Стоик

Но сегодня, всего на третий день после поражения, Сиппенс получил телеграмму от одного из секретарей Каупервуда с просьбой явиться к его бывшему работодателю. Сиппенс почти не поверил своим глазам, когда обнаружил, что Каупервуд весел, энергичен и в добром расположении духа.

– Как дела, шеф? Рад вас видеть в прекрасном настроении.

– Никогда не чувствовал себя лучше, Де Сота. А ты как? Готов к любой судьбе?

– Кому, как не вам, знать это, шеф. Я сражался до последнего патрона. А теперь – как вы распорядитесь.

– Я знаю, Де Сота, – с улыбкой ответил Каупервуд. Потому что все его неудачи с лихвой возместил его успех с Бернис, и он чувствовал, что сейчас должны открыться и быть заполнены главнейшие страницы истории его жизни, и он теперь смотрел на всех не только с надеждой, но и с добротой. – У меня есть для тебя одно поручение, Де Сота. Я послал за тобой, потому что мне нужен надежный и умеющий хранить тайну человек. А я знаю, что ты именно такой!

И на мгновение на его лице появилось жесткое выражение, а в глазах тот металлический, непроницаемый блеск, который ненавидели те, кто не доверял ему и кто его боялся. Сиппенс расправил плечи, выставил вперед подбородок и встал по стойке «смирно». Он был невысокого роста – не более пяти футов и четырех дюймов, а потому носил туфли на высоком каблуке и цилиндр, который не снимал ни перед кем, кроме Каупервуда. На нем было длинное двубортное пальто, расширенное книзу, что, как казалось Сиппенсу, придавало ему роста и достоинства.

– Спасибо, шеф, – сказал он, – вы же знаете, я в любой момент за вас хоть в ад.

Его губы чуть ли не дрожали – так его разволновало не только сочетание лести и веры в словах Каупервуда, но и все, что ему довелось вынести за последние несколько месяцев, а также многих лет их союза.

– Но теперь речь ни в коей мере не идет об аде, Де Сота, – сказал Каупервуд, теперь он расслабился и улыбнулся. – С тем, чем мы занимались здесь, в Чикаго, покончено, мы к этому не вернемся. И я объясню тебе почему. А теперь я хочу поговорить с тобой о Лондоне, о его системе подземного транспорта и возможности моего участия в каких-то из их проектов.

На этом он сделал паузу и жестом, вежливым и легким, пригласил Сиппенса сесть на ближайший к нему стул, а Сиппенс, бесконечно взволнованный невероятными возможностями чего-то нового и интересного, чуть не охнул.

– Лондон! Неужели взаправду, шеф? Здорово! Я знал, вы что-нибудь придумаете, шеф. Знал. Даже передать вам не могу, что я чувствую, шеф! – Он говорил, и его лицо прояснялось, словно от включившегося источника света внутри, его пальцы дрожали. Он чуть приподнялся, потом снова сел – явный признак охватившего его волнения. Он дернул себя за свои густые, лихо нависающие над верхней губой усы, глядя на Каупервуда с накопленным за долгие годы и абсолютно убежденным восхищением.

– Спасибо, Де Сота, – сказал Каупервуд, выбрав момент. – Я так и думал, что тебя это заинтересует.

– Конечно, заинтересует, шеф! – возбужденно ответил Сиппенс. – Послушайте, шеф, вы – одно из чудес света. Да вы только прикиньте – вот вы едва отбились от этих чикагских ублюдков, а уже готовы взяться за такое вот дело! Это великолепно! Я всегда знал: никто не сможет уложить вас на лопатки, но после этого последнего дела, признаюсь, я был готов к тому, что увижу вас чуток выбитым из колеи. Но не тут-то было, шеф! Не в вашем характере падать духом. Вы слишком велики, точка. Я бы от такого удара сломался. Точно знаю. Вышел бы из игры, признаю. Но вы – нет! Я хочу знать только одно, шеф. Что я должен сделать для вас. Вы только скажите – все сделаю, шеф. И никто ничего не будет знать, если вы так хотите, шеф.

– Это одно из условий, Де Сота, – сказал Каупервуд. – Соблюдение тайны и эта твоя старая добрая хладнокровная разборчивость в таких делах! Они очень пригодятся в связи с этой моей идеей, если я стану ее воплощать в жизнь. И к тому же ни один из нас в убытке не останется.

