Первая формула

– При ней было два пастыря, и все они дружно горели желанием забрать с собой нашу замечательную певицу. Ума не приложу, в чем тут дело.

Глаза владельца таверны беспокойно забегали, и он вздохнул:

– И что было дальше? Не уверен, что хочу знать, но не спросить не могу.

Я рассказал ему о нашей эпопее. О плетениях упоминать не стал – кому они здесь нужны? Так или иначе, большинство было уверено, что все это не более чем выдумки. Верили в силу плетений считаные единицы, да и те принимали мастерство плетущих за дьявольские трюки, а не за божественный дар.

Дэннил моргнул и закрыл лицо ладонями, будто пытаясь защитить себя от подступающей беды:

– И ты вернулся сюда? Хочешь неприятностей? Если Правосудие нагрянет в мою таверну и начнет расспросы… Люди расскажут все. – Его взгляд стал жестким. – Расскажут правду.

– Так и думал. Впрочем, меня больше интересует, что поведаешь им ты.

Я сжал руку на посохе, однако мое лицо оставалось бесстрастным. Угрожать не стоит.

Дэннил глухо застонал:

– Отказать человеку в помощи? Рита съела бы меня поедом. Но, тень тебя забери, мальчик… Ты вообще о чем-то думаешь?

Если честно – нет. Однако я сделал тут не самую плохую работу.

– Преследовать кого-то только потому, что у тебя есть право, – гнусно. Пытаться вывести человека на церковный суд лишь в качестве назидания – мерзко. Знаешь, что я скажу? Будь прокляты законы и обычаи этой страны!

Дэннил прищурился, и на его скулах заходили желваки.

Я знал, как наверняка обидеть человека: всего лишь нужно опровергнуть то, во что он свято верит.

Есть и другая непреложная истина: некоторых людей обижать просто необходимо, особенно когда многое поставлено на карту. Многое, если не все. Например – сама жизнь.

– Что сказал бы о твоей церкви Солюс, узнай он, что его наместники на земле травят беззащитную женщину? – Я помолчал и нанес решительный удар: – Что сказала бы твоя Рита?

Он гневно передернул плечами, и я понял, что сейчас произойдет.

Дэннил нанес мне крепкий удар в челюсть.

Пока он размахивался, моя мысль работала. Давно отточенные и еще не забытые рефлексы кричали: перехвати его руку, швырни его наземь! Приняв тяжелое решение, я не стал сопротивляться. Так надо…

Тумак был хорош, и меня отбросило на несколько шагов назад. В виске вспыхнула тупая боль, однако на ногах я удержался. Возможно, трактирщик и выглядел рыхлым толстяком, однако годы физической работы не прошли даром: под слоем жира скрывались мощные мышцы.

– Не так уж просто заслужить удар в зубы, но если ты не к месту заикаешься о чужой женщине – это одна из причин. Неплохо бы тебе запомнить мои слова, – холодно процедил Дэннил.

– А если твою женщину подвергают опасности? Тогда что?

Я старался не повышать голос, однако трактирщик невольно отпрянул, словно теперь была его очередь получить затрещину. Похоже, до него наконец дошло.

– Ты уверен, что законы государства или люди, их принимающие, значат больше, чем сам народ? Насколько выше ты ставишь церковь над людьми, которых обслуживаешь в таверне? На кону люди, причем те, с которыми ты работаешь каждый божий день. Странники, лицедеи, клиенты, что приносят звонкую монету и заставляют улыбаться. Посетители, не причинившие тебе никакого вреда, не угрожающие твоей независимости и привычному образу жизни.

Я пристально взглянул на Дэннила, с трудом подавив желание применить парочку формул, чтобы донести до него свою мысль.

Трактирщик шумно выдохнул и покачал головой:

– Тень нас всех возьми… Не кричи на меня – разбудишь людей, заплативших хорошие деньги за ночлег. – Он отвернулся, почти беззвучно пробормотав длинную фразу – видимо, непристойно выругался. Фыркнув, крепко потер лицо. – Айе Солюс! Ты заставляешь меня солгать Правосудию…

– Именно так. – Наклонив голову, положил руку ему на плечо. – Я сделаю так, что ты о своем поступке не пожалеешь.

Дэннил напрягся.

