Спартак

– Этот Эномай питал надежды и мечты, подобные нашим; поэтому он принял всей душой наш план, присягнул Арториксу и обещал распространять нашу святую и справедливую идею – прости, если я говорю «нашу», когда я должен был бы сказать «твою»! – среди наиболее смелых гладиаторов из школы Лентула Батиата.

– Ах! – тихо воскликнул Спартак, вздохнув с чувством сильнейшего удовлетворения. – Если боги, обитающие на Олимпе, окажут помощь усилиям несчастных и угнетенных, то я уверен – недалеко то счастливое время, когда рабство исчезнет с лица земли.

– Однако Арторикс сообщил мне, – добавил Крикс, – что этот Эномай хоть и очень смел, но легковерен, неосторожен и неблагоразумен…

– Клянусь Геркулесом!.. Это скверно… Очень скверно!

– Я подумал то же.

И оба гладиатора замолчали. Первым нарушил молчание Крикс:

– А Катилина?

– Я начинаю убеждаться, – ответил Спартак, – что он никогда не пойдет с нами в нашем предприятии.

– Значит, ложь – та слава, которая идет о нем, и сказка – хваленое величие его души?

– Нет, у него великая душа и еще больший ум, но он пропитан всеми предрассудками своего воспитания, чисто римского. Я думаю, он хотел бы воспользоваться нашими мечами, чтобы изменить существующий порядок управления, но не для того, чтобы уничтожить законы, благодаря которым Рим тиранствует над всем миром.

И, помолчав немного, Спартак добавил:

– Сегодня вечером я в его доме увижусь с ним и с его друзьями для того, чтобы прийти к соглашению относительно общего выступления, но боюсь, что мы ни к чему не придем.

– А наша тайна известна ему и его друзьям?..

– Никакая опасность не грозит в случае открытия ее: если нам не удастся сговориться, они все же нас не предадут. Римляне ведь так мало боятся нас – рабов, слуг, гладиаторов, что не считают способными создать серьезную угрозу их власти. Даже с рабами, которые восстали в Сицилии восемнадцать лет назад под начальством Эвна, сирийского раба, и вели такую ожесточенную борьбу с Римом, они считались больше, чем с нами.

– Верно, эти – уже почти что люди.

– А мы ведь для них не люди, а низшая раса.

В глазах Крикса сверкали искры дикого гнева.

– Ах, Спартак, Спартак, – прошептал он, – более чем за жизнь, которую ты мне спас в цирке, я буду тебе благодарен, если ты настойчиво доведешь до конца трудное дело, которому ты себя посвятил. Объедини нас, руководи нами, чтобы мы могли пустить в ход наши мечи, добейся, чтобы нам удалось помериться силой в открытом бою с этими знатными разбойниками. Тогда мы им покажем, что мы такие же люди, как и они, и не низшая раса.

– О, до конца жизни я буду упорно бороться за наше дело, и с непоколебимой волей, неукротимой энергией, всеми силами своей души я доведу его до славного конца или погибну в борьбе за него!

Спартак произнес эти слова твердым и убежденным тоном, пожимая правую руку Крикса, который, подняв ее и прижав к сердцу, сказал в сильном волнении:

– О Спартак, спаситель мой, ты рожден для великих дел, из таких людей, как ты, выходят герои!

– Или мученики, – прошептал Спартак с выражением глубокой грусти, опустив голову на грудь.

Разговаривая, оба гладиатора двинулись к наружной лестнице, ведущей в портик базилики.

Едва только они достигли портика, какой-то человек подошел к фракийцу и сказал:

– Итак, Спартак, когда же ты решишь вернуться в мою школу?

Это был ланиста Акциан.

– Да поглотит тебя Стикс при жизни! – воскликнул гладиатор, гневно повернувшись к своему прежнему хозяину. – Когда ты оставишь меня наконец в покое и перестанешь надоедать своими проклятыми просьбами?

– Но я, – сказал сладким и вкрадчивым голосом Акциан, – я надоедаю тебе только для твоего же блага: заботясь о твоем будущем, я…

– Выслушай меня, Акциан, и запечатлей хорошо в памяти мои слова. Я не мальчик и не нуждаюсь в опекуне, и если бы даже нуждался в нем, то никогда не желал бы иметь им тебя. Запомни: не попадайся мне на пути, или – клянусь тебе Юпитером Родопским, богом отцов моих! – я хвачу по твоему голому старому черепу кулаком так, что отправлю тебя прямо в ад, а там будь что будет.

