Предчувствие беды

– И набил?, – этот вопрос отнюдь не был дежурным: такого рода подробности про жизнь людей если уж не знаменитых, то, как минимум, известных, вполне интересны.

– Не, Валерий, не набил. Певец ведь разрядник по боксу был, так что муж певицы как узнал об этом, так и решил не лезть.

– Вот уж не подумал бы, что он боксёром был, – мне и впрямь тот певец казался скорее тщедушным, нежели богатырём.

– Был. Согласен, не тяжеловесом покойный был, но удар у него имелся. А слетел он потом из-за истории перед концертом в честь дня милиции. Знаменитая, я тебе скажу, Валера, в узких кругах история была…, – шеф почему-то глубоко вздохнул. – Ладно, если с хорошим репортажем приедешь из Северосибирска, то расскажу. А про номер в гостинице – пусть для тебя с Димой это будет добрым знаком: заслуженного-то не с него в итоге так и не сняли.

Глава 3.

Выполнение распоряжений шефа шло довольно успешно. Письма я начал читать ещё в метро, на котором я ехал из редакции к себе домой. Районная библиотека также, по счастью, была расположена рядом с моим домом, а читательский билет в неё, как выяснилось, не был мною утрачен в ходе редакционных и не только пьянок, равно как и различных поездок – включая на «картошку». Мало того, в библиотеке нашлась вполне неплохая и даже современная (издана в 1987 году) книжка про Элурмийскую АССР, снабжённая к тому же картами, фотографиями и картинками.

Сборы были недолгими – не то, чтобы «нищему собраться, только подпоясаться», но всё же. Поцеловав на прощанье жену и дочку, и пообещав им «быть умником-разумником» и даже вроде как мало курить, я сел в вызванное заблаговременно такси и продолжил начатое ещё в метро чтение писем в редакцию нашего если уж не самого передового, то уж точно самого читаемого в СССР журнала.

Первое письмо было пространным, написанным каллиграфическим почерком и весьма хорошим стилем. Даже обилие количественных данных, касающихся объёмов выбросов в атмосферу, почву и воды загрязняющих веществ, количества становящихся непригодными для оленеводства пастбищ и т.п., письмо не портили и не делали нечитаемыми. Подписано отнюдь не краткое послание было Зейамом Яндииевым и Коляем Гудяевым, соответственно поэтом и журналистом газеты «Северосибирская молодёжь». Кроме того, оба они акцентировали внимание нашей редакции, что являются сопредседателями Элурмийского народного фронта. «Надо же, даже до туда дошла мода на народные фронты», – подумал я.

Следующее письмо было, во-первых, куда как короче первого, во-вторых, содержало в себе скорее эмоции, нежели факты, и, в-третьих, у авторов явно не всё в порядке с грамотностью. В первых двух абзацах я ещё искал только синтаксические ошибки, далее перешёл уже исключительно на грамматические, а ближе к концу письма плюнул на это занятие, просто поняв, что русский язык для авторов вряд ли является родным, а ни поэтом, ни журналистом писавшие стать не смогли. В принципе ничего сверхнового по сравнению с предыдущим письмом авторы не сообщили, но, видимо, главреду надо было показать мне, что есть с мест не только отклик интеллигенции, но и глас простого народа.

Третьей письмо было подписано некоей Савельевой Ниной Ивановной, рабочей, членом КПСС с 1964 года. Про экологии там не было ни слова, зато о том, что власть мало слышит простой народ – более чем. Впрочем, ещё больше эту самую Нину Ивановну занимал дефицит продуктов питания в Северосибирске, равно как и возмущало введение карточной системы на 8-м десятилетии советской власти. Смысла этих возмущений я не особо понял, поскольку у нас в Москве тоже было не особо хорошо с продуктами, да и к тому же вряд ли бы наш главред, расчувствовавшись, отправил бы Нине Ивановне посылку с деликатесами. Впрочем, наверное, это письмо было передано мне, поскольку: а). адресовано лично шефу, а не в редакцию (он – одна из последних инстанций во всём СССР!) и б). должно было подчеркнуть объективность нашего журнала.