На самом деле подкупить человека не столь просто. Если не знать его потаенных желаний и надежд – успеха не добьешься. Одного соблазнят деньги. Второго – вовремя предложенная услуга. Остальными движут совершенно иные стремления. Взять хоть Дэннила, не видевшего в молодости ничего, кроме нищеты, и внезапно обретшего любовь…

– Я дам в «Трех сказаниях» такие представления, которых здесь в жизни не видывали. Даже той легенды, что я уже рассказал, более чем достаточно, и все же готов устроить здесь настоящий театр. Сам убедишься – королевский в подметки не годится. О твоем заведении заговорят по всей стране.

В последние слова я вложил всю страсть и уверенность, зная, чего на самом деле хочет мой трактирщик. А хотел он процветания своей таверны. Мечтал, что его построенное с любовью скромное маленькое заведение прогремит на всю Этайнию, чего доселе и представить было нельзя.

Сделав шаг назад, Дэннил кивнул. Я благодарно улыбнулся, и вдруг он поймал меня за руку.

– Что?..

– Она далеко не обычная женщина, понимаешь?

Похоже, хозяин таверны считал, что я пойму его с полуслова, однако лишь оставил меня в недоумении. Махнув рукой, он вздохнул:

– Она сама все расскажет, если тебе удастся ее разговорить, однако Правосудие заинтересовалось ею неспроста.

Дэннил замолчал, отпустив мой локоть.

Я двинулся наверх, но на втором этаже, где находилась моя комната, не задержался. Поднявшись выше, встал перед единственной дверью, наверняка ведущей на крышу. Легкий толчок – и дверные петли заскрипели.

Ливень кончился, и вместо дождевых струй в воздухе повисли тонкие нити тумана.

Я ступил в сырую муть и, прикрыв глаза, втянул в себя ощущение спокойствия. Некоторые считают, что дождь – субстанция, не обладающая запахом, и жестоко ошибаются. Только небеса могут создать аромат чистоты. Да, иные запахи смываются, и в воздухе остается лишь мягкая свежесть – легкая, вносящая в душу успокоение.

Я глубоко вдохнул и задержал дыхание, дожидаясь, пока уличный воздух охватит все тело. Грани невольно свернувшегося разума отразили девственную белизну, словно умоляя меня заполнить их новым плетением. Чем угодно – лишь бы возродить чуточку магии. Медленно выдохнув, я отбросил ненужные сейчас желания и прислонился спиной к двери.

– Настоящий джентльмен составил бы компанию бедной женщине, – раздался голос из-за пелены тумана, – и не дал бы ей замерзнуть в одиночестве.

Я подавил улыбку и повернулся на звук.

Элойн сидела всего в нескольких шагах от меня, подтянув колени к груди. В ее пристальном взгляде читалось сразу несколько вопросов:

Как ты меня нашел?

Что случилось после моего побега?

Что скажешь по поводу моего пребывания на крыше в такую погоду?

Словом, я почувствовал сильнейший призыв и окинул ее внимательным взглядом. Прическа певицы намокла, но прелестные завитки никуда не делись. По элегантно изогнутому носу скатилась капелька дождя и повисла на самом кончике, веки потемнели от потекшей краски. И кое-что еще: в глазах Элойн появился блеск, и дождь тут был точно ни при чем.

Слезы? Я сделал вид, что ничего не заметил – молодая женщина явно этого не желала. Возможно, потому и сидела под проливным дождем.

Подобравшись к Элойн, я опустился на колени, и она улыбнулась:

– А говорил, что не джентльмен…

Я уселся, прислонился к кирпичной стенке и, приподняв полу плаща, предложил ей укрыться. Она не возражала, даже позволила обнять ее за плечи. Я рывком притянул женщину к себе.

– Думаю, сегодня все же исполню эту роль.

– Хм… – Задумчиво поджав губы, Элойн коснулась пальчиком верхней губы. – Джентльмены, между прочим, обычно выполняют просьбы дам.

Она прижалась плотнее, упершись плечиком мне в грудь.

– Обычно выполняют, – неуверенно ответил я.

– А если попрошу тебя сдержать обещание?

Элойн взглянула на меня в упор, и глаза ее показались такими огромными… Я едва не утонул в их бездонной зелени, пусть и слегка поблекшей в непогоду. Теперь они скорее напоминали цветом мягкие и хрупкие сосновые иголки. В ее тоне звучали умоляющие нотки, которые я не раз слышал от тех, кто нуждался в моих сказаниях отнюдь не для развлечения. От тех, кто желал сбежать от тяжелой реальности, готов был на многое, чтобы хоть на время сбросить с плеч груз, норовивший затянуть в трясину.

