Предчувствие беды

«Всё начало меняться в 69-м году», – Фишман как-то особенно глубоко затянулся и стал смотреть куда-то в окно, причём явно вдаль. «Я тогда ещё учился в школе и возвращался вечером от Абрама Марковича – я тогда дополнительно занимался у него на дому. И, пользуясь случаем, а может быть ещё и тем, что мог сказать шпанке, что водилась и в центре города, что я – брат Лёни, забрёл на площадь Ленина. Ну, Вы знаете, где она – как раз там, где комитет партии и совмин», – тут он уже перевёл взгляд на меня, явно выйдя из прострации. Я кивнул головой, а он продолжил: «Так вот, это был полнейший шок. Вся площадь была занята элурмицами. Они разбили там чумы, жгли костры и вокруг одного из костров под бубен отплясывал какой-то элурмиец лет 50. Он был явно в трансе и что-то громко-громко кричал. Словно заворожённый я подошёл ближе. «Слушай, еврейчик, шёл бы ты лучше домой. А то тут такое начаться может», – это сказал мне молоденький мент, которого я не заметил, глядя на шаманские пляски, и в которого я буквально упёрся. Сказал, причём, очень даже доброжелательно. И тут я случайно увидел взгляд одного из элурмийцев. Не знаю почему, но я сразу понял, что он был буквально налит кровью от ненависти. Я не был трусом, хотя и к храбрецам меня никогда не причисляли, но тогда я буквально рванул с места домой. Как я бежал, как не потерял скрипку, так никогда и не могу вспомнить – и даже сам маршрут. Помню только, что очнулся я уже дома, причём точно, что на кухне. И до сих пор помню, как мама успокаивала меня и говорила, что всё будет хорошо».

– А что они требовали, ну в смысле, элурмийцы, на той демонстрации, не помните?, – я, конечно, видел за последние пару лет немало митингов, да и статус человека, взявшего интервью у Ландсбергиса, говорил о многом, однако представить себе что-то подобное описываемого Фишманом в Москве, я не мог. И уж тем более не представлял себе чего-то подобного в брежневском «застое».

– Я и сейчас в политике не особо силён, а уж тогда и подавно. Вот скрипичные концерты Моцарта – это я завсегда, а политика – увольте. Слухи тогда ходили, что элурмийцы были недовольны нефтяниками или кем-то там ещё. Ну и про то, что при разгоне их митинга они нескольких человек убили. Правда и то, что их там чуть ли не 100 человек от охлаждения умерло, тоже шептались. В общем, слухов было много, а что уж там правдой было, а что – ложью, и тогда толком никто не знал, а сейчас и подавно, – сказав это, Фишман прокашлялся и продолжил свой рассказ.

Получалось, что, наказав часть митинговавших, власть же пошла и на попятный. Для северосибирцев самым важным стало переселение части элурмийцев в их город. Не сказать, чтобы переселили какое-то запредельное количество народа, но экзотикой представители титульной нации точно быть перестали. Собственно, перестали и перестали – как будто в этом было дело. Куда как хуже было не то, что новые горожане не стали носить галстук с фланелевой рубашкой, отправляясь в булочную, и даже не то, что «Шипром» они пользовались реже и в меньших объёмах. Хуже было от того, что соблюдать многие нормы и правила приличия вновь прибывшие не собирались, а к тому же при первой же возможности лезли в драку. Особенно охотно они это делали, когда обладали численным преимуществом. Ввиду того, что Карла фон Клаузевица они не читали, то оптимальным соотношением нападавших и оборонявших считали не три к одному, а четыре к одному. Впрочем, времена в 70-е годы были вполне себе сложными, групповые драки – например, между «Камчаткой» (улицы Челюскинцев, Дежнёва и ещё несколько мелких, к ним прилегающих) и «Пятёркой» (5-й микрорайон в Заводском районе) – были явлением вполне себе распространённым и порой кровавым, а посему элурмийская конфликтность властями не сильно пресекалась и иногда даже оправдывалась. Кроме всего прочего, получали квартиры и телефонизировали их элурмийцы куда как быстрее русских и даже евреев с армянами. Нет, конечно, случаи были разными, но, что называется, «среднее по палате» было в этом плане однозначно в пользу элурмийцев.

– Впрочем, было ещё два выдающихся случая, после которых многие стали задумываться о том, чтобы уехать в Израиль, – тут Фишман как-то с большим воодушевлением посмотрел на меня.

Глава 9.

