Спартак

Она размышляла над тем, что написала, и над последствиями, которые вызовет ее письмо; может быть, разъяренный Сулла постарается скрыть свой гнев до глубокой ночи, проследит за любовниками, захватит их в объятиях друг друга и убьет обоих.

Мысль о том, что она вскоре услышит о смерти и позоре Валерии, этой самоуверенной и надменной матроны, которая, несмотря на то что была сама порочна, смотрела на нее сверху вниз; мысль о том, что она узнает о смерти этой лицемерной и гордой женщины, наполняла ее грудь радостью и смягчала муки ревности, которую она все еще продолжала испытывать.

Но по отношению к Спартаку Эвтибида испытывала совсем другие чувства. Она старалась простить ему его проступок, и ей казалось, что несчастный фракиец был гораздо меньше виноват, чем Валерия. В конце концов, ведь он был бедным рудиарием: для него жена Суллы, хотя бы даже совсем некрасивая, должна быть больше, чем богиня; эта развратная женщина, наверно, возбуждала его ласками, чаровала и дразнила, так что бедняжка не в силах был сопротивляться… Так именно и должно быть, иначе как осмелился бы какой-то гладиатор поднять дерзкий взор на жену Суллы? Затем, завоевав однажды любовь такой женщины, бедный Спартак, естественно, настолько был увлечен ею, что уже не мог думать о любви к другой женщине. Поэтому смерть Спартака стала теперь казаться Эвтибиде несправедливой и незаслуженной.

И, ворочаясь с боку на бок, Эвтибида не могла заснуть, обуреваемая столь различными и противоречивыми чувствами. Однако время от времени она под влиянием усталости погружалась в дремоту.

Но вдруг Эвтибида со стоном ужаса вскочила с ложа и прерывистым, плачущим голосом закричала:

– Нет… Спартак, не я тебя убиваю!.. Это она… Ты не умрешь!

Вся охваченная одной мыслью, Эвтибида во время этого короткого забытья была потрясена каким-то сновидением; ее сознанию, вероятно, предстал образ Спартака, умирающего и молящего о сострадании.

Вскочив с постели, накинув широкий белый плащ и вызвав Аспазию, она приказала тотчас же разбудить Метробия.

Мы не станем описывать, чего ей стоило убедить комедианта в необходимости немедленно выехать, догнать Демофила и помешать тому, чтобы письмо, написанное ею три часа назад, попало в руки Суллы.

Метробий был утомлен поездкой, разоспался от выпитого в большом количестве вина, согрелся пуховыми одеялами, и потребовалось искусство и чары Эвтибиды, чтобы он спустя два часа был в состоянии поехать.

– Демофил, – сказала девушка комедианту, – теперь впереди тебя на пять часов, ты должен не ехать, а лететь на своем коне…

– Да, если бы он был Пегасом, я бы, пожалуй, заставил его лететь…

– В конце концов, это будет лучше и для тебя…

Несколько минут спустя топот лошади, скакавшей бешеным галопом, разбудил некоторых из сыновей Квирина. Прислушавшись к топоту, они снова закутывались в одеяла, наслаждаясь теплом, и чувствовали себя хорошо при мысли о том, что в этот час много несчастных находится в поле, в пути, под открытым небом, испытывая на себе яростные порывы пронзительно завывавшего ветра.

Глава VII

Как смерть опередила Демофила и Метробия

Кто выезжал из Рима через Капуанские ворота и по Аппиевой дороге, доехав до Капуи, сворачивал к Кумам, тот мог наблюдать изумительную по своей чарующей прелести картину. Его взор обнимал холмы, покрытые цветущими оливковыми и апельсиновыми рощами, фруктовыми садами и виноградниками, плодородные желтеющие нивы и нежно-зеленые луга, где паслись многочисленные стада овец и быков. А за этими благоухающими пажитями тянулось побережье, на котором, как бы по волшебству, вырастали на небольшом расстоянии друг от друга Литернум, Мизенум, Кумы, Байи, Путеолы, Неаполь, Геркуланум и Помпея, великолепные храмы и виллы, восхитительные термы, чудесные рощи, многочисленные деревни, озера. А дальше – море, тихое, голубое, нежащееся меж берегов, как бы влюбленно обнимающих его. И наконец, вдали – в море – целый венок прелестных островков, покрытых термами, дворцами и пышной растительностью, – Исхия, Прохита, Незис и Капреи. Всю эту чудесную панораму освещало сияющее солнце и ласкали дуновения мягкого теплого ветерка.