Я коротко кивнул. Устроить подобный мысленный побег было в моей власти. Возможно, отвлечение станет мимолетным, и все же Элойн ненадолго избавится от терзающих ее дум.

– Видишь ли, мне не слишком приятно рассказывать свою историю.

Отчего бы не подразнить ее еще немного? Я искоса взглянул на девушку, потом выдохнул и вновь набрал полную грудь воздуха. Кто знает, как она воспримет повесть о моем прошлом, насыщенном глупостями и нелогичными поступками? Я задумался, однако терпение Элойн обезоруживало.

– История эта долгая и непростая. Она охватит тысячи миль и событий, случившихся под небом самых разных стран. Ты услышишь повествование об истинах и благородных поступках, о лжи и легенде… Я расскажу о том, как превратился в Дракона Рокаша, как воспылал пламенем среди его замерзших степей. О том, как стал Первым мечом Нефритовых хором в Лаксине – далеко на востоке, где земля встречается с небом. Я – Орел Эддерита, Лев, возжегший огонь вечности, нанесший удар по Шаен во имя любви принцессы. Я допустил страшный просчет и навлек на себя вечный гнев черных всадников. Изучив десять формул плетения, которые должен знать каждый, овладел ими в совершенстве. Провел сто одну ночь с Эншае и вырвал ее из лап воинственных Владетелей Зари. Ушел, но поклялся вернуться в кроваво-красных одеяниях, чтобы сдержать обещания.

Ворот моего плаща туго стянулся и тут же ослаб.

– Я видел лицом к лицу десятки существ, о которых говорили: «они – истинные боги», и превзошел их всех. Поджег легендарный Ашрам и похоронил деревню Ампур под горой льда и снега. Я похитил забытую магию и был проклят. Я грабил богатых торговцев и плавал на край света, потерял больше денег, чем могло присниться десятку высокородных господ. Собрал величайшие предания, одно из которых скрыл так, что до него не добраться никому. Соблазнял мифических дев, что пением своим разрушали сердца и разум мужчин. Это лишь малая часть моих деяний, и они станут легендами на все времена. И все же среди них есть величайший в истории грех. Я выпустил на свободу существо, что поглотит мир без остатка, а с ним – и свет, и надежду.

Прижав руку к пронзенному болью сердцу, я скомкал в горсти ткань своего одеяния.

– Ты услышишь не только о чудесах, но и о великом ужасе. О героизме и грязном предательстве. Это не сказка, а подлинная трагедия. Прожитая жизнь заставила меня искать спасения, хоть я и не уверен, что смогу его обрести. Каждое мое слово – правда о поиске своих корней, о том, как, найдя их, я следовал им до конца. История до сих пор не окончена. Я погубил мир, только о том никому не ведомо. Тебе станет известно, почему люди боятся моего истинного лика.

Элойн сжала мне плечо и вперила в меня горящий решимостью взгляд:

– Я не боюсь!

Я отвел ее руку:

– А бояться следует. Сейчас расскажу почему.

8

Звуки для сцены

История моей жизни началась далеко на востоке, в месте, где улицы засыпаны песком, где огромные кирпичные дома скрываются за высокими каменными заборами. Я появился на свет в стране мрамора и золота, соли и пряностей, на богатейшем перекрестке торговых путей.

Не буду лгать – в юности мне этими чудесами насладиться не довелось.

Детские годы я провел в Абхаре – процветающем королевстве Империи Мутри. Отчаянной нищеты там тоже хватало, особенно на улицах города Кешума, где я и жил. Все зависело от того, кем ты родился.

Об этом я говорю не просто так: появиться на свет мне довелось не в той семье, и родители были вынуждены от меня избавиться. Сочувствия не прошу, лишь рассчитываю на понимание причин, по которым я до сего дня одинок.

Не помню ни лиц родителей, ни их голосов. Ничего не отложилось в памяти.

Зато прекрасно помню то место, которое называл домом.

* * *

Трюм под сценой – кошмар моих детских снов.

Пространство внизу было огромным, словно пещера в полости горы. И холод там стоял как в пещере. Деревянные, каменные и металлические конструкции занимали весь трюм, отбрасывая на стены странные длинные тени – если, конечно, вниз проникал хоть лучик света. Любой ребенок вообразил бы, что из этого подвала выползают жаждущие его крови чудовища. Я жил в мире шкивов и веревок, извивающихся над головой замысловатой и на первый взгляд бессмысленной паутиной. На самом деле ни один из отрезков шпагата не цеплялся за другой и не был закреплен намертво.

