Пена. Дамское Счастье

Тем временем гости продолжали беседовать; особенно бесцеремонно они шумели в малой гостиной, где разгорелась ожесточенная политическая дискуссия. Наконец Клотильда вынула из кармана ключ и легонько постучала им по крышке рояля. По комнате пронесся шепоток, голоса стихли, в дверях снова появились черные фраки мужчин, а над их головами промелькнуло лицо самого Дюверье – тоскливое, в красных пятнах. Октав по-прежнему стоял за спиной госпожи Эдуэн, якобы потупившись, а на самом деле разглядывая нежную ложбинку ее груди, обрамленной кружевами. Внезапно в установившейся тишине прозвучал громкий смех, заставивший его поднять голову. Это хохотала Берта, которую позабавила шутка Огюста: ей все же удалось разгорячить его холодную кровь, да так, что он посмел сделать какой-то фамильярный жест. Взгляды гостей обратились на эту пару; матери поджали губы, родственники Огюста изумленно переглянулись.

– Ах, какая шалунья! – умиленно прошептала госпожа Жоссеран, достаточно громко, чтобы ее услышали.

Ортанс, стоявшая рядом с ними, вторила сестре с шутливым усердием, подталкивая ее к молодому человеку; свежий воздух, врывавшийся в приоткрытое окно за их спинами, легонько колыхал длинные красные шелковые занавеси.

Но тут раздался замогильный бас, и все головы повернулись к роялю. Кампардон, широко открыв рот, обрамленный взметнувшейся в порыве артистического вдохновения бородой, исполнил речитатив, открывающий сцену:

«Итак, мы здесь сошлись по воле королевы!»

В тот же миг Клотильда проиграла восходящую, затем нисходящую гамму, после чего, воздев глаза к потолку, испустила трагический вопль:

«О, я трепещу!»

И началась сцена, в которой восемь адвокатов, служащих и рантье, уткнувшись в свои партии, словно школьники, заучивающие страницу греческого текста, клялись, что готовы освободить Францию. К несчастью, этот дебют потерпел фиаско: под низким потолком квартиры голоса звучали глухо и вырождались в невнятный гул, напоминавший скрип нагруженных булыжниками повозок, от которого дрожали оконные стекла.

Однако, едва прозвучала мелодичная фраза Сен-Бри: «За это святое дело…» – вводящая главную тему произведения, дамы освоились с музыкой и понимающе закивали. Напряжение возрастало, сеньоры хором восклицали: «Клянемся!.. Мы пойдем за вами!» – и каждый такой взрыв голосов поражал гостей в самое сердце.

– Они поют слишком громко! – шепнул Октав на ухо госпоже Эдуэн.

Но она даже не шелохнулась. Тогда Октав, которому наскучил любовный дуэт Невера и Валентины (тем более что баритон – аудитор Государственного совета – пел фальшиво), завел разговор с Трюбло, который в ожидании выхода монахов показывал ему глазами на окно, где Берта продолжала очаровывать Огюста. Они остались там наедине, в легком сквознячке, проникавшем снаружи; Ортанс, которая бдительно прислушивалась к их беседе, выступила вперед, загораживая эту пару от остальных гостей и машинально теребя подхват красной занавеси. Никто больше не следил за ними; даже госпожа Жоссеран и мадам Дамбревиль, обменявшись быстрым, понимающим взглядом, отвели глаза.

Тем временем Клотильда аккомпанировала певцам; музыка целиком захватила ее: она пристально смотрела в ноты, вытянув шею, боясь отвлечься и адресуя пюпитру клятву, обращенную к Неверу:

«Отныне кровь моя лишь вам принадлежит!»

Здесь вступили эшевены – товарищ прокурора, двое поверенных и нотариус. Их квартет прозвучал яростно и вдохновенно; призыв «За это святое дело!» повторился уже куда громче, подхваченный с возрастающим воодушевлением половиной хора. Кампардон усердно разевал рот, отдавая боевые приказы утробным басом и свирепо отчеканивая каждый слог. Затем, внезапно, в дело вступили трое «монахов». Трюбло изо всех сил напрягал голос, стараясь достойно пропеть низкие ноты.

Октав, с любопытством следивший за его пением, страшно удивился, когда случайно взглянул на оконные портьеры. Ортанс, захваченная музыкой, развязала, сама того не заметив, подхват занавесей, и пунцовое шелковое полотнище надежно скрыло от посторонних глаз Огюста и Берту, прислонившихся к подоконнику. Теперь они оба были невидимы, и ни одно движение не выдавало их присутствия у окна. Октав даже отвлекся от Трюбло, который в этот миг благословлял кинжалы заговорщиков: «Благословляем вас, священные клинки!»