И неудивительно, что это чарующее зрелище породило в те дни утверждение, что именно здесь ждал со своей лодкой Харон, перевозивший умерших из этого мира в елисейские поля.

Кумы, богатый, многолюдный город, расположенный частью на крутой обрывистой горе, частью на ее пологом склоне и на равнине у моря, были одним из наиболее посещаемых мест. В сезон купания здесь можно было встретить множество римских патрициев. Кто из них имел на берегу свои виллы, тот охотно проводил здесь часть осени и весны.

Поэтому Кумы располагали всеми удобствами и уютом, которые могли позволить себе в то время богачи и знать в самом Риме. В Кумах были и портики, и базилики, и форумы, и цирки, и грандиозный амфитеатр (развалины которого сохранились и доныне), а в Акрополе, на горе, – великолепный храм, посвященный богу Аполлону, один из наиболее красивых и роскошных в Италии.

Невдалеке от Кум, на красивом холме, с которого открывался вид на побережье и залив, была расположена величественная, роскошная вилла Луция Корнелия Суллы.

Все, что тщеславный ум, оригинальный и богатый фантазией, каким был ум Суллы, мог придумать, было сосредоточено на этой вилле. Она простиралась до самого моря, где Сулла приказал сделать специальный бассейн для прирученных рыб, за которым тщательно ухаживали.

Сам дом мог бы считаться роскошным даже в Риме.

В нем была ванная комната вся из мрамора, с пятидесятью отделениями для горячих, теплых и холодных ванн. На даче были оранжереи с цветами и птицами и рощи, окруженные изгородью. В них водились олени, косули, лисицы и всякого рода дичь.

В это-то очаровательное место за два месяца до описываемых событий удалился страшный и всемогущий экс-диктатор Рима, пожелавший вести уединенную жизнь частного человека.

Здесь он проводил дни, обдумывая и составляя свои «Комментарии», которые он посвятил великому и богатейшему Луцию Лицинию Лукуллу, мужественно сражавшемуся в это время с Митридатом. Память о Лукулле дошла до самых отдаленных потомков, хотя Лукулл был прославлен не столько за доблесть и победы, сколько за свои неисчислимые богатства и ту утонченную роскошь, которой он себя окружал.

Ночи в своей вилле Сулла проводил в шумных и непристойных оргиях, солнце заставало его лежащим на обеденном ложе, пьяным и сонным, среди толпы мимов, шутов и комедиантов – обычных его товарищей по кутежам.

Три дня спустя после событий, описанных в конце предыдущей главы, Сулла приказал устроить ужин в триклинии Аполлона Дельфийского, наиболее обширном и великолепном из четырех триклиниев этого огромного мраморного дворца.

И здесь, среди блеска сверкающих в каждом углу факелов, среди благоухания цветов, среди сладострастных улыбок и дразнящей полуобнаженности танцовщиц, среди веселых звуков флейт, лир и цитр, ужин очень скоро превратился в самую разнузданную оргию.

Девять обеденных лож были расположены в этой огромной зале, и двадцать шесть пирующих сидели за столом. Одно место оставалось свободным – место отсутствующего любимца Суллы – Метробия.

Экс-диктатор в белоснежной застольной одежде, увенчанный розами, занимал место на среднем ложе среднего стола, возле своего лучшего друга – актера Квинта Росция, который был царем этого пира. Судя по веселому смеху Суллы, по частым его речам и еще более частым возлияниям, можно было бы заключить, что экс-диктатор вполне искренне развлекается и что никакая забота не отравляет его души.

Но при более внимательном наблюдении за ним можно было легко заметить, что он за четыре месяца постарел, исхудал и стал еще страшнее. Кровоточивые нарывы, покрывавшие лицо, разрослись; волосы стали уже совсем белыми; выражение уныния, слабости и страдания, замечавшееся во всей его внешности, было результатом постоянной бессонницы, на которую он был обречен страшным, мучившим его недугом.

Несмотря на все это, в его проницательных голубовато-серых глазах все еще сверкали сила и энергия. Усилиями воли он хотел скрыть от других свои нестерпимые муки. И он добивался того, что иногда, особенно во время оргии, казалось, и сам забывал о своей болезни.

– Ну, расскажи, расскажи, Понциан, – обратился Сулла к одному патрицию из Кум, – расскажи, что сказал Граний.

