Манекенщики

908-ой был пациентом «Дома Наоборот». За год, проведенный здесь, единственным человеком, с кем ему посчастливилось сдружиться, и с кем ему разрешалось контактировать, был Консиллер, неотесанный персонаж, от которого жутко воняло, но всегда с идеальной прической и в ослепительно белой униформе. Частенько они сидели здесь, в палате и распивали текилу.

– Что значит со своей «девахой»? Выбирай-ка выражения, дружище!

Здесь Консиллер иронично фыркнул.

– Ну, ты же отзывался так о своей подруге…

– «Деваха» – это жаргонное слово, я же называл ее – «девушкой».

Парень с именем из чисел выдержал некоторый момент, чтобы собраться с мыслями, почесал в области груди и продолжил рассказ:

– Как закрутилась моя история? – одновременно с повествованием, начал он ложкой раздавливать в порошок круглые мерцающие капсулы из розовой коробочки, – полтора года назад, по-вашему, около двух тысяч «объятий» назад… 20 октября 2111 года. По-моему, в тот день я пил итальянские электронные коктейли «ELC» в баре на улице Двадцать Восьмого Июля. Забавно, правда? На улице Двадцать Восьмого Июля двадцатого октября! Отвратительные коктейли, но голову с них сносило, не подберешь. Да, да, мистер Зализанная-прическа, умели тогда коктейли делать. Что замечательно их не надо было смешивать с препаратами для безопасного усвоения алкоголя – основное, знаешь ли, преимущество электронного алкоголя. Так вот, сижу, пью и, вдруг, подходит ко мне бармен и пистолетом мне в лицо тычет. Вот, ведь, наглый ублюдок! Говорит, надо платить вперед, а то появился тут один лем, после того как вдоволь напивается, вместо оплаты счета, убивает барменов выстрелом в голову. «Зверюга», говорит, отмороженная. Стрелял, рассказывает, в него шесть раз, но, по пьяни, так ни разу и не попал. Ну, он ему, говорит, как бутылкой по голове дал. А он взял и ушел и ничего не сказал, как будто ничего и не было. Как ни в чем не бывало, ушел, чудодей. Ну, я ему и говорю: «Ты пистолет-то убери, дружище. Во-первых, с момента Катастрофы прошло уже сто семьдесят тысяч "объятий", а во-вторых, у меня депрессивное настроение (творческий кризис, знаешь ли!), и никак мне сегодня не до ловкачеств, а потому со мной проблем не возникнет». А он о своем, говорит: «Так не пойдет!» Упертый малохольный кретин. И тут подсаживается ко мне андромеда с блестящими черными волосами, красивая такая, как бионическая кукла с супермаркета на «Джона Леннона», и сует ему в нос пачку красных эмблем. Якобы за себя и за меня. Я говорю: «Зачем это? Я и сам в состоянии заплатить за свою выпивку». А она мне: «У вас очи красивые, цвета солнца». Она очень интересно изъяснялась. А я говорю ей: «Вы выглядите взволновано». А, бармен, наконец, забрав деньги, ушел, и стали мы пить коктейли наедине. Я пью, и она потягивает. И, вдруг, спрашивает: «Кто вы?». А я отвечаю: «Я – манекенщик. Чищу мир от людей, не приносящих пользу обществу; она, вроде бы, считается одной из престижных профессий двадцать второго века, поэтому очень привлекательна в плане хорошего заработка. А между делом – собираюсь стать писателем; пишу всякие разные философские статьи для одного издательства. Оно, ― говорю, ― самое известное на всех Островах Большой Надежды». «Вы пишете статьи, вроде таких, как спасти мир?..» – спрашивает она у меня. – «Да, что-то вроде: «как спасти мир от кретинов»?» – отвечаю. А она: «Кретинов слишком много. Легче уйти в свой мир, где нет места этим идиотам». А я: «Но тогда есть шанс прослыть сумасшедшим». А она смеется: «А-ха-хах! Ой, да кому интересно мнение придурков… Я бы почитала эти ваши статьи». Тогда говорю: «Увы, теперь я буду испытывать неловкость». «С чего бы?» – звучит от нее вопрос. Мне приходится объяснять: «Проще писать подобные изъяснения для людей незнакомых». И тут она прямо замысловато так высказалась: «К велиару стыд. Я, однажды, заплаканного панка зрячила – назола им одолевала, и чхать он хотел, что люди про него вознепщевают…» Конечно, я очень долго переводил в голове ее слова, а она, похоже, даже не переживала из-за образовавшейся паузы. Мне потребовалось время, чтобы потом научиться – не заполнять тишину ненужной болтовней. Наконец, я тоже спросил: «Ну, а вы кто?» Она так сияла, что можно было греться рядом с ней.

