Спартак

Катилина, отвлекший внимание Требония тем, что протянул ему свой бокал, приказав смешать велитернское с водой, нагнулся к уху Спартака и торопливо, еле слышно прошептал:

– Ведь и я страдаю от ненависти олигархов, и я раб этого презренного и испорченного римского общества, и я гладиатор среди патрициев, и я желаю свободы и… знаю все…

И так как Спартак, вздрогнув, откинул голову назад, испытывая Катилину взглядом, тот продолжал:

– Я знаю все и… я с вами… и буду с вами.

И затем, немного приподнявшись, он сказал более громким голосом, так, чтобы все его услышали:

– Ради этого ты не откажешься от двух тысяч сестерций, заключенных в этом небольшом кошельке в таких красивых новых ауреях.

И, протянув Спартаку изящный маленький кошелек, прибавил:

– Повторяю, я не дарю их тебе – ты их заработал, они твои. Это твоя часть нашей сегодняшней добычи.

В то время как все присутствующие разразились почтительными похвалами и возгласами восхищения по поводу щедрости Катилины, последний взял в свою руку правую руку Спартака и пожал ее таким образом, что гладиатор вздрогнул.

– А теперь ты веришь, что я все знаю? – вполголоса спросил патриций.

Спартак не понимал, откуда Катилина знал некоторые тайные знаки и слова, однако, вполне убедившись, что Катилина действительно знал все, ответил ему на пожатие руки и, спрятав на груди – под тунику – подаренный ему кошелек, сказал:

– Я так взволнован и восхищен твоим поступком, что не в силах достойно отблагодарить тебя, благородный Катилина. Но завтра, если ты согласен, я приду вечером в твой дом выразить всю мою признательность.

Спартак подчеркнул последние слова, сделав на них особое ударение, и взглядом дал понять это патрицию, который кивнул в знак согласия.

– В моем доме, Спартак, ты будешь всегда желанным гостем. А теперь, – прибавил Катилина тотчас же, обратившись к Требонию и остальным гладиаторам, – разопьем чашу фалернского, если только эта конура может оказать гостеприимство фалернскому вину.

Фалернское вино было вскоре испробовано и найдено довольно хорошим, хотя и не настолько старым, как можно было желать.

– Как ты его находишь, славный Катилина? – спросила Лутация.

– Вино недурное.

Устремив широко раскрытые глаза на стол и машинально вертя оловянную вилку между пальцами, Катилина долгое время оставался безмолвным и неподвижным среди молчавших сотрапезников.

Судя по кровавому блеску, появлявшемуся в его зрачках, по дрожанию руки, по нервным сокращениям всех мышц и по внезапно вздувшейся большой вене, которая пересекала его лоб, в душе Катилины происходила страшная борьба и в мозгу роились грозные замыслы.

– О чем ты думаешь, Катилина? Что тебя так сильно огорчает? – спросил наконец Требоний, услышав его вздох, похожий на рычание.

– Я думал, – ответил Катилина, – что в том году, когда наливали в кувшин это фалернское вино, был предательски убит в портике своего дома трибун Ливий Друз, подобно тому как за немного лет до этого убили трибуна Луция Апулея Сатурнина, как еще ранее были зверски зарезаны Тиберий и Гай Гракхи – две величайшие души, украшение нашей родины. И всякий раз за одно и то же дело – за дело неимущих и угнетенных, и всякий раз одной и той же преступной рукой – рукой бесчестных аристократов.

И после минуты раздумья он воскликнул:

– И неужели написано в заветах великих богов, что угнетаемые никогда не получат покоя, что неимущие никогда не получат хлеба, что человечество всегда будет разделено на два лагеря – волков и ягнят, пожирающих и пожираемых?..

– Нет! Клянусь всеми богами Олимпа! – закричал могучим голосом Спартак, ударив кулаком по столу.

В то время как происходил этот разговор, в передней комнате шум и крики все усиливались соответственно количеству поглощенного вина.

Вдруг Катилина и его сотрапезники услышали крики:

– А, Родопея! Родопея!

При этом имени Спартак вздрогнул всем телом. Оно напомнило ему родную Фракию, горы, дом, его семью. Несчастный! Сколько сладких и печальных воспоминаний!

– Добро пожаловать, добро пожаловать, прекрасная Родопея! – кричали разом десятка два пьяниц.