– Но я не слышал его слов, – ответил патриций, внезапно побледнев и путаясь в ответе.

– У меня тонкий слух, ты знаешь, Понциан, – произнес Сулла спокойно, но грозно нахмурив брови, – и я слышал, что ты сказал Элию Луперку.

– Да нет, – возразил в смущении Понциан, – поверь мне… счастливый и всемогущий диктатор.

– Ты произнес следующие слова: «Граний, теперешний эдил в Кумах, когда с него требовали уплаты штрафа, наложенного на него Суллой, отказался, говоря…» И здесь ты поднял глаза на меня и, заметив, что я слышал твою речь, прервал ее. Теперь я предлагаю тебе сказать мне точно, одно за другим слова Грания, как он их произнес.

– Но позволь мне, о Сулла, величайший среди римлян…

– Мне не нужны твои похвалы! – воскликнул Сулла, поднявшись на ложе и сильно стукнув кулаком по столу. – Подлый льстец! Похвалы себе я сам начертал своими подвигами и триумфами в консульских записях, и мне не нужно, чтобы ты их повторял, болтливая сорока! Слова Грания – вот что я хочу знать, и ты их должен мне передать, или, клянусь арфой божественного Аполлона, моего покровителя, клянусь Луцием Корнелием Суллой, ты своим трупом унавозишь мои огороды.

Произнося имя Аполлона, которого Сулла уже много лет назад избрал своим особым покровителем, он коснулся правой рукой золотой статуэтки этого бога, вывезенной им из Дельфийского храма. Он почти всегда носил эту статуэтку на шее – на золотой цепочке драгоценной работы.

При этой клятве все присутствующие, близко знакомые с Суллой, побледнели, растерянно поглядывая друг на друга; прекратились музыка и танцы, и гробовое молчание сменило царившие до того шум и говор.

Несчастный Понциан, заикаясь от страха, сейчас же ответил:

– Граний сказал: «Теперь я не уплачу: Сулла скоро умрет, и я буду освобожден от уплаты».

– А!.. – закричал Сулла, возбужденное и красное лицо которого стало сразу бледным от гнева. – А!.. Граний с нетерпением ожидает моей смерти?.. Браво, Граний!.. Он рассчитал, он рассчитал… – Сулла дрожал, скрывая гнев, сверкавший в его глазах. – Он предусмотрителен!.. Он все предвидит!..

И Сулла прервал себя на миг, а затем, щелкнув пальцами, позвал:

– Хризогон!

И прибавил страшным голосом:

– Посмотрим, не промахнется ли он в своих расчетах.

Хризогон, его отпущенник и наперсник, подошел к экс-диктатору, и тот тихим голосом отдал ему приказание. Хризогон ответил наклонением головы, а затем направился к двери. Сулла крикнул ему вслед:

– Завтра!

Затем, с веселым лицом повернувшись к гостям, воскликнул, подняв чашу, наполненную фалернским вином:

– Ну!.. Что с вами? Что это вы стали такие немые и сонные?.. Клянусь всеми богами Олимпа, вы, кажется, думаете, трусливые овцы, что присутствуете на моем поминальном пире?

– Пусть боги избавят тебя от мысли об этом!

– Пусть Юпитер пошлет тебе благополучие, и пусть защитит тебя Аполлон!

– Долгие лета могущественному Сулле! – закричали хором многие из гостей, поднимая чаши с пенящимся фалернским.

– Выпьем все за здоровье и славу Луция Корнелия Суллы Счастливого! – воскликнул своим ясным и звучным голосом Квинт Росций, поднимая чашу.

Все присоединились к этому возгласу, все выпили, а Сулла, ставший снова с виду веселым, обнимая, целуя и благодаря Росция, закричал цитристам и мимам:

– Эй, пачкуны, что вы там делаете?.. Вы годитесь только на то, чтобы пить мое фалернское… Проклятые негодяи, пусть вас сейчас хватит вечный сон смерти!

Сулла еще не кончил своей площадной ругани – он почти всегда был вульгарен и груб в своих речах, – а музыканты уже заиграли и вместе с мимами и танцовщицами пустились в пляску, полную комических движений и сладострастных жестов.

По окончании пляски на средний стол, за которым возлежали Сулла и Росций, был подан орел в оперении, точно живой. В клюве он держал лавровый венок, перевязанный пурпуровой лентой, и на ней золотыми буквами были написаны следующие слова: «Sullae Felici, Epafrodito», что означало: «Сулле Счастливому, любимцу Венеры». Прозвище Эпафродит было одним из наиболее приятных для уха Суллы.