– И что же это были за случаи, – мне и впрямь было интересно, благо за эти неполные минут 20 я существенно расширил свои представления о жизни в стране советов.

– Первый был в 73-м году и касался он Зинаиды Генриховны Кацен. Она была настоящей иудейской красавицей. Как Майя Михайловна Плисецкая, только, пожалуй, ещё красивее. Раза в полтора минимум… Ну Вы понимаете?, – Фишман подмигнул мне.

Я попытался вспомнить, как же выглядит прославленная балерина, вспомнил, что у неё есть внешне немало общего с Кариной и подмигнув Фишману в ответ, заверил, что, конечно же помню и очень даже разделяю его вкусы на прекрасный во всех смыслах этого слова пол.

– Работала она завучем в первой музыкальной школе – она тут на соседней улице метрах в пятистах отсюда. Директрисой там тогда была Ирина Ивановна Беликова – фиговенькая виолончелистка и говёненькая как педагог. Естественно Зинаиду Генриховну постоянно спрашивали, почему же она не станет директором. А она игриво отвечала, что кто же назначит её – пусть и прекрасную пианистку и педагогу от Б-га – директором, если у неё, о ужас, целых два любовника! И ведь врала покойница!

Я, естественно, поинтересовался, в чём же заключалась это самое враньё от мадам Кацен и узнал, что количество декларируемых любовников было явно занижено. Учитывая же красоту покойницы, равно как и её запросы – в том числе, понятное дело, и сугубо культурные – получалось, что любовники её были отнюдь не малоуспешные коллеги-мужчины и не водопроводчики из ЖЭКа. Про одного из её любовников ходили буквально легенды. Согласно ним, этот выдающийся золотопромышленник – бригадир артели старателей – за 3 дня до своего появления в Северосибирске присылал её на работу чайные розы. Присылал, понятное дело, не лично, и не 3 цветка, и не 5. Счёт их шёл на килограммы. При этом время года и температура воздуха значения не имели.

И вот шла себе мадам Кацен в роскошной шубе в апреле 73-го года вечером, причём не особо поздним, по улице Ленина и дошла до «сапогов». «Сапогами», как выяснилось, северосибирцы называли памятник «Дружба народов», поскольку по отдельности ни Николай Игнатов, ни Архий Шапхай к числу умных людей, по мнению жителей города, не относились. Как следствие, сначала памятник звали не иначе как «два дурака», которые затем как бы корректно трансформировались сначала в «два сапога», а потом просто в «сапоги». Попутно вроде как не интересующийся политикой Фишман ввернул, что Игнатов и Шапхай, который не понятно вообще как оказался в городе в 17-м году («рыбу на продажу привёз что ли!?»), очень вовремя погибли ещё в Гражданскую, а потому не примкнули ни к троцкистам, ни к бухаринцам, и не стали в 37-м ни жертвами, ни палачами. «А то бы пришлось местным историкам придумывать других первых северосибирских большевиков!», – усмехнулся Фишман. В общем же и целом, место рядом с «сапогами» считалось очень спокойным, и даже шпана из центра, встретив у «сапогов» парней из «Пятёрки», «Камчатки» или «с озера», не стали бы там выяснять отношения, предпочтя использовать для этого какое-то менее оживлённое место. Но Зинаиде Генриховне эта спокойность ничуть не помогла. Молодой элурмиец неожиданно подошёл к ней и нанёс ей 16 ударов ножом. Его в итоге признали невменяемым и как бы окольными путями распустили слухи, что крыша у него поехала после того, как у него умер прадед. Ну и вроде как ничего про жидов он ничего не кричал, убивая бедную Кацен.

Впрочем, про Кацен сначала пошумели, потом пошептались, и всё смолкло. Несколько семей подали документы в ОВИР на выезд в Израиль, впрочем, возможно, они о чём-то таком подумывали и раньше. Их помариновали – кого год, а кого и побольше – а потом всё-таки выпустили. Некоторые из выпущенных в Вене резко передумали и вместо Израиля рванули в Штаты. Впрочем, это уже к северосибирским делам отношения не имело. Зато имели отношения укоренявшиеся представления, что евреям (окромя разумеется, Лёни Грузмана и ему подобных) лучше в тёмное время суток не гулять не только по «пятёрке», но и рядом с теми домами, где компактно жили элурмийцы. Правда, конечно, официально всё списывалось на бытовое хулиганство, а иногда и вовсе «сверху» настоятельно рекомендовалось закрывать на такие «мелочи» глаза.