Чем это они заняты там, за портьерой? Вот уже началась стретта; в ответ на стенания монахов хор дружно отвечал: «Смерть им! Смерть! Смерть!» А там, за портьерой, не видно было никакого движения, – вероятно, молодые люди, разомлев от жары, просто загляделись в окно на проезжавшие фиакры… Но вот снова повторилась мелодия Сен-Бри, которую поочередно, во все горло, подхватывали другие голоса, все громче и громче подводя ее к мощному, оглушительному финальному аккорду. Это было похоже на свирепый ураган, ворвавшийся в глубину слишком тесной квартиры: от него колебались огоньки свечей, бледнели лица слушателей, болели ушные перепонки. Клотильда в яростном экстазе колотила по клавишам, прожигая взглядом певцов, но скоро их голоса приутихли, и они почти шепотом произнесли напоследок: «Итак, сойдемся в полночь! А пока – ни звука!» – после чего пианистка продолжила играть соло, постепенно сбавляя громкость и переходя к мерной поступи удалявшейся стражи.

И вот тут-то, внезапно, на фоне этих звуков, гости, уже вздохнувшие с облегчением после такого грохота, услышали жалобный голос:

– Вы делаете мне больно!

Публика снова встрепенулась, все головы дружно повернулись к окну. Мадам Дамбревиль первая решилась на благое дело: она подошла туда, отдернула портьеру, и гости увидели сконфуженного Огюста и Берту с пылающим лицом, прислонившихся к подоконнику.

– Что случилось, сокровище мое? – испуганно воскликнула госпожа Жоссеран.

– Ничего, мама… Просто мне стало жарко, Огюст решил отворить окно и нечаянно задел мое плечо…

И девушка залилась краской. Ее слова были встречены ехидными улыбками и презрительными гримасами, сулившими скандал. Госпожа Дюверье, которая вот уже целый месяц пыталась разлучить своего брата с Бертой, смертельно побледнела, тем более что этот инцидент испортил весь эффект от ее хора. Впрочем, после короткой паузы публика разразилась бурными аплодисментами, пианистку осыпа́ли похвалами, поздравляли с успехом, говорили комплименты мужчинам-исполнителям. Боже, как дивно они пели и сколько трудов госпожа Дюверье положила на то, чтобы добиться от ансамбля такого слаженного исполнения! Поистине, так не поют даже в профессиональном театре!.. Однако сквозь эту бурю комплиментов явственно пробивались шепотки, облетевшие всю гостиную: девушка слишком сильно скомпрометирована, теперь этот брак неизбежен.

– Ну, видал, как он попался, этот простачок? – шепнул Трюбло, подойдя к Октаву. – Как будто он не мог ее потискать, пока мы пели!.. Я-то думал, что он воспользуется удобным моментом: знаете, в тех гостиных, где поют, всегда можно потискать даму, а если она заверещит, наплевать – все равно никто не услышит.

Тем временем Берта, уже вполне спокойная, снова беззаботно смеялась, а Ортанс глядела на Огюста с едкой усмешкой опытной девицы; в торжестве обеих сестер чувствовались уроки их матери, нескрываемое презрение к мужчине. Гости заполонили салон, мужчины смешались с дамами, все говорили громко и оживленно. Жоссеран, перепуганный происшествием с Бертой, подошел к жене. Он с горечью слушал, как она благодарит мадам Дамбревиль, беззастенчиво перевирая факты, за доброту, с которой та относится к их сыну Леону. Его смятение усугубилось, когда госпожа Жоссеран заговорила о своих дочерях. Она делала вид, будто ведет приватную беседу с мадам Жюзер, однако все ее слова предназначались для ушей Валери и Клотильды, стоявших рядом.

– Ах, боже мой, совсем забыла: дядя Берты как раз сегодня прислал нам письмо; он обещает дать ей в приданое пятьдесят тысяч. Это, конечно, не так уж много, но зато реальные деньги!

Лживые измышления супруги возмутили Жоссерана, и он, не сдержавшись, робко тронул ее за плечо. Она обернулась и глянула на него так, что он съежился и опустил глаза, испугавшись ее злобной гримасы. Затем она обратилась к госпоже Дюверье и куда любезнее, с наигранным интересом, спросила, как себя чувствует ее отец.