Под рукоплескания гостей Росций вынул венок из клюва орла и подал его Аттилии Ювентине, красивой отпущеннице Суллы, сидевшей рядом с ним; она вместе с другими женщинами из Кум, возлежавшими между мужчинами на обеденных ложах, составляла одну из главных приманок этой пирушки.

Аттилия Ювентина положила поверх венка из роз, уже украшавшего голову Суллы, лавровый венок и нежным голосом произнесла:

– Тебе, любимцу богов, тебе, непобедимому императору, эти лавры присудило восхищение всего мира.

Сулла вскрыл ножом живот и шею орла, и оттуда выпало большое количество яиц, которые были розданы пирующим. Каждый нашел внутри яйца зажаренного бекаса, приправленного желтым поперченным соусом.

Немного спустя был подан огромный пирог, наружная корка которого из теста и меда удивительно точно изображала круглую колоннаду храма; из пирога, едва он был надрезан, вылетела стайка воробьев, по числу пирующих. У каждого воробья на шее была ленточка, а к ней прикреплен подарок с именем того гостя, которому он предназначался.

Аплодисменты и смех встретили этот новый сюрприз, приготовленный искуснейшим поваром Суллы; погоня за птицами, тщетно пытавшимися улететь из запертой наглухо залы, шум, крики и гам продолжались долго. Шум прекратил Сулла. Оторвавшись на мгновение от ласк Ювентины, он закричал:

– Эй!.. Сегодня вечером я в веселом настроении и хочу угостить себя и вас зрелищем, которое не часто можно видеть на пирушках… Слушайте… мои любимые друзья… Хотите в этой зале увидеть бой гладиаторов?

– Да, да! – закричали пятьдесят голосов, так как к этому зрелищу имели огромное пристрастие не только гости, но также цитристы и танцовщицы. Последние в восторге тоже ответили «да», не подумав, что вопрос к ним не был обращен.

– Да, да, гладиаторов!.. Гладиаторов!.. Да здравствует Сулла!.. Щедрейший Сулла!

Вскоре в зале появились десять гладиаторов. Пять из них были в одежде фракийцев, а другие пять – в одежде самнитов.

– А Спартак? – спросил Сулла Хризогона.

– Его не нашли в школе, – вероятно, он у своей сестры.

В этот момент в триклиний вошел запыхавшийся Спартак. Тяжело дыша, он приложил руку ко рту и приветствовал Суллу и его гостей.

– Я хочу оценить, Спартак, – сказал Сулла рудиарию, – твое искусство в обучении фехтованию. Сейчас мы увидим, чему научились и что знают твои ученики.

– Только два месяца, как они упражняются в фехтовании. Они еще немногое могли вынести из моего обучения.

– Увидим, увидим! – сказал Сулла.

Затем, обращаясь к гостям, он добавил:

– Я не ввожу новинки в наши обычаи, устраивая для вас бой гладиаторов во время пирушки, я только возобновляю обычай, бывший в силе два века назад у жителей Кампаньи, ваших предков, о сыны Кум, первых обитателей этой провинции.

Это утонченное варварство, эта обдуманная жестокость, эта безумная жажда крови, обнаруженная столь откровенно и с такой зверски спокойной душой, заставили клокотать от гнева сердце Спартака; он был страшно потрясен тем, что не желание большинства, а каприз одного только человека осудил десять несчастных юношей, рожденных свободными гражданами в свободных странах, драться, не питая друг к другу никакой вражды, и позорно погибнуть задолго до срока, определенного им природой.

Кроме этих общих причин негодования, одно частное обстоятельство усиливало в эту минуту гнев рудиария – именно то, что на его глазах подвергался смертельной опасности Арторикс, молодой, необыкновенно красивый галл, которого он очень любил.

Устанавливая бойцов, Спартак очень тихо спросил Арторикса:

– А почему пришел ты?

– Уже давно, – вполголоса ответил Арторикс, – мы бросили между собой кости на право идти последним навстречу смерти, и я оказался в числе проигравших. Сама судьба хочет, чтобы я был среди первых десяти гладиаторов Суллы, которые должны сражаться друг с другом.