Родопея была красивой девушкой двадцати двух лет, высокой и стройной, с живыми, выразительными голубыми глазами. Длинные белокурые волосы обрамляли ее лицо с правильными чертами. Она была одета в синюю тунику, украшенную серебряными каемками; на руках ее были серебряные браслеты, а вокруг головы синяя лента из шерсти. По всему ее виду можно догадаться, что она не римлянка, а рабыня. Легко понять, какую злосчастную жизнь она принуждена влачить.

Видно было по сердечному и почтительному обращению с ней дерзких и бесстыдных завсегдатаев таверны Венеры Либитины, что эта девушка очень добра, несмотря на тяжелую жизнь, и крайне несчастна, несмотря на показную веселость.

Однажды, попав в заведение Лутации, вся окровавленная от побоев хозяина, по профессии сводника, она попросила глоток вина, чтобы немного подкрепиться. С этого дня Родопея через каждые два или три дня при всякой возможности заходила вечером в таверну Лутации. Четверть часа свободной жизни, проведенные здесь, казались ей блаженным отдыхом по сравнению с тем адом, в котором она принуждена была жить.

Могильщик Лувений, его сотоварищ по имени Арезий и мнимый нищий Веллений, разгоряченные слишком обильными возлияниями, начали беседовать о Катилине. Они знали, что он находится в соседней комнате. Трое пьяных извергали всякие хулы по адресу патрициев, хотя остальные посетители пытались призвать их к более осторожным выражениям.

– Нет, нет! – кричал могильщик Арезий. – Нет, клянусь Геркулесом! Не следует пускать сюда этих подлых пиявок, сосущих нашу кровь, и позволять им оскорблять нас в местах наших собраний своим присутствием.

– И кто этот богач Катилина, погрязший в кутежах и преступлениях, наемный убийца Суллы? Зачем приходит он сюда в роскошной своей латиклаве смеяться над нашей нищетой, причиной которой является он сам и все его друзья-патриции?

Так, беснуясь, говорил Лувений и старался освободиться из рук атлета, который не давал ему ворваться в другую комнату и вызвать там ссору.

– Замолчи же, проклятый пьяница! Зачем оскорблять того, кто тебя не трогает? И разве ты не видишь, что с ним десять или двенадцать гладиаторов. Они разорвут на куски твою старую шкуру!

– Плевать на гладиаторов!.. Плевать на них! – заревел в свою очередь как безумный Эмилий Варин. – Вы – свободные граждане и, клянусь всемогущими молниями Юпитера, боитесь этих презренных рабов, обреченных на то, чтобы убивать друг друга для нашего удовольствия!.. Клянусь божественной красотой Венеры-Афродиты, я хочу, чтобы этому негодяю в роскошной тоге, который соединяет в себе пороки патрициев и все пороки самой подлой черни, был дан урок, чтобы навсегда лишить его охоты приходить любоваться несчастьями бедного плебса.

– Убирайся на Палатин! – кричал Веллений.

– Провались хоть к Стиксу, вон отсюда! – прибавил Арезий.

– Вон отсюда патрициев! Вон аристократов! Вон Катилину! – закричали разом восемь или десять голосов.

Услыхав крики, Катилина грозно нахмурил брови и вскочил с места. Требоний и один гладиатор хотели удержать Катилину, но он бросился вперед и стал в дверях. С высоко поднятой головой и грозным взором, скрестив на груди руки, он закричал во всю силу своего страшного голоса:

– Эй вы, безмозглые лягушки! О чем расквакались? Зачем вы пачкаете своими грязными рабскими устами уважаемое имя Катилины? Чего вы хотите от меня, презренные черви?

Грозный звук этого мощного голоса, казалось, на мгновение испугал смутьянов, но вскоре раздался чей-то возглас:

– Мы желаем, чтобы ты ушел отсюда!

– На Палатин! На Палатин! – воскликнули другие голоса.

– Или на гемонию! Там твое место! – презрительно завопил Эмилий Варин.

– Так попытайтесь же прогнать меня отсюда. Вперед, смелее, подлая чернь! – взревел Катилина, отняв руки от груди и вытянув их так, как это делают, готовясь к борьбе.

Среди плебеев наступил момент колебания.

– О, клянусь богами ада! – закричал наконец могильщик Арезий. – Ты не схватишь меня сзади, как бедного Гратидиана. Не Геркулес же ты!