– Ой, не говорите об этом, шеф, не говорите, – проговорил Де Сота, напрягшись чуть не до состояния излома. – Я уже столько от вас получил, мне уже ни цента до самой гробовой доски от вас не надо. Вы мне скажите, что вам требуется, и я сделаю для вас все в лучшем виде. Или же вернусь и скажу вам, что это не в моих силах.

– Ты мне никогда не говорил такого, Де Сота, и я уверен, что никогда не скажешь. Но вот тебе вкратце эта история. Около года назад, когда мы все были заняты расширением здесь бизнеса, ко мне из Лондона приехали два англичанина, представлявшие один лондонский синдикат. Подробности я тебе опишу позднее, но примерный план таков…

И он рассказал все, что сообщили ему Гривс и Хеншоу, завершив рассказ мыслью, которая родилась в его голове в то время.

– В это дело и без того уже вбухано немало денег, как сам видишь, Де Сота. Почти пятьсот тысяч долларов, а результатов пока никаких, кроме акта, или концессии, на линию длиной в четыре или пять миль. И, прежде чем вообще можно будет о чем-то говорить, мы законным путем должны связать ее с двумя другими. Они сами об этом сказали. Но меня сейчас более всего интересует, Де Сота, не только выведать все о лондонской системе подземного транспорта в ее нынешнем виде, но и понять пределы возможностей ее развития. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду – прокладка линий, которые будут приносить доход, если их, скажем, провести на территории, где нет еще никого другого. Ты меня понял?

– Абсолютно, шеф.

– Кроме того, – продолжал он, – мне нужны карты общего плана и характера города, его транспортных путей, подземных и наземных, где они начинаются, где заканчиваются, а также геологические сведения, если их можно добыть. А также сведения о районах или кварталах, соединенных этими путями, какого рода люди проживают в них или кто там будет проживать с большей вероятностью. Ты меня понимаешь?

– Абсолютно, шеф, абсолютно!

– Кроме того, мне нужны сведения о концессиях на эти две линии в их сегодняшнем виде – акты, так это, кажется, у них называется, продолжительность их действия, протяженность линий, сведения о владельцах, о крупнейших держателях акций, как они действуют, какой доход приносят их акции – все, что тебе удастся узнать, не привлекая к себе слишком много внимания. И, уж конечно, ко мне. Ты это, конечно, понимаешь, как понимаешь и причины этих моих требований?

– Абсолютно, шеф, абсолютно!

– Кроме того, Де Сота, я бы хотел знать все о расходах на действующих линиях – сколько уходит на выплату жалованья служащим, сколько составляют эксплуатационные расходы.

– Понял, шеф, – отозвался Сиппенс, который уже принялся составлять в уме план действий.

– Потом возникает вопрос о стоимости оборудования и прокладки туннелей, о потерях и новых затратах на реконструкцию линий, которые в настоящее время, как я понимаю, действуют на паровозной тяге, на перевод их на электрическую тягу, на осуществление этой новой идеи – прокладки третьего рельса[3], об использовании которой при строительстве новой подземки сейчас ведутся разговоры в Нью-Йорке. Знаешь, англичане в этих делах разбираются и ведут себя иначе, чем мы, и я хочу, чтобы ты все об этом разузнал. И, наконец, может быть, тебе удастся узнать что-нибудь о стоимости земли, которая возрастет после прокладки этих путей, не стоит ли заранее приобрести там участки в каких-либо направлениях, как мы делали это здесь в Лейквью и других местах. Ты помнишь?

– Конечно, помню, шеф, конечно, помню, – ответил Сиппенс. – Я все понимаю и добуду вам все, что вы хотите, а может, и больше. Слушайте, это же замечательный план! И я вам передать не могу, как я горд и счастлив, что вы мне поручаете сделать это. Когда вы хотите, чтобы я отправился туда?

– Немедленно, – ответил Каупервуд, – иными словами, как только ты закончишь свои дела на твоем нынешнем пригородном проекте. – Он говорил о его загородной Объединенной транспортной системе, президентом которой в настоящий момент был Сиппенс. – Лучше передай дела Киттереджу и скажи ему, что хочешь отдохнуть зимой где-нибудь в другом месте – в Англии или в Европе. Если тебе удастся не допустить упоминания о своей персоне в газетах, так это только к лучшему. Если не удастся, сделай вид, что тебя интересуют другие вещи, но никак не пути сообщения. Если познакомишься там с какими-нибудь специалистами по путям сообщения и они покажутся тебе энергичными и достаточно деловыми, чтобы принять на себя руководство теми линиями, с которыми они связаны, дай мне знать о них. Потому что, конечно, это будет английское, а не американское предприятие от начала и до конца, если мы возьмемся за это дело. Ты сам понимаешь. Эти англичане не любят американцев, а мне не нужны никакие антиамериканские войны.