Рудиарий ничего на это не возразил, но немного спустя обратился к Сулле:

– Позволь мне, о великодушный Сулла, послать в школу за другим гладиатором, чтобы поставить его на место этого, – и он показал на Арторикса, – который…

– А почему этот не может сражаться? – спросил экс-диктатор.

– Потому что он значительно сильнее остальных, и сторона фракийцев, на которой он должен сражаться, была бы неизмеримо сильнее другой…

– Поэтому-то ты хочешь заставить нас еще ждать?.. Пусть сражается и этот храбрец: мы не хотим больше ждать, и тем хуже для самнитов!

И среди нетерпения, охватившего всех присутствующих, Сулла сам подал сигнал к битве.

Сражение длилось недолго: спустя двадцать минут один фракиец и два самнита были убиты, а два других несчастных самнита лежали на полу тяжело раненные, умоляя Суллу о жизни, которая и была им дарована.

Что касается единственного оставшегося на ногах самнита, то он отчаянно защищался против нападения четырех фракийцев, но, покрытый ранами, скоро поскользнулся в крови, растекшейся по мозаичному полу. Арторикс – его друг, – с глазами, полными слез, пронзил самнита мечом, чтобы избавить его от мучительной агонии.

Триклиний задрожал от дружных аплодисментов.

Их прервал Сулла, воскликнув пьяным голосом:

– Ну-ка, Спартак, ты самый сильный, подними щит одного из этих павших в бою, возьми меч мертвого фракийца и докажи свою силу, сражаясь один против четырех, оставшихся в живых!

Предложение Суллы было встречено шумным одобрением. Бедный же рудиарий был ошеломлен, словно его хватили дубинкой по шлему.

Он подумал, что ослышался или потерял рассудок, и остановился с неподвижными глазами, устремленными на Суллу, с бледным лицом.

Арторикс заметил необыкновенное волнение Спартака и вполголоса прошептал ему:

– Смелее!..

Рудиарий вздрогнул при этом слове, он обвел глазами вокруг себя, затем повернулся в сторону Суллы и сказал:

– Но… великий и счастливый диктатор… я позволю себе обратить твое внимание на то, что я уже не гладиатор: я – рудиарий и свободен, а у тебя исполняю только обязанности ланисты твоих гладиаторов.

– Ха… ха… ха!.. – разразился пьяным и язвительным смехом Сулла. – И ты тот самый храбрейший Спартак? Ты боишься смерти, боишься!.. Презренное отродье гладиаторов!.. Но, клянусь палицей Геркулеса Победителя, ты будешь сражаться, – добавил Сулла после короткой паузы и, ударив кулаком по столу, повелительным тоном продолжал: – Кто тебе подарил жизнь и свободу, трусливый варвар?.. Разве не Сулла?.. И Сулла тебе приказывает сражаться… И ты будешь сражаться!.. Клянусь всеми богами Олимпа… ты будешь сражаться!

Спартак несколько раз чувствовал, что его подмывает схватить меч одного из убитых и броситься с быстротой молнии, с яростью тигра на Суллу и изрубить его в куски. И каждый раз с трудом, каким-то чудом он сдерживал себя.

Наконец он машинально, почти не понимая, что делает, испустил вздох, похожий на звериный рев, поднял щит, схватил меч и дрожащим от гнева голосом громко проговорил:

– Я не трус и не варвар, и я буду сражаться, чтобы доставить тебе удовольствие, о Луций Сулла, но клянусь тебе всеми твоими богами, что если, к несчастью, мне придется ранить Арторикса…

Пронзительный женский крик внезапно прервал безумную речь гладиатора. Внимание всех присутствующих обратилось к тому месту, откуда этот крик раздался.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Условный язык, принятый гладиаторами, чтобы иметь возможность говорить без боязни, что их поймут, в гладиаторских школах и в присутствии людей, чуждых их заговору. Солнце – это великий учитель, то есть Спартак. (Примеч. авт.)

2

Он не прислал приказов и хранит еще молчание. (Примеч. авт.)

3

А заговорщики? (Примеч. авт.)

4

Сигнал восстания. (Примеч. авт.)

5

Римлянам. (Примеч. авт.)

6

Каково число сторонников? (Примеч. авт.)

7

Внимание, кто-то идет. (Примеч. авт.)

8

Пусть охраняют выход. (Примеч. авт.)

9

Захватим шпиона. (Примеч. авт.)

10

Смерть его – наша жизнь (лат.).

11

Привет (лат.).