И он кинулся на Катилину, но получил от него такой страшный удар в середину груди, что зашатался и упал на руки стоявших позади; в то же время могильщик Лувений, бросившийся тоже на Катилину, повалился на спину у ближайшей стены от двух могучих ударов, нанесенных Катилиной с быстротой молнии один за другим по его лысому черепу.

Женщины в страхе с визгом и громким плачем забились за прилавок Лутации. В большой комнате началась суматоха, стоял грохот от разбиваемой посуды и падавших скамеек, раздавались крики, ругань и проклятия. Посетители из другой комнаты – Требоний, Спартак и остальные гладиаторы – умоляли Катилину отойти от двери и дать им возможность вмешаться в драку.

Катилина тем временем сильным пинком в живот поразил и опрокинул на землю нищего Велления, бросившегося на него с кинжалом в руке.

При этом падении враги Катилины, тесно столпившиеся у двери второй комнаты таверны, отступили, а Луций Сергий обнажил короткий меч и бросился вперед, нанося страшные удары плашмя по спинам пьяниц и восклицая хриплым голосом, скорее похожим на рев дикого зверя:

– Подлая чернь, нахалы! Вы всегда готовы лизать ноги тому, кто вас топчет, и оскорблять того, кто нисходит, чтобы протянуть вам руку…

Вслед за Катилиной, едва он оставил дверь свободной, в комнату ворвались Требоний, Спартак и их товарищи.

Сброд, который и без того начал отступать под градом ударов Катилины, при натиске гладиаторов обратился в стремительное бегство. Таверна очень скоро совершенно опустела. Остались только Веллений и Лувений, лежавшие на полу, оглушенные и стонущие, и еще Гай Тауривий, который не принимал никакого участия в схватке и стоял в углу возле печки бесстрастным зрителем со скрещенными на груди руками.

– Подлая мразь… – тяжело дыша, кричал Катилина, преследуя бегущих до выходной двери.

Затем, повернувшись к женщинам, не перестававшим плакать и скулить, Катилина закричал:

– Замолчите вы наконец, проклятые плакальщицы!

– На вот тебе, – добавил потом Катилина, бросая пять золотых на прилавок, за которым Лутация оплакивала разбитую посуду и неоплаченные убежавшими бездельниками яства и вино. – На тебе, несносная плакса! Катилина платит за всю эту сволочь!

В ту минуту Родопея, рассматривавшая Катилину и его друзей с расширенными от страха глазами, внезапно побледнела как полотно и, бросившись к Спартаку, воскликнула:

– Я не ошиблась! Нет, нет, я не ошиблась! Это ты, Спартак, мой Спартак!

– Как!.. – закричал гладиатор, быстро повернувшись на этот голос и смотря с невыразимым волнением на девушку, подбежавшую к нему. – Ты? Возможно ли это? Ты? Мирца?! Мирца!.. Сестренка!..

И при всеобщем изумлении брат с сестрой бросились друг другу в объятия.

После первого взрыва слез и поцелуев Спартак вдруг освободился из объятий, схватил сестру за кисти рук, отодвинув ее от себя, оглядел с головы до ног и с дрожью в голосе, смертельно бледный, пробормотал:

– Но ты… Ах!.. – воскликнул он затем, с жестом презрения и отвращения оттолкнув девушку. – Ты стала…

– Я – рабыня, – бормотала, рыдая, несчастная девушка. – Рабыня одного негодяя… Розги, пытки раскаленным железом… Понимаешь, Спартак, понимаешь?

– Бедняжка! Несчастная! – сказал голосом, дрожащим от сострадания, гладиатор. – Сюда, сюда, к моему сердцу…

И он привлек к себе Мирцу, крепко прижал ее к груди и поцеловал.

А спустя момент, подняв к потолку глаза, полные слез и сверкающие гневом, с угрозой потряс мощным кулаком и страстно воскликнул:

– И у Юпитера есть молния?.. И Юпитер бог?.. Нет, нет, Юпитер – шут, Юпитер – скоморох, Юпитер – презренный негодяй!..

А Мирца, уткнувшись лицом в геркулесовскую грудь Спартака, прерывисто рыдала.

– О, будь проклята, – добавил после мгновения тягостного молчания бедный фракиец с криком, который, казалось, вырвался не из человеческой груди, – будь проклята позорная память о первом человеке, который разделил людей на свободных и рабов!