– Верно, шеф, понимаю. Я только об одном прошу: если я смогу быть вам там полезен впоследствии, я надеюсь, вы меня не забудете. Я столько работал с вами, шеф, и так тесно, что мне будет тяжело пережить, если после стольких лет… – Он замолчал, уставившись на Каупервуда чуть ли не умоляющими глазами, и Каупервуд в ответ посмотрел на него любезным, но в то же время непроницаемым взглядом.

– Ты прав, прав, Де Сота. Я знаю и понимаю. Придет время, сделаю все, что будет в моих силах. Я тебя не забуду.

Глава 7

После того как он подробно изложил Сиппенсу его обязанности, а также принял меры к тому, чтобы в Чикаго стало известно о его отъезде на восток для консультаций с некоторыми финансистами о возможности безотлагательного изъятия средств из его холдингов, мысли Каупервуда естественным образом вернулись к Бернис и вопросу о том, как им путешествовать и жить так, чтобы не привлекать ничьего внимания.

Конечно, он гораздо яснее, чем Бернис, видел длинную цепочку фактов и ассоциаций, которые такими тесными узами привязывали его к Эйлин и ни к кому другому. Бернис была не в состоянии в полной мере оценить это, в особенности еще и потому, что он столько лет и с такой настойчивостью преследовал ее. Но сам он был склонен сомневаться в разумности каких-либо действий в отношении Эйлин, если эти действия не носят абсолютно дипломатического и умиротворительного характера. Риск был слишком велик, в особенности с учетом его предполагаемого вторжения в Лондон и не столь давнего скандала вокруг его корпораций и его образа жизни в Чикаго. Его обвиняли в подкупах и вообще в антисоциальных методах. И спровоцировать теперь общественное недовольство, а также, возможно, какие-либо публичные действия со стороны Эйлин – намеки в газетах относительно его отношений с Бернис – это было бы слишком.

А потом была еще одна проблема, которая вполне могла посеять рознь между Каупервудом и Бернис. И эта проблема – его связи с другими женщинами. Некоторые из его романов так до сих пор и не были закрыты. От Арлетт Уэйн он временно избавился, но были еще другие, связь с которыми ограничивалась не более чем случайными встречами. Правда, оставалась еще Кэролайн Хэнд, жена Хосмера Хэнда, держателя солидного пакета акций чикагских железных дорог и пакгаузов. Когда Каупервуд познакомился с ней, она была совсем молода. Теперь Хэнд развелся с ней из-за ее связи с Каупервудом, но при этом оставил ей хорошее обеспечение. И она все еще была верна Каупервуду. Он купил ей дом в Чикаго и за время своей чикагской битвы довольно много времени проводил в ее обществе, потому что решил, что Бернис никогда не придет к нему.

А теперь Кэролайн собиралась в Нью-Йорк, чтобы быть рядом с ним, когда он окончательно решит покинуть Чикаго. Она была умной женщиной, не ревнивой – а если и ревновала, то никак этого не демонстрировала, – красивой, хотя и одевалась несколько необычно, и остроумной до такой степени, что ей неизменно удавалось забавлять его. Теперь ей было тридцать, но выглядела она на двадцать пять и при этом в полной мере сохранила живость двадцатилетней. До самой минуты прихода к нему Бернис и с тех пор – хотя Бернис и не знала об этом – Кэролайн ради Каупервуда держала дверь своего дома открытой для всех и приглашала тех, кого он хотел принять у нее. Именно ее дом в Норт-Сайде имели в виду чикагские газеты в своих самых жестоких нападках на него. Она всегда настаивала на том, чтобы он, когда перестанет любить ее, так и сказал ей об этом – она не будет его удерживать.