– О, папа, наверно, уже лег спать, – ответила молодая женщина, покоренная ее сердечным тоном. – Он так много работает!

Жоссеран подтвердил: да, господин Вабр и в самом деле ушел к себе, чтобы назавтра встать со свежей головой. И продолжал беспомощно бормотать: такой острый ум… такие необыкновенные способности… – с ужасом размышляя, где он возьмет это приданое и как будет выглядеть в день подписания брачного контракта.

Тем временем в гостиной застучали отодвигаемые стулья: дамы переходили в столовую, где их ждал чай. Госпожа Жоссеран направилась туда же с победным видом в окружении дочерей и семейства Вабр. Вскоре в разоренной гостиной осталась только группа солидных господ. Кампардон взял в оборот аббата Модюи, толкуя ему о ремонте в капелле церкви Святого Роха: он утверждал, что готов приступить к работам хоть завтра, так как в приходе Эврё ему почти нечего делать: осталось всего лишь установить калорифер да новые печи в кухнях монсеньора, – для наблюдения за этими работами вполне достаточно одного бригадира.

Наконец священник обещал ему окончательно решить этот вопрос на ближайшем же заседании церковно-приходского совета. И оба подошли к группе гостей, которые хвалили Дюверье за текст некоего заключения, авторство которого он приписывал себе; председатель суда, с которым его связывала дружба, поручал ему несложные, но эффектные дела, чтобы дать возможность выдвинуться.

– А вы читали этот новый роман? – спросил Леон, листавший экземпляр «Ревю де дё монд», взятый со стола. – Прекрасно написано, только вот тема опять все та же – адюльтер; в конце концов, это приедается.

И беседа обратилась к супружеской морали.

– Некоторые женщины ведут себя безукоризненно! – объявил Кампардон.

Все согласились.

– Впрочем, – добавил архитектор, – даже в супружеской жизни можно кое-что позволять себе, если умело между собой договориться.

Теофиль Вабр заметил, что это зависит от жены, но не стал распространяться на данную тему. Решили спросить мнения доктора Жюйера; тот с улыбкой извинился, ограничившись общими словами: мол, добродетель зиждется на здоровье. Тем не менее Дюверье все еще не решался высказаться.

– Ах, боже мой, – прошептал он наконец, – все эти писатели преувеличивают: адюльтер крайне редок в высших слоях общества… Женщина, выросшая в добропорядочной семье, чиста, как цветок…

Он ратовал за благородные, высокие чувства и произносил слово «идеал» с волнением, увлажнявшим его глаза. Вот и сейчас он признал правоту аббата Модюи, когда этот последний заговорил о важности религиозных убеждений у жены и матери семейства. Таким образом, диспут о религии и политике продолжился с того места, на котором эти господа его прекратили. Церковь никогда не умрет, ибо она надежная основа семьи, какой всегда была для правительств.

– Наряду с полицией, но об этом я умолчу, – пробормотал доктор.

Впрочем, Дюверье не поощрял политические диспуты у себя в доме; он покосился на столовую, где Берта и Ортанс усердно потчевали Огюста бутербродами, и решительно заявил:

– Господа, я напомню вам один непреложный факт: религия облагораживает брак.

В тот же момент Трюбло, сидевший на диване подле Октава, шепнул ему на ухо:

– Кстати, не желаете ли, чтобы я устроил вам приглашение к одной даме, у которой можно поразвлечься?

И когда его приятель пожелал узнать, какого рода эта особа, указал кивком на советника суда и шепнул:

– Его любовница.

– Не может быть! – изумленно воскликнул Октав.

Трюбло прижмурился и кивнул: да, именно так. Когда женишься на такой бездушной особе, которой противна мужняя немощь и которая с утра до вечера барабанит по клавишам, сводя с ума всех окрестных собак, поневоле приходится искать утехи на стороне!

– Защитим брак от скверны разврата, господа, защитим брак! – твердил Дюверье, с постным видом святоши и вдохновенным лицом праведника, на котором Октаву чудился теперь зловещий отсвет тайных пороков.

Но тут мужчин призвали в столовую сидевшие там дамы. Аббат Модюи, на минуту задержавшийся в опустевшем салоне, наблюдал издали за всей этой суетой. На его пухлом, хитроватом лице застыло выражение печали.