И спустя мгновение он добавил:

– А ты ведь знаешь силу моего кулака, ты, видевший, как я отделал этим кулаком десять твоих рабов-корсиканцев, которых я обучал ремеслу гладиатора, когда они, вооружившись деревянными мечами, напали в один прекрасный день на меня все разом!

И в то время как ланиста рассыпался в извинениях и уверениях в дружбе, Спартак прибавил:

– Уходи же и впредь не попадайся мне на глаза!

Оставив Акциана сконфуженным и смущенным посреди портика, оба гладиатора пошли через Форум по направлению к Палатину, к портику Катулла, где Катилина назначил свидание Спартаку.

Дом Катулла был одним из самых роскошных и изящных в Риме. Находившийся впереди дома великолепный портик был украшен военной добычей, отнятой у кимвров, и бронзовым быком, перед которым эти враги Рима приносили присягу. Это было место встречи римлянок – здесь они обыкновенно гуляли и занимались гимнастическими упражнениями; поэтому сюда же сходились представители элегантной молодежи, патриции и всадники, чтобы поглазеть и полюбоваться прекрасными дочерьми Квирина.

Когда оба гладиатора пришли к портику Катулла, он был окружен сплошной стеной людей, смотревших на женщин, – их собралось в этот день больше, чем обычно, так как на улице шел снег с дождем.

Действительно, чудесное и привлекательное зрелище представляли сверкающие белизной точеные руки и олимпийские плечи среди блеска золота, жемчугов, камней, яшмы и рубинов и среди бесконечного разнообразия цветов палл, пеплумов, стол и туник из тончайшей шерсти и легких тканей.

Здесь блистали красотой Аврелия Орестилла, любовница Катилины, и хотя юная, все же величественно красивая Семпрония, которой суждено было впоследствии за личные достоинства и редкие качества своего ума получить прозвание Знаменитой и затем умереть, сражаясь как храбрейший воин рядом с Катилиной в битве при Пистории. Здесь были и Аврелия, мать Цезаря, Валерия, жена Суллы, весталка Лициния и сотни других матрон и девушек, принадлежавших к наиболее видным фамилиям в Риме.

Внутри великолепного обширнейшего портика некоторые из этих патрицианских девушек качались на качелях; другие неподалеку забавлялись игрой в мяч – самой распространенной и излюбленной игрой римлян обоего пола, всех возрастов и положений.

Спартак и Крикс остановились несколько позади толпы патрициев и всадников, как полагалось людям их положения, и стали искать глазами Луция Сергия Катилину. Они увидели его стоящим возле колонны вместе с Квинтом Курием, благодаря которому впоследствии был открыт заговор Катилины, и с юным Луцием Кальпурнием Бестией, народным трибуном в год этого заговора.

Стараясь не толкать собравшихся здесь знатных людей, оба гладиатора мало-помалу приблизились к страшному патрицию. Он, саркастически улыбаясь, говорил в эту минуту своим друзьям:

– Я хотел бы как-нибудь познакомиться с весталкой Лицинией, которой этот толстяк Марк Красс дарит такие нежные ласки, и рассказать ей о его любви к Эвтибиде.

– Да, да, – сказал Луций Бестия, – и передай ей, что он подарил Эвтибиде двести тысяч сестерциев.

– Марк Красс, дающий двести тысяч сестерциев женщине!.. – воскликнул Катилина. – Но ведь это более удивительно, чем чудо в Ариминуме, где, как рассказывают, петух заговорил по-человечьи.

– Это удивительно разве только потому, что он баснословно скуп, – заметил Квинт Курий. – Ведь для Марка Красса двести тысяч сестерциев не больше как крупинка в сравнении со всем песком светлого Тибра.

– Он прав, – сказал, широко раскрыв глаза, с выражением жадности Луций Бестия. – Что это для Марка Красса, имеющего свыше семи тысяч талантов!..

– Это значит – более полутора биллионов сестерциев?..

– Сумма, которая казалась бы невероятной, если бы не было известно, что она действительно существует!