Размышляя о своем романе с Кэролайн, он прикидывал, не поймать ли ему ее на слове, объясниться, как она предлагала, а потом уйти. И все же, как ни дорога ему была Бернис, такой план казался ему слегка чрезмерным. Он мог бы объясниться с ними обеими. Как бы то ни было, ничто не должно расстроить его отношений с Бернис, которой он обещал быть настолько верным, насколько это для него возможно.

Но его мысли постоянно возвращались к проблеме Эйлин. Он никак не мог выкинуть из головы различные события, которые соединили их. Ту первую страстную и драматическую лихорадочную любовь, которая связала их в Филадельфии и внесла немалый вклад (если не стала единственной причиной) в его первое финансовое поражение! Веселая, безрассудная, эмоциональная Эйлин тех дней отдавала всю себя с настоящим неистовством и ожидала в ответ ту абсолютную защищенность, какую любовь за всю свою разрушительную историю не давала никогда и никому! И даже теперь, по прошествии стольких лет, после всех тех связей, что были в его, а потому и в ее жизни, она не изменилась, она продолжала его любить.

– Знаешь, дорогая, – сказал он Бернис, – я очень сочувствую Эйлин. Живет она там одна, в этом огромном доме в Нью-Йорке, безо всяких хоть чего-то стоящих связей, ее домогается множество прохиндеев, которые только и делают, что убеждают ее пьянствовать да кутить, а потом пытаются выкачать из нее деньги, чтобы оплачивать счета. Я знаю это от слуг, которые все еще хранят мне верность.

– Все это очень глупо, – сказала Бернис, – но и понять ее тоже можно.

– Я не хочу обходиться с ней слишком сурово, – продолжил Каупервуд. – Напротив, я всю вину беру на себя. Что бы мне хотелось сделать, так это отыскать какую-нибудь привлекательную личность в нью-йоркском обществе или на его границе, которая взяла бы на себя труд за условленную сумму исполнять роль ее светского спутника, проводника в обществе, скрашивала бы ее одиночество. Я, конечно, говорю в буквальном смысле.

При этих словах он горестно улыбнулся Бернис.

Но она сделала вид, что не заметила его улыбки, чтобы пустой мимолетный взгляд в сочетании с легким подергиванием уголков ее губ не выдал ее чувства удовлетворенности, с которым она восприняла известие о том, что они мыслят одинаково.

– Вот чего я не знаю, – осторожно сказала она. – Может, и есть такие люди.

– Их наверняка пруд пруди, – практично сказал Каупервуд. – Это, конечно, должен быть американец. Эйлин не любит иностранцев, я имею в виду иностранцев-мужчин. Но одно у меня не вызывает сомнений: эта проблема должна быть решена как можно скорее, если мы хотим спокойно жить и свободно путешествовать.

– Слушай, кажется, я знаю человека, который мог бы взять это на себя, – сказала вдруг задумчиво Бернис. – Его зовут Брюс Толлифер. Он из виргинских и южно-каролинских Толлиферов. Может, ты его знаешь.

– Он похож на того типа, о котором я думаю?

– Он молод и очень хорош собой, если ты об этом спрашиваешь, – продолжила Бернис. – Я его лично не знаю. Видела его единственный раз в доме Дании Мур в Нью-Джерси, они там устраивали теннисные матчи. В тот день Эдгар Бонсилл сказал мне, что этот парень настоящий приживальщик, что он живет за счет богатых женщин, и миссис Дания Мур – одна из них. – Тут она рассмеялась и добавила: – Я думаю, Эдгар немного побаивался, что я могу заинтересоваться Брюсом, а мне его внешность и вправду понравилась.

Она улыбнулась двусмысленной улыбкой, словно почти ничего не знала о нем.

– Может быть, он нам и нужен, – сказал Каупервуд. – Он наверняка хорошо известен в Нью-Йорке.

– Да, я помню, Эдгар говорил, что он часто бывает на Уолл-стрит. На самом деле никакой он не биржевой игрок, просто ходит туда, чтобы произвести впечатление на людей.

– Отлично! – сказал Каупервуд с довольным видом. – Я бы сказал, что без труда смогу его найти, хотя таких, как он, там хватает. Я в свое время пересекался с некоторыми из них.

– Мне немного стыдно говорить обо всем этом, – задумчиво сказала Бернис. – Жаль, что нам приходится. И я думаю, ты должен сделать так, чтобы Эйлин не попала в некрасивую историю из-за какого-нибудь типа, которого ты выберешь для этого.