Второй же случай потряс практически всех – причём не только евреев. «Вы не обратили внимание на костюм Долманова?, – почему-то поинтересовался Фишман, прежде чем перейти к сути того самого второго вопиющего случая. Я ответил, что пристально не рассматривал, но, что костюм показался мне вполне себе модным и вообще весьма неплохим.

– Вот именно – неплохой! А ведь Долманов мог бы носить костюмы просто великолепные!, – тут мой собеседник прямо-таки пришёл в экстаз. Возможно, он представил себе эти самые великолепные костюмы, которые носил бы, как знать, не только персек, но и он сам тоже.

Как выяснилось из его рассказа нынешний закройщик в ателье – Вова Беляев – именно что НЕПЛОХОЙ закройщик, а вот до него закройщиком был САМ Иосиф Флаксман. И взялся он в Северосибирске не откуда-нибудь, а прямиком из Варшавы, где он ещё в тридцатых годах не только имел славу одного из лучших портных, но и весьма хорошую квартиру на улице Твёрдой близ синагоги. Впрочем, мало ли кто что имел в Варшаве 30-х, но, как выяснилось, что у Флаксмана к золотым рукам был ещё в придачу и вагон удачи. А чем ещё можно было объяснить не только успешное бегство его с семьёй из Варшавы, причём ладно бы только в СССР (немало тех, кто в 39-м сбежал в Советский Союз, а буквально через два с небольшим года встретился со своими бывшими соседями в Треблинке или Освенциме), но в такой удалённый от границы город, как Северосибирск. Как именно они вчетвером – Флаксман, жена и две маленькие дочки – преодолели это расстояние, так доподлинно и не известно. Факт же остался фактом: Флаксман стал по праву одним из лучших закройщиком в Сибири. К нему ездили за обновками из Красноярска, Норильска и Абакана, а иногда даже и из ещё более отдалённых мест.

Понятное дело, что обшивал он лично людей отнюдь не бедствующих и в основном находящихся при власти. Среди его клиентов были не только партийно-советская верхушка республики, но также директора заводов (включая, само собой, нефтеперегонного), а также главные местные милиционеры и чекисты. И, конечно же, жёны и любовницы всей этой наипочтеннейшей публики. Само собой, что Флаксман не только был, мягко говоря, небедным человеком, но ещё и желанным гостем во всех лучших домах республики.

А вот сына Б-г ему не дал. Зато был племянник – сын чудом спасшейся в Великую отечественную младшей сестры Сары. Она по слухам немного тронулась умом – правда, может быть, это произошло уже после войны тут, в Северосибирске. Факт тот, что сын её, которого по паспорту звали Михаилом, а по факту – Мойша, и должен был стать продолжателем дела Иосифа Флаксмана.

– Он таки был мешугенером23!, – Фишман выпустил к потолку колечки дыма, – мешугенером, но не шлемазлом24! Вы ведь понимаете, за шо я толкую?

Я воскресил в своей памяти походы на день рождения к своему однокласснику Вове Зайденбергу, и заверил Фишмана, что вполне его понимаю. На самом деле, я всё-таки соврал, поскольку мои знания идиша были несмотря на эти походы более чем скромными, однако я решил, что прерывать собеседника как минимум рано, а если что важное я не пойму, то попрошу расшифровки непонятных мест в его речи позже.

Из дальнейшего рассказа Фишмана выяснилось, что Мойша был внешне безобидным еврейским дурачком, но при этом же сказочно талантливым закройщиком и портным. Мало того, Мойше даже повезло – его почему-то жалели даже школьные и дворовые хулиганы, а потому его не только не били, но над ним даже и не особо издевались. И вот этот безобидный и совершенно беззлобный Мойша был устроен стараниями Иосифа сразу после школы в ателье. Формально Мойшу даже поступили в институт в Иваново – исключительно, чтобы была бумажка для дальнейшей карьеры. Всё остальное – что ему было действительно нужно – Иосиф учил его лично, причём в том, что ученик как минимум будет равен своему учителю, никто особо не сомневался.

