лечение как можно скорее. А если я соглашусь принять участие в исследовании, процесс затянется. Да, отвечает она устало, в «Каролинска» большие очереди, так что, если участвовать в исследовании, лучше обратиться в Южную больницу. «А если я откажусь от участия, вся терапия будет проводиться здесь, в Центре груди, и начнется прямо сейчас?» Она кивает.
Но я запомнила этот прием как конфликт, почти ссору. Мне кажется, доктор плохо объясняет суть исследования. Аргументы неубедительные, она противоречит сама себе. В конце концов я заявляю, что нужно еще подумать. Она дает мне номер телефона, по которому я могу позвонить и узнать подробнее про исследование. Я ее боюсь, не хочу, чтобы она меня лечила. Она не желает мне добра.
* * *Я чувствую колоссальную усталость, когда пишу все это. Как одно обследование сменяется другим, как мне делают рентген скелета в Южной больнице. Когда я иду с электрички к больнице, в районе Рингвэген встречаю Лотту, у нее пробежка. Мы обнимаемся, обмениваемся парой слов, я взбегаю по лестнице, чтобы не опоздать. Лотта – это хорошая примета. Значит, все будет отлично. Ее невестка здесь лечилась – и вполне успешно.
Новая больница, новая регистратура. Новые стрелочки в коридорах? Немая солидарность с другими пациентками, ожидающими в вестибюлях: «А вы чего ждете? Какого приговора опасаетесь?» У кабинета, где делают рентген, подозрительно тихо. Все пациенты старше меня как минимум лет на двадцать. А некоторые – на тридцать или даже на сорок. Медсестра выкрикивает мое имя, она, кажется, из Анундшё? Анундшё – это ведь в той же долине, что и Молиден? Куда мы с Матсом возили бабушку в ее предпоследнее лето… Она хотела куда-нибудь вырваться, но сил совсем не было. Единственное кафе, которое уже открылось, хотя было самое начало июня, – при краеведческом музее. Помню, булочки были суховаты, их явно разогрели в микроволновке. Мы разговариваем, пока медсестра настраивает оборудование. Я должна лечь на бок, на спину, на другой бок – «не перепутаете?» В середине обследования приходит другая медсестра. Результаты будут у лечащего врача через две недели.
* * *Итак, номер, который мне дали по поводу исследования. Я набирала его несколько раз, но никто не ответил. Я оставила сообщение. И вот наконец, когда я на больничной парковке после рентгена, мне перезванивает мужчина – ответственное лицо. Правда, отвечает он только за базу данных. «Врач посоветовала позвонить по этому номеру, чтобы больше узнать об исследовании», – говорю я. «Хм, ну мне особо нечего рассказать…» И все-таки мы какое-то время обсуждаем исследование, он отвечает общими фразами, говорит, что я первая, кто позвонил по этому номеру, спрашивает, как выглядит проект; как уже было сказано, он занимается только базой, следит, чтобы работа с личными данными не противоречила закону.
Для меня этот разговор стал решающим. В моей жизни нет места исследованию, организаторы которого не могут ничего объяснить и не понимают, какие телефонные номера раздают. Не могу рисковать жизнью. Мне потребуются все силы для лечения, и я не имею права проявлять слабость перед детьми. Мне хочется заорать, я просто вне себя. Черт тебя побери, доктор Хейди! Черт побери всех, кто позволяет себе обращаться со мной так небрежно! Я никогда бы не позволила себе подобного. Я готовлюсь, стараюсь. Всегда прилагаю максимум усилий.
Поэтому я звоню в Центр груди и спрашиваю, нельзя ли поменять онколога. А то я совсем запуталась с этим исследованием, доброжелательно объясняю я. Секундочку, сейчас медсестра посмотрит, можно ли записаться к доктору Эрике. Да, без проблем.