– Я ей желаю только всего лучшего во всех смыслах, Беви. Ты должна это знать. Я просто хочу найти кого-нибудь, кто смог бы сделать для нее кое-что, что не можем сделать ни я, ни она, вместе или каждый сам по себе. – Здесь он замолчал, задумчиво разглядывая Бернис, пока она тоже разглядывала его немного загадочным, немного сочувственным взглядом. – Мне нужен человек, который был бы полезен ей в смысле скрашивания ее одиночества, и я готов платить за это. И платить хорошие деньги.

– Ну, что ж, мы посмотрим, – сказала Бернис, а потом, словно с мыслью сменить неприятную тему: – Я жду завтра около часа дня маму. Я забронировала ей номер в «Брэндингеме». А теперь я хочу с тобой поговорить о Рольфе.

– А что с ним такое?

– Ой, он такой непрактичный. Никогда ничему не учился. Мне бы хотелось найти для него какое-нибудь занятие.

– Можешь об этом не беспокоиться. Я поручу одному из моих людей здесь позаботиться о парне. Он может поработать у кого-то из них секретарем. Я попрошу Киттериджа написать ему.

Бернис посмотрела на него, немало потрясенная тем, с какой скоростью он решает все вопросы, и его щедростью по отношению к ней.

– Я хочу, чтобы ты знал, Фрэнк, я умею быть благодарной. Ты так добр ко мне.

Глава 8

В то самое время, когда Бернис говорила о нем с Каупервудом, Брюс Толлифер, этот красивый шалопай, давал отдохнуть своему значительно изношенному телу, а также своему изменчивому и не лишенному воображения разуму в одной из малых спален меблированных комнат миссис Сельмы Холл в доме на Восточной Пятьдесят третьей улице, когда-то отчасти модной, а теперь впавшей в упадок в этом нью-йоркском районе фасадов, облицованных красно-коричневым камнем[4]. Вкус у него во рту обосновался отвратительный – следствие вчерашнего загульного вечера; однако рядом с ним, на расстоянии вытянутой руки на поеденном временем табурете все равно стояли бутылка виски, сифон с сельтерской и лежала пачка сигарет. А бок о бок с ним на подъемной кровати лежала безоговорочно красивая молодая актриса, с которой он разделял ее жалованье, комнату и другую ее собственность.

Было почти одиннадцать, а они еще не вышли из полусонного состояния. Но еще через несколько минут Розали Хэрриган открыла глаза и оглядела не слишком привлекательную комнату с ее когда-то кремового цвета обоями, теперь выцветшими, низеньким трельяжем и комодом; она решила, что должна встать и убрать неприглядно разбросанную по комнате одежду. К комнате примыкали импровизированная кухня и ванная, а справа от табурета расположился письменный стол, на котором Розали подавала еду, когда они обедали дома.

Даже дезабилье Розали выглядела весьма соблазнительно. Волнистые растрепанные черные волосы, маленькое белое лицо с маленькими взыскующими черными глазами, красные губы, слегка вздернутый носик, фигура с изящными и чувственными округлостями в совокупности позволяли ей каким-то образом удерживать, пусть и временно, бесшабашного, неспокойного красавца Толлифера. Еще она подумала о том, что ей стоит разбавить сельтерской виски для Толлифера и дать ему сигарету. Потом, если его это интересует, она сварит кофе и пару яиц. А если же он предпочтет не шевелиться и не замечать ее, то она оденется и уйдет на репетицию, которую назначили на двенадцать часов, а потом вернется к нему и будет ждать, когда он проснется. Ведь Розали была в него влюблена.

Будучи по природе трутнем, Толлифер не испытывал ни малейшей благодарности, получая от женщин все эти услуги. Да и с какой стати? Он был Толлифером, одним из виргинских и южно-каролинских Толлиферов! Он по праву рождения был повсюду вхож в общество лучших людей! Единственная неприятность состояла в том, что без Розали или любой другой девушки ее типа денег в его карманах совсем не водилось, хуже того, он постоянно был пьян и в долгах. Тем не менее и несмотря ни на что для женщин он оставался настоящим магнитом. Однако при всем при этом он за двадцать с небольшим лет проматывания жизни так и не нашел ни одну, к кому мог бы прилепиться для безбедного существования, а потому теперь предпочитал не затягивать надолго свои романы, был саркастичен и проявлял диктаторские замашки в отношении тех, кого он осчастливливал своей благосклонностью.