Глава IV

Как Спартак пользовался своей свободой

Два месяца прошло со времени событий, о которых мы рассказали в предыдущих главах.

Утром накануне январских ид (12 января) следующего, 676 года сильный, порывистый северный ветер метался по улицам Рима и разгонял серые тучи, придававшие небу печальный и хмурый вид.

Граждане спешили на Форум по своим делам, проходили толпами и в одиночку. Под портиками Форума и окружавших его зданий толпились тысячи граждан. Особенно много народу было внутри базилики Эмилия, грандиозного здания, состоявшего из обширнейшего центрального портика, окруженного великолепной колоннадой, от которой вправо и влево шли два боковых портика.

Здесь в беспорядке толпились патриции и плебеи, ораторы и деловые люди, горожане и торговцы; разделившись на небольшие группы, они беседовали о своих делах. В воздухе стоял гул голосов, шум, вызванный беспрерывным движением толпы.

В глубине главного портика, как раз против входной двери, находилась широкая и длинная балюстрада. Она отделяла часть портика от остальной базилики, образуя как бы особое помещение, куда не доходил шум. Обычно здесь судьи разбирали дела и ораторы выступали с защитительными речами. Наверху колоннады вокруг всего помещения базилики тянулась галерея, откуда удобно было наблюдать за тем, что происходило внизу.

В этот день каменщики, штукатуры и кузнецы работали на балюстраде, окружавшей галерею; они украшали ее бронзовыми щитами, на которых с поразительным искусством были изображены подвиги Мария в кимврской войне.

Базилика Эмилия была выстроена предком Марка Эмилия Лепида. Марк Эмилий Лепид, выбранный в этом году вместе с Квинтом Лутацием Катулом в консулы, принадлежал к партии Мария. Поэтому первым его государственным делом было украсить этими щитами выстроенную его прадедом базилику, чтобы причинить неприятность Сулле, разрушившему все арки и памятники, воздвигнутые в честь его доблестного соперника.

На верхней галерее среди праздного люда, глазевшего на толпившееся внизу сборище, стоял, облокотясь на мраморные перила, Спартак. Он рассеянным и равнодушным взором смотрел на людей, суетившихся внизу.

На нем была голубая туника, а поверх нее – короткий греческий плащ вишневого цвета, прикрепленный к правому плечу изящной серебряной застежкой.

Недалеко от него три гражданина оживленно беседовали между собой. Двое из них уже знакомы нашим читателям: это были атлет Гай Тауривий и Эмилий Варин. Третий собеседник был одним из тех многих праздношатающихся граждан, которые ничего не делали и жили ежедневными подачками какого-либо патриция; они себя объявляли его клиентами, сопровождали его на Форум и в комиции, подавали голос по его приказанию, расхваливали его, льстили ему и надоедали постоянным попрошайничеством.

Это было время, когда победы в Африке и Азии привили Риму восточную роскошь и негу и когда Греция, побежденная римским оружием, покоряла в свою очередь победителей развращенностью изнеженных нравов; это было время, когда все увеличивающиеся толпы рабов исполняли все работы, которыми до этого занимались трудолюбивые свободные граждане; время, когда римлянами был заброшен самый мощный источник силы, нравственности и счастья – труд. И под видимым величием, богатством и мощью в Риме уже чувствовалось развитие роковых зародышей грядущего упадка. Клиентела была одной из тех язв, которые вызывали наибольшую степень разложения римского государственного организма в период, относящийся к нашему рассказу. Всякий патриций, всякий гражданин, носивший консульское звание, всякий честолюбец, достаточно богатый, кормил пятьсот-шестьсот клиентов, а у особенно богатых и честолюбивых граждан клиентов было свыше тысячи. Эти способные к труду люди исполняли обязанности клиентов совершенно так же, как в прошедшие времена их предки занимались ремеслами кузнеца, каменщика или сапожника; нищие, в грязных тогах, преступные и продажные, они кормились интригами, продажей своих голосов, милостыней и низкопоклонством.

Субъект, стоявший в галерее базилики Эмилия и болтавший с Гаем Тауривием и Эмилием Варином, принадлежал к числу клиентов Марка Красса. Имя его было Апулей Тудертин.

Эти три человека, болтая всякий вздор, стояли неподалеку от Спартака, но он не слышал их разговора, всецело погруженный в глубокие и печальные размышления.