908-ой закончил приготовления с сыпучей массой и принялся нарезать закуску.

– Она говорит: «Меня величать Элси. Мой папенька известный изобретатель. Знаете, там всякие штуки для головы…». А я такой: «"Чип-будильник"?..». Она: «Именно». «И что же делает такая прекрасная андромеда из знатной семьи в этом вертепе?» – я пытался ей подыгрывать, без всяких насмешек, разумеется, так, хохмы ради. Ей по ходу нравилось. Она говорит: «Здесь однажды "Ginger Roges"» выступали». Я удивлен: «Шутите?!». «Нет, – говорит, – «Серьезно! Даже в газете писали». А я такой: «Как же я пропустил этот момент». А она: «Теперь это культовое место». Спрашиваю: «Поэтому, вы здесь?» Отвечает: «Да. А еще я просто люблю пить алкоголь. Мне кажется, в двадцать втором веке мир должен привыкнуть к тому, что андромеды часто и много пьют». Ну а я: «Полностью вас поддерживаю. Я тоже люблю выпить, скажу, даже больше, что я в принципе законченный алкоголик». И тут слышу от нее: «В таком случае, вы мне очень нравитесь. Может, лобзните меня?». Я немножко не понял: «Что?». Она переводит мне: «Поцелуйте меня»… Ну,… я не стал проявлять приличия из серии «не позволять девушке делать того, о чем она потом будет сожалеть» потому, что мне было, честно говоря, плевать. Однако, на этом основании не стоит думать обо мне, как о невоздержанном и невоспитанном ублюдке. Мне хотелось быть раскованным, ведь я молод и моя душа удовлетворялась разрушением стереотипов. Так что да, черт возьми, я поцеловал ее, и, должен признаться, что это был великолепный вкусный поцелуй!

«Разрушитель стереотипов» прекратил разделывать закуску, чтобы не «оттяпать» себе палец, так как закрыл глаза и облизал губы, в попытке воссоздать ощущения.

– Никого прежде я так не целовал. Губы у нее словно были созданы для этого. Ты только сам представь, они как спелые вишни. Как сочные, спелые, наливные вишни…

Консиллер брезгливо поморщился потому, что ему больше нравилось целоваться с биокуклами из Торгового Центра.

– Значит, Элси?

– Да, Элси.

– У меня это имя ассоциируется с какой-то знакомой х**нью, – изрек он.

– Оставь-ка свои фантазии при себе.

908-ой опять опустил веки.

– «У вас ангелу подобно целоваться получается», – шепчет она мне. И мне приходится ее смущено благодарить.

– «Смущено благодарить»? – бросил насмешку Консиллер, – поди, ты думал о том, как бы у тебя трусы не лопнули!

– Возможно, и так, ибо, живые девушки заводят по-настоящему.

Тут-то насмешник обошелся без комментариев.

– «Вы когда-нибудь бывали в баре на 2564-ом километре? – спрашивает она у меня, – там подают текилу из сока настоящей агавы». Я такой: «Это мое второе любимое место после кровати». Ее комментарий: «Сногсшибательно!» И тут из меня само вырывается: «Похоже, я люблю вас!» – а потом, вежливо подозвав к себе бармена, пускаю ему пулю в лоб, как бы в доказательство своих слов. А-хах! Черт возьми! Мы неслись из этого бара как ошпаренные. А потом гуляли по Калискому мосту, прямо под звездами.

Консиллер старался активно принимать участие в ознакомлении с историей «опекаемого» им пациента.

– То есть, ты «вышиб мозги» бармену на глазах у андромеды и постояльцев?

– Да-ааа, черт побери! – развел руками 908-ой и чуть не выронил нож, – не упустил момент сэкономить немного денег. Все равно он был идиотом.