И вот, в мае 78-го, вернувшись из Иваново, где ему надо было что-то досдать (на самом деле, Флаксман этот вопрос решил через кого-то из «нужных людей», а Мойше по сути надо было лишь зайти в Ивановском текстильном институте с зачёткой в нужный кабинет), Мойша прогуливался по улицу Чкалова – это, конечно, не Ленина, но тоже очень даже центр города. Понятное дело, что одетый по случаю тёплой погоды в лёгкое пальто на распашку Мойша никого не трогал и даже не обзывал. Скорее всего, как водится, он думал о чём-то своём. Исходившей от своего убийцы опасности он не почувствовал. Впрочем, он вообще ничего не почувствовал, умерев мгновенно от первого же удара. Всего ударов было 19, пальто от них было изрезано прямо в клочья.

– Убийцу. Я так понимаю, не нашли, – я был уверен, что угадаю и не ошибся.

– Не ошибаетесь. Искали и правда по-настоящему, – Фишману явно было неприятно вспоминать о тех событиях, и он смотрел куда-то помимо меня. – Иосиф сумел задействовать все свои связи. Чего там только не делали – опросили буквально всех, кто жил на Чкалова и не даже на соседних улицах. Проверили на причастность несколько сот элурмицев – свидетели видели, что убивал его именно элурмиец, причём, видимо, молодой. Один даже раскололся, что в 71-м году с отцом убил в тундре геолога. Ещё вроде по мелочи что-то раскрыли, но убийцу Мойши не нашли. Даже к океану на вертолёте, говорят, оперативники летали к шаману. Вроде как он знал что-то, угрожали ему, благо было чем. Но в итоге всё в пустую.

В итоге, как выяснилось, из рассказа Фишмана, дело закрыли. После этого убийства количество желающих уехать из Северосибирска в Израиль было пусть и не огромным, но и не совсем, чтобы маленьким. Людям стало страшно: ведь можно жить тихо, никого не трогать и даже дружить с сильными мира сего, но и это не только не защитит, но и не поможет найти убийцу.

– Это даже не раньше, когда худо-бедно, но можно было чего-то добиться. Ну как поговаривают, в своё время добились решения о строительстве синагоги. Написали вроде как тогда наши купцы в Петербург, что нижайше, дескать, просим права поставить памятник государю императору самодержцу и прочая, прочая, прочая Александру III памятник напротив синагоги. Средства, мол, уже собраны северосибирскими иудеями, неустанно молящимися о здоровье государя. Там бы на верху напрячься и подумать, в чём тут подвох, но куда там – решили, что даже иудейское племя государя возлюбило. Глядишь, креститься скоро массово начнут. Ну и подмахнули бумажку – нехай, дескать, ставят памятник. А подвох был, да ещё какой, – Фишман весело подмигнул мне, – синагоги-то в Северосибирске тогда не было. Миньян25 был, но ведь про него в бумаженции той, с подписями, вензелями и печатью, про него речь не шла, а вот синагога там упоминалась. Градоначальник местный тогда сильно против синагоги был, но против той бумажки устоять не мог. Так и пришлось сперва синагогу отгрохать, а потом начали вроде как проект памятника отбирать – негоже ведь государю императору плохой памятник, да ещё напротив синагоги, ставить. Пока отбирали, пока деньги собирали, пока заказывали – там сперва русско-японская война началась, потом первая революция – в общем, всем не до того стало. А в 1917-м и совсем уже стало не до памятников государю императору. Ну а вскоре и не до синагог тоже. Ну хоть хорошо – такие, как я в хорошем здании в музучилище потом учились… А сейчас почти тоже самое у нас, да не так весело, а пострашнее. В общем, теперь понимаете, как мы тут порой живём?, – Фишман пристально заглянул мне в глаза.

Получив от меня утвердительный ответ, он сказал, что мне с Димой не надо ходить ни к Когану, ни к главному еврейскому богачу в республике Гойхману, ни к живой легенде местной культурной общественности Циле Марковне Фридман. «Они вам будут говорить, что всё не так уж и плохо и даже цитировать царя Соломона, что «и это пройдёт»». И даже будут рассказывать, что скоро нам вернут синагогу. Вам я как человек уже почти отсюда уехавший, скажу, что ничего тут не пройдёт и хорошо, соответственно, не будет!».

Дождавшись, когда Фишман докурит уже третью за время нашей беседы сигарету, я спросил его – как человека смелого и весьма эрудированного в северосибирских делах – можно ли доверять информации о жуткой ситуации в местных школах. Естественно, с участием школьников-элурмийцев в отношении школьников-неэлурмийцев.

– А школа какая: 18-я или 19-я?, – Фишман пристально взглянул мне в глаза. Я ответил, что точно не помню, но вроде бы как 18-я.