Сон, я возвращаюсь в Истборн, который заливает дождем. Под этим ливнем мы едем вдоль побережья, мимо старых отелей, мимо пирса. Дворники мечутся по лобовому стеклу. И вдруг в соседней машине я вижу папу и – папа! Он сидит за рулем, такой маленький, сгорбленный, с седыми волосами. Я могу поехать за ним, он в своей машине, мы в нашей, но из-за дождя ничего не видно, к тому же начинает темнеть. Папины дворники тоже работают в полную силу. Я снова кричу, прошу его остановиться, возможно, я даже не в машине, а бегу за его автомобилем в надежде, что он обернется. Вижу, как он исчезает в тоннеле.
Другой ночью мне снится, что я звоню папе. Я набираю номер, он отвечает. Я рада, что он взял трубку, но постепенно до меня доходит, что это в высшей степени странно, ведь он умер. Я начинаю понимать, что на мои вопросы отвечает автоответчик, через который можно общаться с отцом. Я могу попрощаться, а могу продолжить этот необычный разговор, рассказать, что я больна, но прохожу лечение. Могу спросить, как он себя чувствует, каку него дела. Автоответчик звучит правдоподобно, и мне совсем нестрашно, я думаю – так ведь тоже можно общаться. Это непросто, но возможно. Но когда разговор уже подходит к концу, мне в голову вдруг приходит мысль, что в следующий раз, когда я позвоню, так уже не получится. А вдруг вся эта техника с автоответчиком выйдет из строя? Как мой папа, который умер, сможет ее починить?
* * *Когда я смогу встретиться с доктором Эрикой? До начала терапии? Я приготовилась отстаивать свое право не участвовать в исследовании, боялась, что она начнет меня уговаривать, но доказывать ничего не пришлось. Она просто кивнула, все поняла и сказала, что стандартное лечение, которое я сейчас буду получать, в общем и целом идентично тому, что получают участницы одной из групп. Она прекрасно понимает, что мне не терпится начать терапию, и, разумеется, я могу лечиться здесь, в Центре груди. У меня огромный список вопросов, и она отвечает на все:
– Двадцать лет назад опухоли типа HER-2 с трудом поддавались лечению, но с появлением «Трастузумаба» и «Герцептина» ситуация изменилась. У меня столько женщин выздоровело, – произносит она с улыбкой. Вылечите меня тоже, пожалуйста, я очень хочу жить.
Хотя маме диагностировали рак груди целых два раза и я сама заболела в сорок четыре года, вовсе не обязательно, что у меня есть ген, повышающий риск развития этого вида онкологии. Однако нашим дочерям лучше будет начать проходить маммографию с тридцатилетнего возраста. Моя боль во всем теле – тут доктор прямо повеселела, оказывается, уже доказано, что известие об онкологии отключает способность мозга игнорировать болевые импульсы. «Вот сейчас вы сидите на стуле и чувствуете боль, правда?» Я киваю с мученическим видом, боль действительно не отпускает ни на секунду. Доктор Эрика объясняет, что в обычной жизни мозг отфильтровывает подобные сигналы, потому что они неважны и не указывают на опасность. Когда человеку сообщают, что у него рак, предупреждающая система организма начинает работать на повышенных оборотах, а потому улавливает буквально все. Так что боль у меня настоящая, не выдуманная, но связана она с неспособностью мозга отбросить незначительные болевые импульсы. Я признаюсь, что обычно пишу полулежа в кровати, может быть, поэтому плечи и болят. Она соглашается, что это не лучшая поза, и снова смеется. Смех у нее теплый и ласковый.
Кабинет небольшой, но светлый. Она подробно обо всем рассказывает, объясняет:
– Мы не умаляем и не высмеиваем переживания по поводу потери волос. Волосы – часть нашей идентичности, и терять их очень тяжело. Парик, платки, мастер-класс по макияжу, накладные ресницы – пробуйте все, что предлагается – все мы разные. Только не читайте, что пишут в Интернете, выбирайте то, что подойдет вам лично. Совсем не обязательно демонстрировать свою лысую голову, если не хочется. Волосы выпадут не все сразу, сначала на голове. Потом ресницы, брови. Сейчас существуют прекрасные лекарства от рака, но само слово «рак» по-прежнему вызывает у людей панику.