Уж он-то, исповедующий этих дам и девиц, изучил их так же досконально, как доктор Жюйера, и со временем научился заботиться только о внешних приличиях как пастырь, набрасывающий на эту развращенную буржуазию покров религии и со страхом ожидающий неизбежного финального скандала, когда эта скрытая язва выйдет на свет божий. Иногда этого священника, с его чистой, пламенной верой, одолевало искреннее возмущение их нравами. Но сейчас он заставил себя улыбнуться, принимая из рук Берты чашку чая, поболтал с ней, желая прикрыть своей святостью скандальное происшествие у окна, и снова превратился в светского человека, требующего от своих прихожанок лишь одного: чтобы эти грешницы вели себя пристойно хотя бы на публике и не позорили имя Господне.

– Ничего себе! – буркнул Октав, чье почтение к этому дому получило новый удар.

Заметив, что госпожа Эдуэн направилась в прихожую, он решил догнать ее и пошел следом за Трюбло, который также собрался уходить. Октав намеревался проводить свою хозяйку. Но она отказалась: часы только-только пробили полночь, а она жила близко отсюда. В этот момент из букетика, украшавшего ее корсаж, выпала одна роза; Октав с досады поднял ее и сделал вид, будто хочет сохранить на память.

Молодая женщина нахмурила красивые брови, потом, как всегда спокойно, сказала:

– Отворите же дверь, господин Октав… Благодарю.

И она спустилась по лестнице, а он, крайне раздосадованный, пошел искать Трюбло. Но Трюбло, как давеча у Жоссеранов, куда-то исчез. Вероятно, он сбежал через кухонный коридор. И приунывшему Октаву ничего не осталось, как идти спать с розой в руке. Наверху он столкнулся с Мари, которая ждала на том же месте, где он ее оставил: она смотрела вниз, перегнувшись через перила, вслушивалась в его шаги, подстерегала его, глядя, как он поднимается. И затащила к себе со словами:

– Жюль еще не вернулся… Ну как вы там развлекались? Много ли было нарядных дам?

Она забрасывала Октава вопросами, не дожидаясь ответа. И вдруг, заметив розу у него в руке, воскликнула с детской радостью:

– Это вы мне принесли цветок? Значит, вы там подумали обо мне?.. Ах, какой вы милый… какой милый!..

Она смотрела на Октава влажными глазами, смущенная, красная от волнения.

И Октав, внезапно растрогавшись, нежно поцеловал ее.

Около часа ночи Жоссераны тоже вернулись к себе. Адель, как всегда, оставила для них в передней на стуле подсвечник и спички. Когда члены семейства, не обменявшиеся на лестнице ни словом, оказались в столовой, откуда вечером выходили в полном отчаянии, на них внезапно напало какое-то безумное веселье: взявшись за руки, они пустились в дикарский пляс вокруг стола; даже отец и тот заразился этим неуемным ликованием, мать отбивала такт, хлопая в ладоши, девицы испускали бессвязные восклицания, а свеча на столе отбрасывала их огромные тени, метавшиеся по стенам.

– Ну наконец-то, дело сделано! – вскричала госпожа Жоссеран, рухнув на стул и шумно отдуваясь. Но тут же встала и, подбежав к Берте, наградила ее двумя смачными поцелуями в щеки. – Ах, как я довольна, я очень довольна тобой, душечка! Ты вознаградила меня за все мои усилия… Бедная доченька, бедная моя девочка, на сей раз это удалось!

Ее голос прерывался от волнения, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Она задыхалась в своем огненно-красном платье от нахлынувшего глубокого, искреннего волнения в этот миг торжества, после трех зим изнурительной осады. Берте пришлось поклясться, что она хорошо себя чувствует, ибо мать, сочтя ее бледной, засуетилась и решила непременно приготовить ей чашку липового отвара. А когда Берта наконец легла спать, мать вошла в ее комнату и заботливо подоткнула одеяло дочери, как в далекие дни ее детства.

Тем временем Жоссеран поджидал супругу в постели. Она задула свечу, перебралась через него, чтобы лечь к стенке. А ее муж никак не мог заснуть, размышляя о случившемся, терзаясь сомнениями и угрызениями совести из-за ложного обещания пятидесяти тысяч франков приданого. И наконец решился высказаться вслух. К чему было давать такое обещание, если неизвестно, удастся ли его сдержать?! Ведь это нечестно!