– Тогда всё предельно ясно. Это микрорайон Юбилейный, который сразу за тепличным хозяйством. Кооперативные дома, построенные в основном к 50-летию революции. В общем и целом публика там изначально жила очень и очень приличная. Школы там 18-я и 19-я. Не самые хорошие в городе в плане успеваемости, но почти самые спокойные, почти как 1-я, 2-я и 22-я, где учатся сплошь и рядом дети начальства. Мои сын с дочкой учатся как раз в 22-й, так что я в курсе. А у родных есть дети из 18-й. Не завидую им, мягко говоря…. Так вот, до недавнего времени обычный класс был больше чем на половину русским. Ну и есть в каждом классе парочка – тройка «наших» и примерно столько же армян. Иногда бывает в классе кто-то из немцев-меннонитов. Слышали про таких?

Я удивил Фишмана своим положительным ответом, а он невозмутимо продолжил:

– Так вот, иногда они отправляли в 18-ю школу своих детей с «Берлина». Элурмийцы встречались в этой школе крайне редко. Те, которые встречались, из элурмийцев обрусевших, так что и тут проблем не было. В общем же и целом, не школа, а благодать: хулиганы – это не правило, а исключение. Если кто из ребят и конфликтует, то в основном потолкаются на перемене и всё. Последствий никаких, всё хорошо. Нос кому разбили, так прямо событие. Армяне иногда особняком держатся, но тоже в основном всё в пределах разумного.

И тут рядом, совсем недавно возвели несколько пятиэтажек, и переселили туда элурмийцев. В основном многодетные семьи, причём не таёжных, которые вроде как поцивилизованные, а самых что ни на есть тундряных. Естественно, что баланс в школе нарушился буквально сразу же. Классы переформировали, а в каждом получившемся новом классе появилось примерно с десяток элурмийцев. Учитывая, что элурмийцы часто считают, что девочке больше 3–5 классов заканчивать совершенно не обязательно, то в классах постарше почти треть стали составлять именно элурмийские пацаны. Ввиду большой любви тундряных элурмийцев к гиревому спорту, проявляющейся с детства, силовой перевес был за ними. А бить своих одноклассников они начали буквально сразу, причём коллективно. Естественно, когда их оттаскивали от жертв – бывало даже с участием милиции – они наперебой утверждали, что побитый вроде как оскорбил их, сказав, что они «рыбой воняют». В итоге же буквально через месяц, а то и быстрее все ребята-неэлурмийцы были обложены данью. Есть и исключения, но это был не результат их личного сопротивления, а итог вмешательства кого-то из родных, которые как-то решили проблему с элурмийцами, причём не школьниками, а их более старшей роднёй.

– А как так получилось, что элурмийцы вдруг так испортились? Квартирный вопрос или, – я попытался чуть-чуть сострить, хотя скорее всего это было и зря.

– Честно не знаю, да и не хочу знать. Наверное, это интересно, почему потомки трудолюбивых оленеводов, храбрых рыболов и отважных охотников вдруг превратились массово в сволочей, но мне это уже всё равно.

После этой фразы Фишман чуть виновато улыбнулся.

– Кстати, – убрав с лица улыбку, произнёс Фишман, – если Вы всё-таки встретитесь с Коганом и зададите ему вопрос о том, почему он так и не переехал в Ленинград, то знайте, что он всё равно скажет Вам не правду!

– С чего бы это вдруг?, – Дима, что называется, снял вопрос у меня с языка.

– Так элементарно, – опять улыбнулся, причём совсем уже не виновато Фишман, – его же звали его не в театр имени Кирова, а в какой-то ведомственный оркестр, причём не особо обещав решить ему квартирный вопрос. А он сейчас живёт в квартире своего покойного отца-отставного полковника госбезопасности. Говорят, что если б отец народов и товарищ Берия задержались бы ещё на пару-тройку лет на этом свете, то стал бы Коган-старший комиссаром госбезопасности. Впрочем, здесь он и так был и за царя, и за Бога. Стереть в лагерную пыль мог кого угодно, – Фишман глубоко вздохнул, говоря о безграничных возможностях покойного отца своего руководителя. – Понятное дело, что жили и живут по сей день Коганы в 4-хкомнатной квартире в доме бывшего градоначальника – его ещё «барским» называют. С мадам Долмановой регулярно вроде у помойки встречается, когда оба они мусор выкидывают. Так что жить чёрт-те где на рабочей окраине, пусть и в Ленинграде, он точно не будет.

Глава 10.