Я выхожу от нее на удивление расслабленной и полной ожиданий. Скоро начнется терапия. Я готова принять любое назначенное лечение. Доктор Эрика вылечила не одну женщину. Она опытный специалист. Я вручаю свою судьбу в ее надежные руки.
* * *Первый сеанс химиотерапии. Будь что будет. Фрагменты текста, побочные эффекты. Я забыла про анализы крови. Я все время сдаю кровь – и до, и во время лечения. Сколько раз в месяц? Десять или больше? Без записи, в порядке живой очереди. Контроль за всеми показателями. Клинический анализ, печень-почки. Но когда медицинский персонал берется за работу, я успокаиваюсь. Схема приема лекарств – как спасительный якорь, хотя разобраться в ней непросто: профилактические средства против тошноты, которые нужно принимать в определенное время, а еще таблетки против побочных эффектов от лекарств, предупреждающих побочные эффекты от химиотерапии…
Периферически вводимый центральный катетер для капельниц с цитостатиками. Меня не пугает слово «химиотерапия», этот процесс слишком легко представить – я так и вижу, как химический яд проникает в организм и начинает убивать злокачественные клетки. Этот яд силен и опасен. Мне попалась веселая бригада. Или просто атмосфера здесь царит приятная. Возможно, потому что я сама настроена едва ли не слишком позитивно, шучу с ними. А что мне еще делать… сама процедура не страшная. Трубка проходит через вену в районе плеча и входит в большую вену рядом с сердцем, где много крови, с которой и будет смешиваться препарат. Здесь кровоток сильнее, меньше риск повредить вены, задеть мелкие сосуды.
Я ждала начала терапии с того самого дня, когда мне поставили диагноз. Ждала с нетерпением, хоть и боялась. Все эти долгие дни, пока опухоли свободно росли в моем теле. Могли спокойно перекинуться на другие органы. И все-таки получилось довольно быстро. Только сначала операция на лимфоузлах, рентген брюшной полости, легких и спины, без этого никак.
Они измеряют длину трубки, вводят ее в большую вену. Потом снова рентген легких, чтобы проверить, попала ли трубка куда надо. Мне не очень-то нравится бродить по подземным коридорам, следуйте желтым, синим, красным линиям, но ничего страшного, можно и прогуляться. Только вот трубка оказалась не совсем там, где ожидалось. Для сегодняшнего сеанса подойдет, но в течение всей терапии не продержится.
Медсестра Ева выдает мне пакеты с цитостатиками – прозрачной, ярко-красной жидкостью. FEC. «Фто-рурацил» – «Эпирубицин» – «Циклофосфамид». Добро пожаловать в мое тело, пожалуйста, потрудитесь там хорошенько. Медсестра внимательно наблюдает за мной, но единственное, что я чувствую, – легкое головокружение от кортизона. Или что-то еще – я не помню. Честно говоря, помню только звук помпы, тиканье, и пищание капельницы, когда собрался воздух. Обычно она пищит, если лекарство заканчивается, но бывает и по-другому. Прошло два часа, возможно больше. Матс вышел купить пару бутербродов. Хочется есть. Химиотерапия скорее повышает аппетит, кортизон влияет на чувство голода. В глубине души я даже рада, что катетер не установился как надо – значит, его вытащат и я смогу тренироваться и пользоваться рукой как обычно. Не надо будет ходить каждую неделю на перевязки, стерилизовать место введения иглы и вообще лишний раз являться в больницу.
Инструкция по эксплуатации удручает. Нельзя делать повторяющихся движений над головой той рукой, на которой установлен катетер, – например, мыть окна. Я все думаю, что будет, если он выскочит, если я случайно выдерну его.
На самом деле мне даже интересно. Очень любопытно следить за изменениями, происходящими в организме на фоне химиотерапии. Чем-то напоминает беременность. Способность тела справляться с новыми вводными, с попавшим в него чужеродным материалом. Я не хочу наделять химию зловещими свойствами. Скорее это действенная сила. Разумеется, в теле происходит настоящий переворот. Но и беременность – тоже потрясение для организма. Телесный опыт, не контролируемый самим человеком. Чистая биология. Ты просто полагаешься на волю природы. И по возможности помогаешь ей.