Следующее письмо, каюсь, я начал читать с некоторой ленцой, ожидая своего рода «перепева» предыдущих посланий. Первый абзац, заключавший в себе восхваление нашего журнала, я прочитал, не особо вникая в смысл написанного. Потому второй абзац я тоже начал читать «в полглаза», в связи с чем в итоге мне пришлось перечитывать его, причём на всякий случай не один раз. Итак, «доводим до вашего сведения, что в последний год в школу № 18 Южного района Северосибирска перевелось много школьников коренной национальности. Почти все они из семей, переселённых в наш микрорайон Юбилейный из Бадабинского района Элурмийской АССР. Практически все переведённые в школу № 18 школьники титульной национальности сразу же занялись систематическими избиениями, поборами и издевательствами в отношении своих соучеников. Все попытки учителей школы, а также директора пресечь их деятельность успеха не имели. За 89/90 учебный год из школы № 18 перевелось в другие школы города более 10 учащихся разных классов. Родители школьников-элурмийцев не ходят на родительские собрания, а при всех попытках обратиться к ним со стороны директора, школьных учителей и родителей учеников-неэлурмийцев, просто говорят, что не понимают русского языка и отказываются общаться. Чашу моего терпения переполнил тот факт, что моему сыну-ученику 9 «Б» класса трое учащихся-элурмийцев помочились в рот».

Я сначала даже не понял, правильно ли я перечитал последнюю фразу, но после трёхкратного прочтения понял, что прочитал я всё верно. Я отложил письмо и прикрыл глаза. После вала публикаций про «казанский феномен» и не только я уже мало удивился бы практически любой гадости, совершённой нашими «детишками». Впрочем, при этом же я прекрасно знал, как много в последнее время писали в нашу редакцию (да и лично шефу тоже!) разного рода неадекватный личности – от странноватых товарищей, ещё только вступавших на путь превращения в городских сумасшедших, до законченных психов. Они присылали конспекты своих планов вывода страны из кризиса за два месяца; заверяли о прилёте лично к ним НЛО; об установлении устойчивых контактов с инопланетянами с помощью портативного радиоприёмника; о возможности промышленного производства вечных двигателей на базе агрегатов, собранных ими лично в сарае или гараже из косы, ручной дрели и наручных часов «Полёт». Кроме того, они просили, чтобы редакция добилась для них возможности выступить перед Академией наук, Верховным Советом СССР, Генеральной ассамблеей ООН и горисполкомом в каком-то городе в Туркменской ССР. Один так даже просил добиться возможности провести поединок с Теофило Стивенсоном12, Феликсом Савоном13, Майклом Тайсоном14 и, кажется, Александром Ягубкиным15 (со всеми сразу или всё-таки – из остатков уважения к этим вроде как тоже боксёрам – с каждым в отдельности, из текста письма было уяснить сложно). Мы очень надеялись, что автора сего послания врачи исправно кормят галоперидолом, а то вдруг не добравшись до Ягубкина со товарищи, он приедет в нашу редакцию. Наиболее весёлые «выборочные места из переписки с друзьями», они же «перловка», регулярно зачитывались нами на редакционных пьянках. Так что на всякий случай и такой вариант я не стал сбрасывать со счетов.

Отложив это письмо, я взялся за следующее послание. Пробежав по диагонали благодарность за замечательные материалы, публикуемые в нашем наизамечательнейшем журнале, я дошёл до просьбы немедленно вмешаться поскольку «больше обратиться на уже не к кому». Авторы написали, что «в ночь с 25 на 26 февраля этого года неустановленными молодчиками были осквернены и разрушены могилы на еврейской части северосибирского городского кладбища. В частности, больше всего пострадали могилы супругов Михаила Иосифовича и Анны Залмановны Братшпис, Исаака Израилевича Казинника, Юдифи Вольфовны Магазинер, отца и сына Марка Марковича и Моисея Марковича Пейсаховеров, сестёр Фриды и Эсфири Тартаковер, Юрия Моисеевича Хаймовича, Абрама Аароновича Янкельсона. Отмечаем, что среди осквернённых и разрушенных могил есть надгробия ветеранов Великой Отечественной войны, ветеранов труда, заслуженных работников культуры и заслуженных артистов ЭАССР». Кроме того, авторы письма упомянули, что «нам стало известно о рапорте участкового инспектора милиции лейтенанта Селивёрстова, в котором отражены показания некоего Котельникова, из которых следует, что этот акт ужасающего вандализма совершили молодые люди элурмийской национальности, предположительно проживающие в Северосибирске в районе улицы Дежнёва. Однако расследующий дело капитан Тахоев не предпринимает никаких действий в установлении личностей этих преступников. Нам известно, что вместо этого он допрашивает лишь лиц, ранее проходивших лечение в ЛТП, причём исключительно русских». В письме было написано и что-то ещё про антисемитизм, что я, признаться, скорее прочитал совсем уж по диагонали, нежели иначе. Общее же число подписантов было 50.