По одной из стен шли полые трубы, наводившие меня на мысль о высоких худых существах, что следят за мной по ночам. В углу устроилась старая ржавая печь, напоминающая дракона с разверстой пастью. Глядя на тусклый огонь в ее чреве, я именно так и думал, порой мучаясь от бессонницы.

Трюм представлялся мне одним из чудес света, когда я вспоминал, как холодные мертвые вещи вдруг оживают под моими умелыми руками – дышат, двигаются, работают. Набор хитроумных приспособлений даже издавал звуки, потребные лицедеям на подмостках нашего театра.

Руководил мною один – самый главный – голос:

– Звон, мальчик. Звон!

Вняв грубому оклику, я бросился к куску веревки и дернул его, вложив в рывок невеликий вес своего тела. Силенок не хватало – пришлось упасть с концом веревки на пол.

Изношенный шкив резко дернулся, и сверху донесся звон – словно звякнула о металл стеклянная бутылка. В зале засмеялись, захлопали. Звуки неслись издалека, будто из другого мира.

Несмотря на усталость, я улыбнулся. Привычные к тяжелому труду руки тем не менее болели.

– Удар!

Ослабив хватку, я взобрался на высокую деревянную платформу. Покрытые огромными, с кулак, синяками колени дрожали и пульсировали болью. Так, теперь другая веревка – старая, потертая, но все еще жесткая. Я дернул, обжигая ладони.

Над моей головой задвигался косо висящий рычаг, и его обернутый тряпкой конец стукнул в большой барабан. Раздался зловещий удар – точь-в-точь раскат грома.

– Дождь! – грубо крикнули мне через перекрытия, однако до меня долетел лишь едва слышный шепот.

Немедленно подчинившись приказу, полез сквозь дебри инструментов и механизмов. Спешка до добра не доводит, и я зацепил ногой деревянный чурбак, заменявший ступеньку, сшиб его и скорчился от боли в ушибленном месте. Опять колено, а как же… Я поморщился, не обращая внимания на просочившийся из темного угла лучик света и укоризненное цыканье.

Стену, к которой я подобрался, занимал ряд тонких бамбуковых палок. Не знаю, насколько они поднимались над сценой, но наверняка высоко. К механизму пристроили маленькую вертушку, однако добраться до нее я никак не мог. Спустя мгновение проклял свою забывчивость и кинулся за скамеечкой.

Повелевающий мною голос молчал. Сверху холодно наблюдали за моим провалом.

Мне швырнули скамейку, и та грянулась об пол с гулким звуком – как будто снова загудел барабан. Я вскарабкался на нее и наконец дотянулся до нужной рукоятки. Деревянный диск сместился, частично высвободив насыпанный в верхнюю часть полого ствола песок и металлическую стружку, и мелкий мусор потек вниз.

Уши заполнил шум дождя, эхом отдававшегося на сцене. Я снова крутанул рукоять. Меня охватило волнение от причастности к общему делу, и мои движения стали хаотичными. Нащупав еще один рычажок, я тоже его рванул.

Наверху словно шел взаправдашний ливень.

Я нетерпеливо метнулся к следующему стволу и вскочил на шаткую приступку, силясь добраться до последней из рукояток механизма. Та располагалась слишком высоко, и я лишь царапал ее пальцами, не в силах провернуть. Наконец, вытянувшись в струнку, изогнулся так, как умеют лишь дети, и, зажав рычажок между большим и указательным пальцами, дернул.

Диск сдвинулся – сверху снова донесся нежный шелест искусственного дождя.

К сожалению, к нему примешался грохот – я свалился с хлипкой подставки. Та отлетела в сторону и с глухим стуком ударилась о стену.

– Кузнечные меха! – сказал сверху бесстрастный голос.

Говорили повелительно и отрывисто – человек отдавал приказы, не сомневаясь, что они тотчас будут исполнены.

Я с трудом поднялся и, пошатываясь, сделал несколько шагов вперед, несмотря на вспыхнувшую в разных частях тела боль. Поморщился – и все же, не останавливаясь ни на секунду, заковылял к древней печке.

Ее первоначальная конструкция претерпела некоторые изменения: вверху печь сужалась, переходя в тонкую металлическую трубу, шедшую к подмосткам. С одной из ее сторон устроили подобие кузнечных мехов, так что силу огня по мере необходимости можно было регулировать.