После того как он нашел сестру в таком позорном положении, первой его заботой, первой мыслью было вырвать ее из рук негодяя – хозяина. И нужно сказать, что Катилина со щедростью, свойственной его характеру, но на этот раз не совсем бескорыстной, сейчас же передал в распоряжение бывшего гладиатора остальные восемь тысяч сестерций, выигранных им у Долабеллы, для того чтобы Спартак мог выкупить Мирцу.

Спартак с признательностью принял эти деньги, обещав Катилине вернуть их. Затем он отправился к хозяину сестры, чтобы выкупить ее. Как легко было предвидеть, последний, заметив настойчивость бывшего гладиатора и сообразив, как велико желание Спартака видеть рабыню-сестру свободной, поднял свои требования непомерно. Он, приврав наполовину, сказал, что Мирца ему стоила двадцать пять тысяч сестерций, что она – красивая и скромная девушка, и заключил, что она представляет капитал не менее чем в пятьдесят тысяч сестерций. Он поклялся Меркурием и Венерой Мурсийской, что не отдаст ее дешевле хотя бы на один сестерций.

Что стало при этом с бедным гладиатором, легче вообразить, чем описать. Он просил, умолял гнусного торговца человеческим телом, но негодяй, уверенный в своих правах и в том, что на его стороне закон, оставался непреклонным. Тогда Спартак в бешенстве схватил негодяя за горло и задушил бы его в несколько секунд, если бы вовремя не удержался. К счастью для мошенника, Спартак подумал о Мирце, о своей родине и о тайном предприятии, главой которого он был и которое неизбежно погибло бы вместе с ним.

Овладев собой, он выпустил хозяина Мирцы. Тот остался на месте, оглушенный и почти без чувств, с вылезшими из орбит глазами и посиневшим лицом. Подумав несколько секунд, Спартак повернулся к нему и спросил спокойным голосом, хотя лицо его было очень бледно и он весь дрожал от гнева и волнения:

– Итак, ты хочешь… пятьдесят тысяч сестерций?

– Я… больше ни… чего не хочу… Уходи… уходи… в ад… или я… позову всех моих рабов…

– Извини… Прости меня… Я погорячился… Моя бедность… любовь к сестре… Послушай, мы придем к соглашению.

– К соглашению с человеком, который сразу принимается душить людей? – сказал, несколько успокоившись, хозяин Мирцы, отступив назад и держа руки у шеи. – Уходи вон! Прочь!

Мало-помалу, однако, Спартак успокоил грабителя и пришел с ним к следующему соглашению: он даст ему тут же две тысячи сестерций с условием, чтобы Мирце было отведено особое помещение в доме, где будет жить и Спартак. Если по прошествии месяца Спартак не выкупит сестры, то рабовладелец вновь вступит в свои права над ней.

Хозяин согласился: золотые монеты сверкали так заманчиво, условие было так выгодно – он зарабатывал по меньшей мере тысячу сестерций, ничем не рискуя.

Спартак, убедившись в том, что Мирца помещена в удобную маленькую комнатку, направился в Субуру, где жил Требоний. Он рассказал ему все и попросил помощи и совета.

Требоний постарался успокоить Спартака. Он обещал помочь ему добиться желанной цели: видеть сестру если и не свободной, то по крайней мере защищенной от всяких оскорблений.

Несколько успокоенный, Спартак быстро направился в дом Катилины и с благодарностью отдал полученные от него взаймы восемь тысяч сестерций, в которых он в данный момент больше не нуждался. Мятежный патриций долго беседовал с гладиатором в своей библиотеке; вероятно, они говорили о секретных делах очень большого значения, если судить о предосторожностях, принятых Катилиной для того, чтобы ему не мешали во время этой беседы; с того дня Спартак часто приходил в дом патриция, и все заставляло думать, что между ними установилась связь, основанная на взаимном уважении и дружбе.

Все это время ланиста Акциан не переставал ходить за Спартаком и надоедать бесконечными разговорами о ненадежности его положения и необходимости позаботиться о прочном и обеспеченном устройстве его судьбы; все эти разговоры сводились к тому, что Акциан предлагал Спартаку или управлять его школой, или – еще лучше – добровольно продать себя вновь в гладиаторы; за последнее он сулил Спартаку такую огромную сумму, какая никогда не предлагалась освобожденному.