– Что же было дальше, ловелас? – снисходительным тоном напомнил о своем интересе к этой истории Консиллер.

– Я вдохновился писать мудрые статьи. Стал номером один для издательства. Мне даже выделили кабинет. Потом и Элси призналась мне в чувствах. Я предложил попробовать сблизить отношения, и стали мы жить вместе. Ну, не в кабинете, разумеется, а в квартире. Классно мы с ней тогда развлекались: пили, танцевали, выступали в барах с «театром крыс».

– Стоп! – приостановил рассказ санитар, – что еще за «театр крыс»?

– Ну, как же? Актерская труппа из бионических грызунов; Шекспир, все дела.

– Че-еее?! Для чего он вам был нужен?

– Не знаю. Когда мы напивались, она истерически желала пойти в церковь и наловить там крыс. Мы ловили, наряжали их в костюмы, и разыгрывали всякие спектакли.

– Спектакли?

– Это такие постановочные зрелищные выступления: актеры разыгрывают на разные темы сцены, зрители смотрят и аплодируют…

– А на что похожи эти сцены?

– Я думаю, на нашу жизнь, чувак.

– Даже не верится, – помотал головой из стороны в сторону Консиллер.

– Мы, между прочим, неплохие деньги так зарабатывали.

– А как же работа манекенщиком?

– Я уволился. Слишком грязное дело для влюбленного человека – скажу я тебе.

– А дальше вы, вроде, расстались?

– Скорей всего, да. Сказала, что я стал ей даже противен. Мол, я на нее плохо влияю.

– Прямо так и сказала?

– Да. Ты представляешь!…. Но, боги с ней! Выпьем!

908-ой сначала протянул санитару бумажный квадратик с перетертыми таблетками, потом, наполненный до краев стаканчик. Консиллер приподнялся на кровати, потушил сигарету в пепельнице, лежащей подле него, и взял выпивку.

– Ее дальнейшая судьба мне неизвестна, а вот я попал сюда.

– Неплохая история, – выразил похвалу Консиллер, – для романа будет самое то.

– Для какого романа?

– Ну, который ты пишешь.

– Ах, да, точно!

Ребята выпили. Санитар потянулся за закуской.

– Так, ну, мне нужно проведать других пациентов.

Выплюнув несъедобную часть на пол, и, встав с кровати полностью, мистер Зализанная-прическа направился к выходу. Посмотрев ему вслед, 908-ой сосредоточенно начал перебирать в голове числа, и делать пометки в тетради, а чуть позже написал такую статью:

«Никогда еще не было такого чувства как страх перед грядущими мгновениями конца света. Мгновениями, когда все закончится, лишится материальной сущности, сущности бытия; перестанет быть чем-то важным, навсегда потеряет свой цвет для восприятия и утратит всякое значение. Не будет никакого повторения или попытки, запасного варианта или поддерживающего фактора спектра возможностей, попросту говоря, шанса. Мгновение улетучится как облако пара или дыма, развеется по колоссальной площади вселенной и растворится как капля воды в могущественных толщах океана времени.

Перестанет быть.

Мгновение тут же пропадет, как и появилось. Оно пронесется так быстро, что невозможно будет осознать его, почувствовать, и что-либо сделать в этот отрезок времени. Мерцание искры длится дольше. Дольше длится путь мысли по нейронным связям. Дольше длится импульс, побуждение, осознание. Дольше длится момент смерти.

Именно это мгновение в своей абсолютной невесомой позиции времени, абсолютной неуловимости и бесполезности для практических целей невероятно важно для каждого, пусть даже не замечающего их.

Жизнь складывается из гугол миллионов мгновений.

И лишь несколько из них способны задеть наш внутренний мир и оставить свой неизгладимый отпечаток, глубокий след своего пребывания на песке огромной пустыни господних просторов…»

2112 год

14 февраля

– Сегодня 908-ой устроит очередное цирковое представление для нового выпуска нашего журнала. Сделаем подготовительный вариант.