Я ухватился за рычаги устройства и принялся за дело. Руки ныли, мышцы растягивались до предела, а я все нагнетал воздух в старую печь. Огонь завыл, и к потолку поднялись клубы дыма. Еще секунда – и черные облака всплывут над сценой, как того и требовал сюжет.

Я работал в театральном трюме уже два года и каждый раз, вдумываясь в последовательность своих действий, точно знал, какую пьесу сегодня дают. Натруженные мускулы скрипели, а я продолжал качать воздух.

– Занавес, – сказали сверху.

Я коротко выдохнул и, даже не вытерев лоб, отошел от горячей печки. Мокрые волосы облепили голову, забились за уши, защекотав нежную кожу. В другом углу моего подвала находились два колеса, каждое с четырьмя спицами. К ободам приделали по небольшому рычажку, так что приводить их в движение было удобно.

Я ухватился за рукояти и, кряхтя, тронул колеса с места. Устройства неохотно двинулись и потихоньку набрали ход. Несказанный механизм слегка скрежетал, и трюм заполнили неприятные звуки.

Наверху прозвучал звонок. Закрытие занавеса.

Крутить надо плавно, но сильно, чтобы занавес спускался мягко, без рывков, постепенно скрывая лицедеев. Это правило приходилось постоянно держать в уме, и я вращал колеса изо всех сил. Щелк! Механизм остановился.

Я расслабился и согнулся пополам. Все, работа окончена. Каждый глоток воздуха казался сладким и нес прохладу, хотя в подвале стояла невыносимая жара. Я вытер черные руки о свои потрепанные и порванные бриджи, если их еще можно было так назвать. Грязные дорожки пота катились по лицу, стекая на изношенную рубаху.

Некогда моя одежка была белой, однако теперь выцвела до бледно-серого оттенка – подобным образом стирается под миллионом ног и безжалостными ливнями булыжник мостовой. Чистился я усердно и все же не сумел оттереть пятна сажи с запястий.

– Прекрати! Может, твоя одежда и не нова, но этак ты приведешь ее в полную негодность.

Голос донесся из дальнего темного угла трюма. Стоявший там человек ростом был чуть ниже шести футов. Телосложение жилистое – работать ему приходилось много, а есть – умеренно. Хлопчатобумажные рубаха и штаны свободно болтались на худом теле.

Я прикрыл глаза и, пытаясь совладать с усталостью, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов.

– Мазашад! – бросил человек. – Снова кто-то не запер заднюю дверь! – Он еще раз выругался, брызгая слюной.

– Клянусь, не я, Халим!

Прижать руку к груди – искренний, убедительный жест, но я отвел глаза – и это все испортило.

Халим фыркнул и вышел из тени. Взгляд у него теплый, едва ли не отеческий, голова крепкая и костистая – лицедеев с подобными тыквами частенько назначают на роли бандитов и головорезов. Однако стоит присмотреться – и сразу понимаешь, что Халим не из этой породы. Лоб у него узкий и высокий – совсем не такой, как у выходцев из низших слоев общества, редкие волосы стрижены до коротенькой щетины.

Лысеть Халим начал еще до того, как я с ним познакомился, а теперь и голову, и лицо брил начисто, от чего угловатые черты смягчались. Нос кривой – в далеком прошлом его свернул на сторону чей-то кулак.

История известная: однажды он спас ребенка, приютив того в своем театре, и за добрый поступок ему добром не отплатили.

Халим опустился на колени, обнял меня большой рукой, и я невольно вздрогнул.

– Не бойся, Ари. Не обижу. – Он стиснул мое плечо и слегка меня встряхнул. – Да, ты работаешь как вол, однако такова цена нашей жизни. Все же я не таков, как те, кто причинял тебе боль.

Халим снова сжал пальцы, и я кивнул. Слово свое он держал, однако я привык к тому, что рано или поздно рука дающего тебя бьет. Вопрос времени… Причин тому немало: неудачный день, скудная выручка – и вот ты попадаешь под раздачу.

Я сделал все, чтобы лицо не выдало завладевшие мной горькие думы. В труппу лицедеев меня не допускали, но кое-какие основы ремесла я усвоил.

– Ты неглупый мальчик, Ари, – продолжил Халим, и я ухмыльнулся. – Вот только порой умным быть опасно. Знаешь, что еще опаснее? – Взгляд его был долгим и многозначительным, но я покачал головой. – Еще опаснее быть маленьким умным засранцем. – Халим резко выбросил вперед руку и зажал мой нос двумя пальцами.