– Вот каким образом в нашей, столь хорошо управляемой республике, – сказал с горечью Катилина, – для человека с низменной душой и посредственным умом оказывается открытой широкая дорога к величию и к почестям. Я же, чувствующий в себе силу и способность довести до успешного конца любую войну, никогда не смогу добиться назначения командующим, так как беден и обременен долгами. Если завтра у Красса явится ради тщеславия желание быть назначенным в какую-либо провинцию, где придется совершить какой-нибудь военный поход, он этого добьется немедленно именно потому, что он настолько богат, что может купить не только простой народ, несчастный и голодный, но даже жадный и богатый Сенат.

– И подумать только, – добавил Квинт Курий, – каким нечистым был источник этих безмерных богатств!

– Конечно, – подхватил юный Бестия, – ведь как он их добился! Он скупал по самой низкой цене имущества, конфискованные Суллой у жертв проскрипций. Он давал деньги взаймы под огромные проценты. Он приобрел около пятисот рабов – архитекторов и каменщиков, и они выстроили бесчисленное количество домов на пустырях, доставшихся ему почти даром: там когда-то стояли жилища простонародья, сгоревшие от частых пожаров…

– Так что теперь, – прервал Катилина, – половина всех домов в Риме принадлежит ему.

– А разве все это справедливо? – спросил с пылом Бестия. – Разве это честно?

– Это удобно, – сказал, горько улыбаясь, Катилина.

– И неужели это всегда будет так?! – воскликнул Квинт Курий.

– Не должно бы, – пробормотал Катилина, – но кто может знать, что написано в непреложных книгах судьбы?

– Желать – значит мочь, – ответил ему Бестия. – Раз у четырехсот тридцати трех тысяч из четырехсот шестидесяти трех тысяч живущих в Риме граждан нет достаточно денег, чтобы быть сытыми, и достаточно земли, чтобы сложить усталые кости, то найдется смелый человек, который покажет им, что накопленные остальными тридцатью тысячами граждан богатства приобретены несправедливо и что владение ими незаконно; ты увидишь тогда, Катилина, найдут ли обездоленные способ показать свою силу этим отвратительным спрутам, питающимся кровью голодного и несчастного народа.

– Не в бессильных жалобах и не в пустых криках, – сказал серьезным тоном Катилина, – нужно изливать чувства, юноша. Мы должны в тиши наших домов обдумать широкий план и в свое время привести его в исполнение бестрепетной твердой рукой. Молчи и жди, Бестия: быть может, недалек тот день, когда мы сможем одним страшным и решительным ударом сокрушить этот гнилой строй, под гнетом которого стонем. Ведь, несмотря на свой внешний блеск, он весь сгнил и истрескался.

– Смотри, смотри, как весел оратор Квинт Гортензий! – сказал Курий, словно желая дать другое направление беседе. – Он, по-видимому, радуется отъезду Цицерона, так как остался теперь без соперника на собраниях Форума.

– Ну и трус же этот Цицерон! – воскликнул Катилина. – Едва он заметил, что попал в немилость Суллы за свои юношеские восторги перед Марием, как сел на корабль и удрал в Грецию.

– Уже почти два месяца, как он исчез из Рима.

– Ах, если бы у меня было его красноречие! – прошептал Катилина, сжимая с силой кулак. – В два месяца я стал бы властителем Рима.

– Тебе не хватает его красноречия, а ему – твоей силы.

– Тем не менее, – сказал серьезно и задумчиво Катилина, – если мы не привлечем Цицерона на свою сторону – а это будет трудно при его вялом характере, – то он может стать когда-нибудь в руках наших врагов страшным орудием против нас.

И три патриция погрузились в молчание.

В этот момент толпа, окружавшая портик, расступилась – к носилкам, сплошь украшенным пурпурной материей, вышитой золотом, направлялась Валерия, жена Суллы. Ее сопровождали несколько патрициев, среди которых выделялись толстый Деций Цедиций, худой Эльвий Медуллий и Квинт Гортензий.

Широкая тяжелая палла из темно-синей восточной ткани скрывала от жадных взоров пылких обожателей прелести, которыми так щедро одарила природа Валерию.

Лицо ее было очень бледно, а большие черные глаза, несколько расширенные и почти неподвижные, смотрели со скучающим выражением, что казалось странным для женщины, вышедшей замуж месяц тому назад.

Легкими движениями головы она отвечала на поклоны патрициев и, скрывая под улыбкой зевоту, пожала руки щеголям Эльвию Медуллию и Децию Цедицию. Оба патриция казались тенями Валерии – до того неотвязно они следовали за ней. Конечно, они не пожелали никому уступить честь помочь ей войти в носилки. Валерия, усевшись, задернула занавески и знаком приказала сопровождающим ее рабам двинуться в путь.