И господин Фыва начал диктовать машинистке:

«Ранним утром четырнадцатого и одна вторая февраля на памятник всеми известного музыканта двадцатого столетия Сида Вишеса залез молодой человек и принялся кричать в громкоговоритель нецензурную брань. Он оскорблял проходящих мимо людей, плевался во все стороны и показывал непристойные жесты. Такое нахальное и возмутительное поведение не могло остаться без внимания наших добропорядочных граждан из двадцать второго века, и вскоре у памятника собралось около пятнадцати человек, в числе которых был и йорклиционер. Они начали потирать кулаки и возмущенно выкрикивать:

– Слезай оттуда!

– Вот уж мы тебе всыплем!

– Да ты сдурел!

Только этот явно нетрезвый лем, несмотря ни на что, продолжал материть мирных граждан на чем свет стоит, а потом вытащил из кармана куртки лист бумаги, и серьезным зрелым голосом оповестил всех о его содержимом…»

Господин Фыва, этот низенький полненький человечек в оранжевой рубашке с белым галстуком, удобнее уселся в своем первоклассном редакторском кресле и приготовился.

– Кхм… – изрек он для начала, и соизволил зачитать:

«В раю своих фантазий, отстреливая потолочных крыс,

Лишившись окончательно всех разума обрубков,

Давно уж мертвые, с истлевшими телами на Земле,

Валялись души грязных и испорченных ублюдков.

Нахваливать богов им времени потратить было жаль:

За всякую "пахабную" и прочую там грязь –

С такой отвратной ерундой из них никто б не пожелал

Ни мысленную и, упаси господь, иметь хоть половую связь.

Барахтаясь на волнах подпитого недавно ими рома,

Убитые мозги их обрастали грандиозными идеями:

Накласть на облака, вздрочнуть на божьих ангелов с парома,

А на десерт жестоко выругать Да Винчи привидение.

И в этой наркотической, позвольте исказить, "дремОте",

Имеется в виду, что под влиянием, ну сами знаете, каких веществ,

Души одной владелец большеротый

речь применил из всех ему подаренных даров…

– Фыва приостановился сделать пометку, – Так… здесь исправить с «даров» на «блаженств». Продолжим:

– За что ты, мой "друган", попал сюда? Чем заслужил? —

спросил соседа он, что райский ром бутылками "глушил",

– чему Священные обязаны тебе на небесах?

Хотя, по виду, рад, что ты, я б не решил.

Паршиво наблюдать мне грусть в твоих глазах…

Сосед задумчивый и странный беседовать желанья не имел,

Но в простоте душевной он мог бы сделать фору всем.

Не убирая взгляда ни на миг с полоски горизонта,

В ответ слова он произнес не очень-то охотно:

– Шум моря, под соленый бриз с небрежностью брызг сочетаясь,

Могу послушать я, в мечтах о дальних плаваньях купаясь.

Могу послушать скрипку, пианино, но, предпочтительно, гитару,

Но только голос девушки моей любимой я принимаю за отраду.

Как корабельные поскрипывают снасти, шипенье солнца на закате,

Как в синем море от оргазма стонут дико чайки.

Прости, любезный, что я с тобою буду груб, но друг,

Все ж слышать мне милей твоих речей –

биение живого сердца у изголовья в дни самых депрессивных мук.

– Да ты страдальца корчишь, как новорожденный малый рожи.

Я ж повторяю, ты в "РАЮ", и жаловаться, я не скажу, что грех,

Но все ж негоже…

– Где ты в моих словах нытье-то рассмотрел, болтун,

что счастье лишь в бессмысленном "трепле" находит?

По мне так лучше выпить рому на пути к родному дому,

Коль речь о срамной недостойной жалобе заходит.

Как я попал сюда? Так вот, однажды ночью это было:

Я умер от тоски, когда грустил по самой милой.

Романтиком меня, конечно, непросто обозвать,

Но мне, порой, любимая дороже, чем родная мать…

– Так что ж, теперь, и здесь сердечко ноет,

Которое заколотили в гроб давно?

И в райских кущах спасу не находишь?

И мучаешься, страдаешь все равно?!

Ну, да, дружище, в фортуну шар твой не попал:

Косой удар иль ты был пьян?

Давай-ка, выпьем по текиле и "раскумарим", брат, кальян!

– В твоих речах есть доля правды,

Однако ж, сердцу не прикажешь выть.