Улица Портовая к числу респектабельных явно не относилась. Дувший с Реки ветер, равно как и вид неработающего по причине неначатой навигации порта, лишь усиливали неприглядное впечатление от этой части Северосибирска. Добрались мы с Димой до конспиративной явки без особых приключений. Оно конечно, минут 15 нам пришлось прождать на остановке, пока не подошёл 16-й маршрут, на котором нам советовали ехать до порта. Автобус был вполне себе переполнен, да и качество управления им оставляло желать лучшего. Впрочем, хорошей жизни никто никому не обещал, так что можно было считать, что всё вполне в порядке. От остановки нам пришлось попетлять минут 10 по микрорайону, который, что вполне естественно, звался Портовым. Хотя он и относился ещё к центральному, Октябрьскому району, но впечатления центральности он явно не производил. Правда, банд элурмийцев – особенно молодых, жаждущих если уж не крови, то хотя бы халявных денег от напуганных обывателей, нами тоже встречено не было. Это, откровенно говоря, меня радовало. Как я понял, Диму тоже, причём приблизительно в том же самом объёме. Ну или мере.

Дом 10а был типичным для микрорайона – двухэтажный и двухподъездный. Когда-то он, видимо, был даже милым, однако с годами жёлтая краска сильно пообветшала, а осыпающаяся местами штукатурка здание отнюдь не красила. Дверь в один из подъездов была исписана нецензурными словами, а также содержала на себе информацию, что Юра + Рита = любовь, а Коля Кротов – козёл. Впрочем, когда мы оказались метрах в 10 от этого дома, открылась не эта информативная дверь, но дверь в соседний подъезд. В небольшую щель на нас выглянул хозяин «Мечты». Он негромко сказал: «Сюда» и тут же закрыл дверь, видимо, опасаясь, что щель может быть увидена кем-то ещё кроме нас.

Подъезд оказался под стать внешнему виду дома – такой же неремонтированный. Запах кошачьей мочи, равно как и прилипшие к потолку сгоревшие спички, гармонично дополняли это впечатление. Впрочем, любоваться видами подъезда нам не пришлось. «Нам сюда», – таинственно прошептал Харитонов и вывел через другую дверь во дворик. Буквально вплотную к дому рядом с подъездом стоял зелёный «Москвич-комби». Насколько я помнил, такие делались в Ижевске, который я по привычке называл Устиновым26.

– Почитываю ваш журнал, сразу понял, что рост удоев, надоев и прочая хренотень в нашей республике вас не интересует. Ведь так!?, – патриарх северосибирского кооперативного движения начал говорить о деле сразу после того как мы уселись в его «респектабельное» авто. Я подтвердил его подозрения, не став уходить в подробности и решив, что сейчас лучше всего дать ему выговориться – благо, как я понял, он этого очень хотел.

– В общем, если вы от Долманова ну или там и по его поручению, так сказать, тоже, то запишите: в республике ширится кооперативное движение, развиваются новые формы хозяйствования, а я лично как пионер кооперативного движения всецело поддерживаю перестройку и лично Герасима Герасимовича Долманова как мудрого руководителя!

Я заверил собеседника, что будь я от имени по поручению Долманова, то вписал бы даже про бурные продолжительные аплодисменты. Да и про удои-надои тоже. Но ввиду того, что мы не совсем чтобы от республиканского босса, а, скорее всего, вообще не от него, то и интересует нас реальное положение дел. Тем паче, что текст о поддержке ширящимся день ото дня кооперативным движением республиканского босса и перестройки в целом можно было в «Мечте», а не тут.

– Уж не знаю, только по заданию редакцию вы приехали или нет, но у меня есть много того, что не может не заинтересовать, – Харитонов взял небольшую паузу и открыл лежавшую у него над рулём папку из кожезаменителя. – Вот тут копии счетов из «Мечты», – с этими словами он вынул пачку бумажек. – Дата у каждого из этих счетов имеется. Опять же, – Харитонов поднял указательный палец вверх, – прошу заметить: частота посещения кафе позволяет утверждать, что списать всё на то, что «всю жизнь копил юбилей» или там «на свадьбу любимой дочки», не получится – нельзя на их зарплату (пусть и с северными надбавками) столько тратить. А гуляло немало интересных людей: из комитета партии, совмина, а также начальство завода, комбината, а ещё те, кто с северным завозом связан. Ну и завмаги центрального универмага, магазина «Богатырь» на Маркса, ювелирного и рыбных.