Рабы-каппадокийцы подняли носилки и пошли; перед носилками шествовал особый раб, исполняющий обязанности форейтора. Позади них еще шесть рабов составляли почетный конвой.

Оставив толпу поклонников, Валерия испустила глубокий вздох удовлетворения и, накинув на лицо вуаль, стала смотреть скучающим, грустным взором по сторонам, на мокрую мостовую и на дождливое серое небо.

Спартак, который, как мы говорили, находился вместе с Криксом позади толпы, узнав в красавице, вошедшей в носилки, госпожу своей сестры, почувствовал как бы легкое волнение и, толкнув локтем своего товарища, прошептал ему на ухо:

– Смотри!.. Валерия, жена Суллы!

– Клянусь священной рощей Арелаты, она хороша, как сама Венера!

В это время носилки супруги счастливого экс-диктатора проносили мимо двух гладиаторов, и глаза Валерии, рассеянно глядевшие сквозь дверцы носилок, остановились на Спартаке.

Словно внезапный толчок вывел матрону из ее рассеянности. Лицо ее покрылось легким румянцем, и, устремив на гладиатора сверкающие черные глаза, она даже немного высунула голову из-за занавесок, чтобы видеть его и после того, как носилки отдалились от гладиаторов.

– Вот так штука! – воскликнул Крикс, от которого не скрылись эти несомненные знаки расположения знатной дамы к его счастливому сотоварищу. – Дорогой Спартак, богиня Фортуна, эта капризная и подлая баба, схватила тебя за чуб, или, вернее, это ты поймал за косу непостоянную богиню! И держи ее крепко, друг, держи так крепко, чтобы она оставила что-либо в твоих руках, если пожелает убежать от тебя.

И, повернувшись к Спартаку, он увидел, что тот стоит бледный от волнения.

Спартак усилием воли овладел собой и с улыбкой, которой он старался придать как можно больше непринужденности, ответил:

– Замолчи же наконец, сумасшедший! Что ты мелешь о Фортуне да о чубе? Клянусь дубиной Геркулеса, ты слеп, как андабат.

И чтобы оборвать неприятный для него разговор, бывший гладиатор подошел к Луцию Сергию Катилине и тихо спросил его:

– Приходить мне сегодня вечером в твой дом, Катилина?

Тот повернулся и ответил:

– Да, конечно. Но не говори «сегодня вечером» – уже ночь, а скажи «скоро».

Спартак, поклонившись патрицию, отошел к Криксу.

Переговорив о чем-то вполголоса, они пошли через Форум к Священной улице.

– Клянусь Плутоном!.. Я совершенно упустил ту нить, которая до сих пор вела меня в запутанный лабиринт твоей души, – сказал Бестия, смотревший с изумлением на Катилину, фамильярно беседовавшего с гладиатором.

– А что случилось? – спросил наивно Катилина.

– Римский патриций удостаивает своей дружбой низкую и презренную породу гладиаторов!

– Ах, какой скандал! – сказал, саркастически улыбаясь, патриций. – Ужасно, не правда ли?..

И, не дожидаясь ответа, прибавил другим тоном:

– Я жду вас на заре в своем доме: поужинаем, повеселимся и… поговорим о серьезных делах.

Проходя по Священной улице по направлению к Палатину, Спартак и Крикс вдруг столкнулись с великолепно одетой молодой женщиной восхитительной наружности; в сопровождении рабыни средних лет и следовавшего за ней раба-педиссека она появилась оттуда, куда направлялись оба гладиатора.

Красота этой женщины с рыжими волосами, белоснежным лицом и большими глазами цвета зеленого моря заставила Крикса остолбенеть. Он остановился и, смотря на нее с изумлением, воскликнул:

– Клянусь Гезом! Какое чудо красоты!

Спартак, предаваясь грустным размышлениям, шел с опущенной головой. Подняв голову, он увидел перед собой девушку. Она, нисколько не обратив внимания на восхищение Крикса, пристально посмотрела на фракийца и, пораженная, будто узнав в нем знакомое лицо, остановилась, обратившись к бывшему гладиатору по-гречески:

– Да благословят тебя боги, Спартак!

– От всей души благодарю тебя, – ответил, несколько смутившись, Спартак, – благодарю тебя, красавица, и да будет к тебе милостива Венера Книдская.