А ты, по ходу, парень – славный малый,

И, вдруг, мы можем, в принципе, дружить.

– Я рад дружить, но можно мне нескромно расспросить:

Что для тебя такое быть любимым и любить?

– Вопрос поставил точно, и я бы рад, друг, не солгать.

Могу сказать с уверенным и твердым словом,

Что для меня "любить" а, значит,

Быть готовым ради любви той умирать…

– Хоть каждый день…?

– …Хоть каждый день ее в свои объятья возвращать.

Старуху Смерть – уродину просить и умолять.

– А что ж сейчас? Устал просить прощения?

Ты умер, друг мой – в чем, собственно, и есть твое спасение.

– Я умер?! А-ха-ха! Как мне смешно!

Готов кататься с воплем диким по полу, что и грешно.

– Да зря ты так, ведь, все не так уж плохо, по боку.

Возможность видеть две зари одновременно

С последним издыханьем дня;

Когда дожди стучат по крышам нервно, высасывая реки и моря;

Где ты еще увидишь в океане звезды,

А в небесах эскадры бригов, вставших в якоря;

Холмы Надежд, цветущих яркими цветами,

Любовь и Веру в каждом лепестке храня?!

– Где я увижу? Прости, но не закончился на ЭТОМ мир!

Таких чудес, ты думаешь, я не видал еще живым?!

В душе моей возлюбленной, в очах ее "покруче" лицезрел картин!

Представь, извечно молодую нежность,

Тепло талантливых и милых рук,

Что искренним своим прикосновением старается дарить любовь!

Ох, этот Златовласый Плут…!

С моей красавицы и списана лазурь,

Блеск водных гладей при разнообразных положеньях солнца,

Спираль галактик, севера сиянье;

Сам смысл, за что всегда приходиться бороться.

Задор, игривость, страх, слезы, боль –

Рождались в ее сердечке чистом;

Ум, честность, доброта, ну, может быть,

"Немножечко", наивность.

Не так уж быстро я готов заканчивать… –

Что этим собственно хочу сказать:

Та девочка являлась сингулярностью,

И Бог решил с нее и создавать.

А по весне горячий свет, как тело этой девушки,

И, ветерок, когда она вздыхает, бывает и печально;

Кусты, деревья задумкою природы, к наряду девочки моей

Приглядываются специально.

Ты веришь мне, дружище? Ты веришь,

Что извращенный месяц не взойдет,

Пока не вздумается ей у окошка погрустить одной?

Ты веришь, что на самом деле шелест,

Шепот травы и листьев или как затухает свеч огонь –

Прощальный поцелуй моей родной?

А время останавливается, чтоб сон ее сберечь,

И ток бежит по проводам, когда ей нужно свет зажечь.

– Позволь спросить, что делаешь ты здесь,

Раз где-то на Земле такая есть ОНА?

– Я постоянно умираю от ее великолепия,

Но постоянно возвращаюсь к жизни,

Ни Люциферу этому, ни смерти не под силу бросить ниже…

Бывал в аду я, сидел в чистилище годами; в раю я в первый раз…

И то за что?! Ведь ангелы все мрази, и Бог наш – как не наш!

– Гнилья куски, какой отвратный сказ!

Конечно, тоже я плевал на Бога, но оскорблять его не стал бы щас …

Понятно, как умеешь ты любить. А каково любимым просто быть?

– Могу ли принимать любовь? Не мне об этом друг судить.

Той девочке, которой сердце я отдал, придется мненье выразить.

А что по поводу как я хочу, чтобы меня любили:

Ждать вместе несуществующих огней,

Когда про НАС уже забыли;

Быть нужным Ей, и быть Единственным

Среди всех остальных людей…

Уж солнце догорало, как драгоценный изумруд переливаясь;

А к небу швартовались с душами баркасы;

В аду стонали грешники, от боли чувств иных лишаясь.

Сидели наш герой и ангел с ним, натачивая лясы.

Харон кричал там что-то им с парома,

А Боженька с улыбкой до ушей опустошал бутылку рома,

Бесились ангелы другие с барабаном револьвера черта;

А тот, что мочи надрывался с проституткой с порта;

Двенадцать раз апостолы Иуде проиграли в карты;

Иисус сидел, считал до воскрешения куранты,

На озера поверхности, в костер, кидая крабов жариться.