– Нечестно?! – вскричала в темноте госпожа Жоссеран, вновь обретя свой всегдашний грозный голос. – Я вам скажу, сударь, что называется нечестным, – нечестно делать из своих дочерей старых дев, а вы как будто только об этом и мечтали!.. Черт возьми, да у нас еще полно времени, чтобы как-то выкрутиться; мы будем уговаривать дядюшку и в конце концов уломаем… И запомните, что в моей семье все были честными людьми!

VI

На следующее утро, в воскресенье, проснувшийся Октав еще с час беззаботно нежился в теплой постели. Он был счастлив и полон душевной ясности мыслей – спутницы ленивой утренней истомы. К чему суетиться?! Ему хорошо в «Дамском Счастье», здесь он очистился от провинциального налета и теперь был преисполнен твердой уверенности в том, что когда-нибудь завоюет госпожу Эдуэн, что она составит его счастье и благополучие; требуются лишь осторожность и терпеливая тактика обольщения, что вполне отвечало его характеру сладострастного любителя женщин. Он начал было задремывать, все еще строя планы на будущее, отводя себе полгода на достижение успеха, и тут воспоминание о Мари Пишон окончательно усмирило его нетерпеливые помыслы. Такая женщина очень удобна: Октаву достаточно было поманить, когда он хотел ее; вдобавок она не стоила ему ни гроша. В ожидании победы над той, другой, лучшего и желать не приходилось. Мысль об этой выгоде, об этом удобстве окончательно разморила его: в полудреме Мари представлялась ему такой милой, такой нежной и преданной, что он обещал себе отныне быть с ней полюбезнее.

– Черт побери, неужто уже девять?! – воскликнул Октав, окончательно разбуженный боем стенных часов. – Пора, однако, вставать.

За окном сеял мелкий дождичек, и он решил не выходить из дому до вечера. Лучше принять приглашение Пишонов, на которое он доселе отвечал отказом из страха перед четой Вюйомов. Его приход польстит Мари, а он улучит возможность обнять ее где-нибудь за дверью; более того, вспомнив, что она давно просила у него новые книги, он решил сделать ей приятный сюрприз и преподнести несколько романов, завалявшихся у него в чемодане на чердаке. Одевшись, он спустился к Гуру и попросил у него ключ от общего чердака, куда жильцы сваливали ненужные старые вещи.

Этим дождливым утром из-за жаркого отопления в вестибюле и на лестничной клетке стояла удушливая жара, от которой стенные панели «под мрамор», высокие зеркала и двери красного дерева подернулись испариной.

У подъезда женщина в лохмотьях – мамаша Перу, которой Гуры платили четыре су в час за «грязные» работы в доме, – мыла тротуар, не жалея воды, под холодным сквозняком из подворотни.

– И не ленись, старая чертовка, три как следует, до блеска, и чтоб ни пятнышка! – кричал ей тепло одетый Гур, стоя в дверях дома.

Увидев подходившего Октава, он заговорил с ним о мамаше Перу с хамским презрением бывшего лакея, желающего взять реванш за былое лакейство: теперь уже он нанимал себе прислугу.

– От этой неряхи ничего путного не добьешься! Хотел бы я посмотреть, как она прислуживала бы господину герцогу! Вот уж где надо было стараться вовсю!.. Если она не отмоет все дочиста, за мои-то деньги, я ее вышвырну отсюда! Уж я-то знаю в этом толк… Но, простите, господин Муре, вы что-то хотели?

Октав попросил у него ключ от чердака. Однако консьерж не спешил исполнить его просьбу и продолжал объяснять, что если бы они с супругой пожелали, то давно уже поселились бы себе, как почтенные обыватели, в Мор-ля-Виль, в собственном домике; вот только госпожа Гур обожает Париж, хотя из-за распухших ног не выходит на улицу, и не хочет покидать город; поэтому они пока копят денежки, откладывая каждый медный грош, чтобы обеспечить себе приличную ренту и жить на скромное состояние.

– И я не потерплю, чтобы мною понукали! – объявил он в заключение, приняв величавую позу красавца-мужчины. – Я ведь работаю не за-ради куска хлеба… Так что вы хотели, господин Муре? Ах да, ключ от чердака. Куда мы положили ключ от чердака, мамочка?

Госпожа Гур, уютно пристроившись у камина, чье пламя весело освещало просторную комнату, мирно попивала кофе с молоком из серебряной чашки. Нет, она не знает, где лежит ключ, – может, где-то в комоде? Обмакивая в кофе ломтики поджаренного хлеба, она не спускала глаз с двери черного хода, на другом конце двора, еще более пустынного и голого в этот дождливый день, чем обычно.