– Ой! – вскрикнул я, отпрянув и схватившись за лицо. Ничего страшного – боль прошла уже через пару секунд.

– Это тебе за то, что не запер дверь. Выстудишь трюм. Не знаю – может, твоему юному телу холод нипочем, – добавил он, толкнув меня в плечо, и я невольно сделал шаг назад. – А вот для меня – ничего хорошего. – Ткнув пальцем в грудь, он потер ее левую сторону, затем помассировал колени. – Старый очаг не должен остывать. К тому же мои суставы скрипят и щелкают, как твои механизмы.

Халим был человеком средних лет и выглядел на свой возраст, однако жизнь на грани нужды преждевременно его состарила. Уставал он куда быстрее, чем мужчины на десяток лет старше. Зимними вечерами, когда ветер становился сухим и колючим, Халим задыхался.

Не могу сказать, что меня отчитывали, и все же я задумался, смущенно уставившись в пол:

– Прости, Халим. Этого больше не повторится. Обещаю.

В его глазах мелькнула сердитая искорка, и он со вздохом подмигнул:

– То же самое ты говорил и прошлый раз. – Положив ладонь на мою голову, Халим взъерошил мне волосы и слегка пихнул в плечо. – Ладно, перейдем к более важному разговору. – Я сосредоточился перед испытанием. – Какую пьесу сегодня давали в нашем театре?

Последовательность своих действий при каждом представлении я более или менее помнил и репертуар театра знал.

Другое дело, что в последнее время Халим взял за правило с каждым разом усложнять мой экзамен и приставал с подобными вопросами все чаще. Не самое приятное занятие для мальчишки…

Я напряг мозги, припоминая, что сегодня делал. Итак, поднял на шкиве пару холщовых мешков, раскрашенных под привидения. Во всяком случае, последний раз, когда мне пришлось работать с этим механизмом, они точно были призраками. Барабанная дробь, звук дождя – значит, на сцене якобы разразился шторм. Выбор не так уж и велик, а основная подсказка – дым.

Взовьется в небо алый дым,Прольется ливнем ледяным.Над пепелищем гром гремит,То демон добрым людям мстит.Изгнать Ашура сможешь ты.Запомни: чтобы жизнь спасти,Ветвь дуба древнего найдиИ в очаге ее сожги.

Словно услышав звучавший на сцене текст, я, к своему удивлению, уверенно выпалил:

– «Демоны Динтура»!

Халим сдержанно улыбнулся. Не похоже, что чрезмерно гордится своим учеником. Вроде бы так и должно быть. А вот для ребенка верный ответ значил многое.

– Молодчина! – Он снова по-дружески меня подтолкнул. – Тот, кто удерживает в памяти истории – и вправду молодец. Это у тебя в крови, – нацелил он палец мне в грудь. – Работай над собой – и станешь величайшим сказителем, которого видел мир.

Я тоже натянул на лицо фальшивую улыбку, задрожавшую на губах, словно пленка на вскипяченном молоке. Похвала Халима затронула тот тайник души, о котором я старался забыть. В подобных тайничках кроется память о родителях, а мне вспомнить было решительно нечего, поэтому там царила пустота. С губ слетел вопрос, который я задавать не хотел:

– Что ты знаешь о моей крови, Халим? – Он замялся, обдумывая ответ, но я его опередил: – Кем были мои папа и мама? Ты никогда о них не говорил, а о крови упоминаешь то и дело.

Халим прищурился, бросив на меня добрый сочувственный взгляд, и пожевал губами, словно подыскивая нужные слова.

Ну да. Какое еще лицо должно быть у человека, пытающегося ответить на вопрос сироты? Тем более что вопрос этот зрел годами.

– Твои родители были подзаборной швалью. – Голос раздался из прохода слева от меня. Звучал он мягко, словно лил мед на мою израненную душу, а вот смысл…

Я обернулся.

Из темноты, шурша струящейся волнами юбкой, вышел Махам. Еще на нем была рубашечка из той же мягкой эластичной ткани. Прачка красила его сценический костюм несколько раз и наконец добилась небесно-голубого цвета, каким сияет изнутри сапфир. Лицо у Махама острое, как грань ножа, глаза – узкие щелочки, отсвечивающие оттенком взрыхленной земли. Вероятно, этот человек сам себе напоминал крупного гордого кота, вот только для меня был презренным земляным червем.