Кусок свинца застыл в пространстве у головы его избранницы…

В раю своих фантазий, отстреливая потолочных крыс,

Лишившись окончательно всех разума обрубков

Давно уж мертвые, с истлевшими телами на Земле,

Валялись души грязных и испорченных ублюдков.

Мораль всей басни внутри "башки" с свинцом,

Но больше в самом моем СЕРДЦЕ!

Что к черту рай не нужен мне совсем,

Когда с Тобою мы опять не вместе....

После этого на глазах изумленной публики, статуя Вишеса закурила и, вместе с лемом, пошла в бар».

– Черт возьми! Нет, последнее предложение не пиши, – прервал девушку редактор Фыва, – пиши так:

«Вы что не умеете читать? Простите мне мое любопытство, но как же вы тогда умудрились стать журналисткой?».

Нет. Нет. Нет.

«Ни одна овца не смеет упрекнуть меня в том, что я баран».

Опять нет! Совершенно не так!

«Сначала мы избавляемся от стереотипов, потом будем их возвращать».

Черт! Щенг! Ще-еее-енг!!!

В редакцию вбежал уродливый мальчуган лет двенадцати.

– Вы звали меня, лем?

– Да, Щенг-прощелыга. Срочно найди 908-ого и спроси у него, когда он собирается лезть на памятник Вишеса. Гони во весь дух, хулиган!

– Да, лем! – сказал парень, и, проглотив таблетку с «синтезатором воздуха», умчался, как если бы его сдул «36-708».

Это был весенний солнечный полдень с элементами «72-33». Оператор погоды решил убрать «72-33», и это стал обычный солнечный полдень.

– Эй, Шек, переведи часы на 231 минуту вперед. Пусть вечер наступит немного пораньше. Я сегодня хочу выпить.

– «Алкашня»… – пробурчал Шек, и перевел часы на 231 минуту вперед.

– Черт! Уже четвертый час, – заметил редактор, – где носит этого несчастного?!

Эти незаметно пролетевшие четыре часа 908-ой проводил в баре на Чертовом проспекте. Компанию ему составляли какие-то сексапильные барышни.

– Здравствуйте, господин.

– Господь один… – пробурчал хриплым назидательным голосом парень, – что тебе нужно от меня, Щенг-прощелыга?

– Простите, что отвлекаю вас, лем, от душевного времяпрепровождения, однако, к вам меня послал господин Фыва. У него весьма неотложный вопрос, характер немедленного разрешения которого, он передал в своем визжащем крикливом тоне. Вопрос касательно той сфабрикованной истории с памятником Вишеса для издательской статьи…

– Кто просит? Господин Фыва? А-ха-ха-ха-ха-ха! До чего смешное имя! Кто это такой?

– Это ваш издатель, лем.

– Ах да, точно! – и его очередной приступ смеха подхватили сидящие с ним девицы.

– Лем 908-ой, господин Фыва намерен получить ответ в ближайшее время.

– Но я еще недостаточно «набрался» для этого … – усмехнулся лем 908-ой, – иди, а то я пошлю тебя к черту, если ты будешь продолжать мешать мне пьянствовать.

– Но, лем…?

– Скажи Фыве, что мне нужно дойти до кондиции.

Щенга опять как «36-708» сдул.

– Что этот бездарь решил напиться до беспамятства? Так он сорвет все наше мероприятие! – отводил душу на бедном подростке господин Фыва, – живо доставь этого псевдописателя ко мне!

– Господин Фыва, …

– Я слышать ничего не хочу! Скажи этому «соплежую», что употреблять алкоголь я ему разрешаю только после выполнения своих обязательств перед издательством!

– Да, лем!

От такой беготни пришлось съесть еще одну таблетку с «синтезатором воздуха». И Щенг вновь умчался, сдутый «29-90» катастрофической силы.

Но в баре на Чертовом проспекте 908-ого не оказалось. Барышни, недавно составлявшие ему компанию, сообщили мальчугану о соседнем заведении, прямо на перекрестке Сида Вишеса и Чертового проспекта. Щенг помчался туда, как сдутый «36-708». А-хах!