– Ага, вот она! – внезапно воскликнула госпожа Гур, когда оттуда вышла женщина.

Гур тотчас встал перед дверью, чтобы загородить незнакомке дорогу, и та замедлила шаг, с тревогой глядя на него.

– Мы с самого утра подстерегаем эту особу, господин Муре, – сообщил он вполголоса. – Заприметили ее еще вчера вечером… Знаете, от кого она идет? От столяра – он живет там, наверху, единственный мастеровой, которого допустили в наш дом. И вот результат! Если бы хозяин ко мне прислушался, то не стал бы сдавать эту комнату – ведь это каморка служанки, расположенная далеко от съемных квартир. И всего-то сто тридцать франков в год – стоило ли за такие гроши терпеть подобные мерзости у себя в доме!.. – И, прервавшись, грубо спросил у женщины: – Вы откуда идете?

– Да оттуда, сверху, черт возьми, – ответила она, не останавливаясь.

И тут консьерж раскричался вовсю:

– Мы не желаем тут никаких женщин, слышите вы? Мы уже предупреждали квартиранта, который вас принимает… Если вы еще раз заночуете здесь, я приведу полицейского, да-да, сам приведу, – и тогда мы посмотрим, захочется ли вам потом творить свои мерзости в нашем почтенном доме!

– Да отстаньте вы, надоели! – отрезала женщина. – Я тут у себя дома; захочу, так и вернусь!

И она удалилась, сопровождаемая возмущенными выкриками Гура, грозившего тотчас пожаловаться домохозяину. Виданное ли дело – терпеть эту развратную дрянь рядом с почтенными жильцами, в доме, где не допускают никаких неприличий!.. Казалось, эта каморка, где ютился мастеровой, позор для дома, настоящая клоака, наблюдение за которой уязвляет почтенного привратника, мешая ему спать по ночам.

– Так как же насчет ключа? – робко напомнил ему Октав.

Но консьерж, разъяренный тем, что жилец стал свидетелем его унижения, с удвоенной злобой напал на мамашу Перу, чтобы все видели, как ему тут повинуются. Она что, издевается над ним?

Старуха, неуклюже взмахнув шваброй, забрызгала дверь ложи консьержа. Как?! Он платит ей из своего кармана, чтобы не пачкать руки самолично, а получается, должен еще и подтирать за ней?! Да пропади все пропадом, если он еще хоть раз пожалеет ее и наймет для уборки! Пусть подыхает с голоду! Бедная женщина, сломленная усталостью от непосильной работы, не отвечала; она продолжала тереть плитки костлявыми руками, сдерживая слезы перед этим важным, осанистым господином в ермолке и домашних туфлях, который внушал ей почтительный страх.

– Ах, я вспомнила, дорогой! – воскликнула госпожа Гур из своего кресла, в котором проводила целые дни, согревая свои пухлые телеса. – Я же сама спрятала его под рубашками, чтобы горничные не лазили без дела на чердак… Достань его и отдай господину Муре…

– Уж эти горничные… одна морока с ними, – пробормотал Гур, со времен своего лакейства так и не избывший стойкую неприязнь к слугам. – Возьмите ключ, сударь, только не сочтите за труд потом спуститься и вернуть его мне; стоит оставить какую-нибудь каморку открытой, как эти горничные тотчас забираются туда, чтобы блудить.

Октаву не хотелось выходить на мокрый двор; он поднялся по парадной лестнице до пятого этажа и только там перешел на черную, через дверь, расположенную рядом с его комнатой. Длинный коридор наверху дважды поворачивал под прямым углом; его светло-желтые стены с более темной охристой полосой внизу напоминали больничные; двери каморок для прислуги, одинаковые и также желтые, шли одна за другой, через равные промежутки. От цинковой крыши веяло ледяным холодом. В этом голом, чистом, узком пространстве стоял пресный запах бедного жилья.

Слуховые оконца чердачного помещения, в самом конце правого крыла дома, выходили во двор. Но Октав, который поднимался сюда лишь однажды, в день своего вселения, по ошибке свернул в левое крыло, как вдруг картина, увиденная в приоткрытой двери одной из каморок, повергла его в полное изумление. Какой-то господин без пиджака, в одной рубашке, завязывал белый галстук, стоя перед маленьким зеркалом.