А девушка, приблизившись к Спартаку, прошептала вполголоса:

– Света и свободы, доблестный Спартак!

Фракиец задрожал при этих словах и, с изумлением глядя на свою собеседницу, сказал:

– Не понимаю, что означают твои шутки, красавица.

– Это не шутки, и ты напрасно притворяешься: это пароль угнетенных. Я – куртизанка Эвтибида, бывшая рабыня, родом гречанка. И я тоже из сонма угнетенных.

И, схватив огромную руку Спартака, она с милой, очаровательной улыбкой пожала ее своей нежной и крошечной рукой.

Снова задрожал гладиатор, прошептав в изумлении:

– Она говорит серьезно. И она знает секретный знак.

– Я живу на Священной улице, близ храма великого Януса; приходи, я смогу тебе оказать немалую помощь в благородном предприятии, за которое ты взялся.

И так как Спартак стоял в нерешительности, она прибавила нежным голосом с милым жестом, откровенным и молящим:

– Приходи!..

– Приду, – ответил Спартак.

– Прощай, – сказала по-латыни куртизанка, приветствуя рукой обоих гладиаторов.

– Прощай! – ответил Спартак.

– Прощай, о самая божественная из всех богинь красоты! – сказал Крикс, стоявший рядом и не спускавший все время глаз с красивой девушки.

Не двигаясь с места, он продолжал пристально смотреть на удалявшуюся Эвтибиду. И кто знает, сколько времени он оставался бы в оцепенении, если бы Спартак не тряхнул его, сказав:

– Крикс, думаешь ли ты двинуться отсюда?

Галл очнулся и пошел, не переставая время от времени оборачиваться. Пройдя шагов триста, он воскликнул:

– И ты все же не хочешь, чтобы я тебя назвал возлюбленным сыном Фортуны?.. Ах неблагодарный!.. Тебе следовало бы, однако, воздвигнуть храм этой капризной богине, распростершей свои крылья над тобой.

– Для чего она заговорила со мной, эта несчастная?

– Я не знаю и не хочу знать, кто она; я знаю только, что Венера, если она существует, не может быть прекраснее этой девушки.

В этот момент один из рабов, сопровождавший недавно Валерию, подошел к гладиаторам и спросил у них:

– Кто из вас Спартак?

– Я, – ответил фракиец.

– Твоя сестра Мирца ожидает тебя сегодня в самый тихий час ночи в доме Валерии: она должна говорить с тобой по неотложному делу.

– Хорошо, я приду.

Раб отправился обратно, а два друга, продолжая свой путь, скоро исчезли за Палатинским холмом.

Глава V

Триклиний Катилины и приемная Валерии

Дом Катилины, расположенный на южной стороне Палатинского холма, в те дни принадлежал к самым большим и самым красивым римским домам, и полвека спустя он вместе с домом оратора Гортензия вошел в состав дома Августа. Внутри этот дом был не менее великолепен и удобен, чем жилища первых патрициев того времени, а триклиний, в котором, развалившись на ложах, пировали вечером того же дня Катилина с друзьями, был в то время одним из самых богатых и изящных в Риме.

Эта продолговатая и очень просторная зала была разделена на две части шестью колоннами из тиволийского мрамора, вокруг которых обвивались гирлянды из плюща и роз, распространяя аромат и свежесть.

Вдоль стен залы, среди гирлянд и колонн, стояли мраморные статуи в позах, совершенно лишенных целомудрия и стыда, но сделанные с поразительным и несравненным мастерством.

На мозаичном полу были изображены дикие танцы нимф, сатиров и фавнов; они сплетались в непристойные хороводы, показывая пышные формы, которыми их наградила фантазия художника.

В глубине залы, за круглым столом из превосходнейшего мрамора, находились три больших высоких обеденных ложа, сделанных из бронзы, с пуховыми подстилками и с покрывалами из тончайшего пурпура. Золотые и серебряные лампы искусной работы свисали с потолка и не только освещали залу, но и распространяли сильный аромат, сладко опьяняющий и погружающий в невыразимую сладострастную неподвижность мысли.

У стен стояли три посудных шкапа из бронзы, сплошь отделанные гирляндами и листьями изысканной оригинальной работы, а в них помещались серебряные сосуды всевозможной формы и размеров. Двенадцать бронзовых статуй, представлявших собой эфиопов, роскошно разукрашенных ожерельями и драгоценными камнями, поддерживали серебряные канделябры, которые своим светом усиливали общее освещение залы.