Здесь надо выяснить, что, кроме несчастных рабов, взятых на войне, которые поступали в продажу и предназначались в гладиаторы, и кроме приговоренных судьями к этому ремеслу были еще добровольцы. Обычно это были бездельники, кутилы и забияки, погрязшие по уши в долгах, неспособные удовлетворить свою необузданную страсть к удовольствиям и относившиеся с презрением к жизни. Они продавали себя ланисте, давая присягу, и оканчивали свою жизнь на арене амфитеатра или цирка.

Спартак решительно отверг все предложения своего бывшего ланисты, но тот не переставал ходить за фракийцем по пятам и вертеться возле него подобно злому гению.

Тем временем Требоний, который полюбил Спартака и, быть может, имел большие виды на него в будущем, очень энергично занялся устройством судьбы Мирцы. Так как он был хорошо знаком с Квинтом Гортензием, ему удалось предложить сестре Гортензия Валерии купить Мирцу и принять ее в число рабынь, специально приставленных для ухода за госпожой. Мирца была воспитанная и образованная девушка, прекрасно говорила по-гречески, довольно хорошо знала мази и благовония, употребляемые при туалете знатной женщины.

Валерия не отказалась от приобретения девушки, если та ей подойдет, и пожелала ее видеть; поговорила с ней, и, так как Мирца ей понравилась, Валерия купила ее за сорок пять тысяч сестерций и увезла вместе с другими своими рабынями в дом Суллы, женой которого она стала 15 декабря прошлого года.

Хотя такой исход не отвечал желанию Спартака видеть сестру свободной, тем не менее он был лучшим из того, что ему представлялось в его положении, так как избавлял, и, вероятно, навсегда, Мирцу от позора и бесчестья.

Успокоившись насчет сестры, Спартак продолжал заниматься какими-то таинственными и в то же время очень серьезными делами, если судить по его частым беседам с Катилиной, по усердным ежедневным посещениям всех гладиаторских школ в Риме и по обходу вечерами трактиров и харчевен Субуры и Эсквилина, где он искал общества гладиаторов и рабов.

О чем же он мечтал? За какое дело взялся? Что задумал?

Читатель скоро это узнает.

Несомненно, что теперь, в галерее базилики Эмилия, Спартак был погружен в очень серьезные размышления; поэтому он ничего не слышал из того, что говорилось вокруг него, и ни разу не повернул головы в ту сторону, где невдалеке от него галдели Гай Тауривий, Эмилий Варин и Апулей Тудертин, грубо крича и насмешливо жестикулируя.

– Вот увидите, – сказал Варин своим собеседникам, – в этом году должно произойти нечто невиданное.

– Почему?

– Потому что в Ариминском округе действительно случилось чудесное происшествие.

– Что же там произошло?

– Один петух в имении Валерия, вместо того чтобы запеть, заговорил человеческим голосом.

– О! Если это правда, то это поистине необыкновенное чудо и, очевидно, предвещает страшные события.

– Если это правда?.. Но ведь об этом факте говорит весь Рим, потому что весть о нем разнесли сейчас же по возвращении из Ариминума сам Валерий, его семейные, друзья и рабы.

– Действительно, необыкновенное чудо! – пробормотал Апулей Тудертин, глубоко суеверный и очень религиозный. Он задумался над тайным смыслом этого происшествия, в которое он твердо уверовал и признал его знамением богов.

В эту минуту человек среднего роста, с крепкими плечами и грудью, с энергичным, мужественным лицом, с черной как смоль бородой и черными глазами, слегка ударил левой рукой по плечу Спартака, оторвав его от размышлений.

– Ты так погружен в свои планы, что глаза твои смотрят в упор, но ничего не видят?..

– А, Крикс! – воскликнул Спартак, поднося правую руку ко лбу и потирая его, как бы желая отвлечься от своих мыслей. – Я тебя не видел.

– И однако ты на меня смотрел, когда я проходил там, внизу, вместе с нашим ланистой Акцианом.

– Да будет он проклят!.. Ну, как дела? – спросил Спартак.

– Я видел Арторикса после его возвращения из поездки.

– Был он в Капуе?

– Да.

– С кем-нибудь виделся?

– С одним германцем по имени Эномай, которого считаю среди всех остальных его товарищей самым сильным и энергичным.

– Ну, ну? – спросил Спартак с всевозрастающей тревогой. Глаза его сверкали радостью и надеждой. – Ну и что же?