Толлифер принадлежал к хорошей южной семье из тех, что когда-то была богата и занимала высокое положение в обществе. В Чарльстоне в это самое время все еще стоял старинный и очаровательный особняк, в котором обитало то, что осталось от одной из семейных ветвей, выжившей после Гражданской войны. Они владели облигациями Конфедерации на многие тысячи долларов, но те в один миг превратились в прах, когда Юг проиграл войну. А сегодня в армии служил один из братьев Брюса, капитан Уэксфорд Толлифер, который считал Брюса прожигателем жизни и тунеядцем.

В Сан-Антонио жил другой его брат, успешный фермер, который ушел на запад, женился, обзавелся детьми и крепко там обосновался, а амбиции Брюса, его попытки занять высокое положение в нью-йоркском обществе считал теперь непроходимой глупостью. Потому что если Брюс и собирался добиться чего-нибудь – например, влюбить в себя богатую наследницу, – то почему он уже не сделал этого? Да, его имя время от времени появлялось в газетах, а один раз прошел слух, что он вот-вот женится на богатой нью-йоркской дебютантке. Но тем слухам уже исполнилось десять лет, ему тогда было двадцать восемь, а он ни на йоту не продвинулся в своих амбициях. Теперь ни у одного из его братьев или других родственников не осталось ни малейшей веры в него. Он был конченый человек. Большинство из его прежних нью-йоркских светских друзей склонны были согласиться с этим. Он слишком потакал своим желаниям, а потому пал их жертвой. Он ничуть не заботился о своей репутации, о своем месте в обществе. А потому и то и другое пали так низко, что уже не могли принести ему никаких благ.

Но еще оставались люди, мужчины и женщины, молодые и старые, которые, встречаясь с ним время от времени, когда он был трезв и в лучшем своем виде, не могли не выказывать сожаления, что он не женился на деньгах и не вернул себя в общество, которое мог бы так превосходно украсить. Его дружелюбный южный акцент, когда он решал прибегнуть к нему, был таким душевным, а его улыбка – такой обаятельной.

Ему нынешнему роману с Розали Харриган исполнилось всего восемь недель, и тем не менее их отношения уже приближались к концу. Она была всего лишь хористкой с жалованьем в тридцать пять долларов в неделю, веселой, милой и любящей, но, как говорил ему его внутренний голос, недостаточно амбициозной, чтобы чего-нибудь добиться. Его просто привязали к себе на короткое время ее тело, ее страсть и любовь.

И сегодня, в это конкретное утро, Розали посмотрела на его встрепанные волосы, его тонко очерченные рот и подбородок, она смотрела на него с восторгом, причем абсолютно безнадежным восторгом, уже отравленным совершенно отчаянным страхом перед тем, что какая-нибудь другая женщина отберет у нее эту радость. Она прекрасно знала, что он может в любой момент проснуться с грозным рыком, грубыми проклятиями и распоряжениями. И все равно ей хотелось проводить с ним многие часы хотя бы только для того, чтобы гладить его волосы.

А разум Толлифера в это же время, пребывая то ли в полусне, то ли в полупробуждении, созерцал беды, которыми была насыщена его повседневная жизнь. Потому что в этот момент, кроме денег, которые он взял у Розали, он не имел ничего. А еще он практически потерял к ней всякий интерес. Если бы только ему удалось найти женщину со средствами, женщину, с которой он мог бы пожить на широкую ногу, он даже был бы готов жениться на ней и таким образом показать куче этих местных выскочек, свысока смотревших на него, что такое быть Толлифером, а к тому же богатым Толлифером.

Вскоре после своего приезда в Нью-Йорк он предпринял как-то раз попытку умыкнуть одну безумно влюбившуюся в него богатую наследницу, но ее родители успели тайно отослать ее за границу. После того случая пресса объявила его искателем состояния, человеком, которому должны указать на дверь все уважаемые и богатые семьи, если они хотят счастья своим дочерям. И эта его неудача или ошибка вместе со склонностью к пьянству, распутству, азартным играм закрыли для него на все эти годы двери, в которые ему хотелось войти.

Полностью проснувшись наконец, он стал одеваться и ругать Розали за то, что она вчера вечером затащила его на вечеринку, где он напился и принялся оскорблять и высмеивать людей вокруг него с таким ражем, что они вздохнули с облегчением, когда он ушел.