Лениво развалившись на обеденных ложах, поддерживая головы руками и опираясь локтями на пурпуровые подушки, возлежали Катилина, Курион, Луций Бестия, пылкий юноша, ставший впоследствии народным трибуном, и Гай Антоний, юный патриций, апатичный и обремененный долгами, который был товарищем Катилины в заговоре 691 года, а затем – товарищем Цицерона по консульству. Благодаря энергии последнего Гай Антоний в том же году уничтожил своего прежнего соучастника – Катилину. Был здесь и Луций Кальпурний Пизон Цезоний, распутный патриций, тоже потонувший в долгах до самых волос. Он не смог спасти Катилину в 691 году, зато был избран судьбой для отмщения за него в 696-м, когда, став консулом, сумел добиться изгнания Цицерона.

Возле Пизона возлежал юноша лет двадцати, женственной красоты, с нарумяненным лицом, с надушенными завитыми волосами, с увядшими щеками и с всегда пьяным, хриплым голосом. Этот юноша был Авл Габиний Нипот, самый близкий друг Катилины, впоследствии, в 696 году, тоже ставший консулом и вместе с Пизоном деятельно способствовавший изгнанию Цицерона.

Габинию предоставлено было почетное место, и он возлежал с того края среднего ложа, который приходился по правую сторону входа в столовую; он был, следовательно, царем этого пира.

Рядом с ним, на другом ложе, возлежал юный патриций, не менее остальных распутный и расточительный; это был Корнелий Лентул Сура, человек мужественный и сильный физически; в 691 году, как раз накануне того дня, когда разразилось восстание Катилины, в котором он должен был сыграть значительную роль, он умер в темнице, задушенный по приказанию Цицерона. Возле него – Цетег, задорный и смелый юноша. Последним на этом ложе возлежал Гай Веррес, человек честолюбивый, жестокий, весьма алчный.

Все приглашенные были в обеденных одеждах из тончайщей белоснежной шерсти и в венках из плюща, лавра и роз. Великолепный ужин, которым угощал Катилина своих друзей, приходил к концу. Веселье, царившее среди этих девяти патрициев, жесты, шутки, непристойные слова, звон чаш и оживленная болтовня, оглашавшие залу, ясно свидетельствовали о высоких качествах повара, а еще больше – виночерпиев Катилины.

– Подлей мне фалернского! – крикнул охрипшим от опьянения голосом сенатор Курион, протянув руку с серебряной чашей к одному из ближайших к нему виночерпиев. – Налей мне фалернского, я хочу восхвалить пышность Катилины, и пусть лопнет скряга Красс со всем своим богатством.

– Красс!.. Красс!.. Вот мой кошмар, предмет всех моих мыслей, всех моих снов!.. – сказал со вздохом Гай Веррес.

– Его несметные богатства не дают тебе спать, бедняга Веррес? – спросил, взглянув на соседа насмешливым и испытующим взором, Авл Габиний, поправляя белой рукой локоны искусно завитых и надушенных волос.

– Неужели не придет день равенства? – воскликнул со вздохом Веррес.

– О чем думали тогда эти дураки Гракхи и этот идиот Друз, когда они решили поднять город, чтобы поделить поля между плебеями, я поистине не понимаю, – сказал Гай Антоний. – Ведь они не думали вовсе о бедных патрициях!.. Кто беднее нас, присужденных видеть, как доходы с наших имений пожираются ненасытной жадностью банкиров? Под предлогом получения процентов с денег, которые они нам ссудили, они налагают арест на наши доходы еще раньше, чем приходят сроки уплаты долгов.

– Кто беднее нас, осужденных скупостью бесчеловечных отцов и силой всемогущих законов проводить лучшие годы нашей юности в бедности, томясь неосуществимыми желаниями?.. – добавил Луций Бестия, оскалив зубы и судорожно сжимая чашу, только что им опорожненную.

– Кто беднее нас, в насмешку рожденных патрициями и только лишь благодаря званию своему пользующихся уважением простонародья? – заметил с выражением глубокой грусти Лентул Сура.

– Оборванцы в тогах, вот кто мы!..

– Лишенные ценза, одетые в пурпур!

– Угнетенные и нищие, которым нет места на пиру богатой Римской республики!

– Смерть ростовщикам и банкирам!

– В ад все законы двенадцати таблиц!

– И преторианский эдикт!

– К Эребу отцовскую власть!