С одной стороны, я, во-первых, прекрасно знал, что антисемитизм в Советском Союзе есть, причём отнюдь не в микроскопических масштабах. Пара репортажей о «Памяти», причём в Москве, была написана коллегами буквально на моих глазах. Во-вторых, как правило, все прекрасно знают, как именно надлежит расследовать преступления – мы же читали Шерлока Холмса и Агату Кристи, а также смотрим «Человек и закон». А потому мы, само собой, нашли бы преступников буквально на следующий день. И уж само собой, всем хочется, чтобы изобличённого преступника тут же и расстреляли. Ну или, на худой конец, отправили бы на рудники лед эдак на надцать…. То, что расследование уголовных дел в реальности очень мало похоже на деятельность Шерлока Холмса – да и даже «знатоков» в телесериале тоже – известно уже далеко не всем, а принимается как факт ещё меньшим числом людей.

С другой же стороны, явно нерусская фамилия Тахоев вкупе с упоминанием о потенциальных преступниках-элурмийцах немного резанула не слух, но глаз. Да и шеф что-то успел упомянуть о кумовстве в республике. В общем, это письмо я тоже взял на заметку – в отличие от следующего послания. Зачем автор сделал это, мне было совершенно неясно, ибо он зачем-то в одном тексте перечислил немало недостатков жизни в СССР – присущих, как мне представляется если уж не всем, то абсолютному большинству населённых пунктов страны, а также высказал ряд предложений по улучшению всех этих недостатков. Предложений, скорее смахивающих на благоглупости, а потому заведомо нереализуемых. Впрочем, возможно, главред сунул ему мне для изучения по ошибке или забывчивости.

Последующее же послание оставить меня равнодушным не могло никак. Из него следовало, что «во время учёбы в школе № 11 г. Северосибирска мой сын Максим Деменко постоянно враждовал со своим одноклассником Карлапановым Сайтаром. Вражда прекратилась лишь после того, как мой сын поступил учиться в СПТУ № 1. В 1983 году его призвали на срочную службу в армию. Вскоре он был отправлен для выполнения интернационального долга в Республику Афганистан. 19 сентября 1984 года он погиб, причём посмертно он был представлен к званию Герой Советского Союза. На проходящие торжественно его похороны неожиданно пришёл Карлапанов Сайтар со своими друзьями, фамилии которых Юмджигинов и Яхадов. Карлапанов громко заявил, что очень рад, что собака Демченко нашёл свою собачью смерть в Афганистане и что он очень уважает моджахедов, убивающих таких уродов, как мой покойный сын. От расправы Карлапанова и друзей спасло только присутствие сотрудников милиции.

В милиции, куда были доставлены Карлапанов, Юмджигинов и Яхадов выяснилось, что они входят в состав антисоветской группы, лидером которой являлся именно Карлапанов. В итоге он был приговорён к 7 годам лишения свободы за антисоветскую деятельность, а другие участники группы – всего их, кажется, было, 6 человек – получили меньшие сроки.

Вскоре после оглашения приговора Карлапанову нам позвонил домой неизвестный мне человек и сказал с элурмийским акцентом, что Карлапанов – внук шамана, который проклял ближайших родственников Деменко, из-за которого он и был осуждён. Человек этот не стал слушать мои доводы, что осудили его за антисоветскую деятельность, а мой покойный сын тут не при чём. Этот же человек сказал, что я и мой муж не останемся в живых, если Карлапанов не вернётся живым из колонии. Мы с мужем тогда не придали значения этому звонку и в милицию не обратились. В 1986 году мой муж скончался от рака.

15 марта этого года мне позвонил домой человек и с элурмийским акцентом заявил, что в колонии погиб Карлапанов. Мне он приказал в ультимативной форме как можно быстрее уехать из республики, объяснив, что иначе со мной может случиться всё, что угодно. Я обратилась в милицию, однако у меня отказались принимать заявление о преступлении, заявив, что «это просто дети балуются». Мои доводы, что голос звонившего был не детским, а взрослым, а также рассказ о звонке, который был сразу после осуждения Карлапанова, ни к чему не привели.

Я обратилась в районную прокуратуру, и после вмешательства помощника прокурора Иветты Давидовны Геворкян уголовное дело было возбуждено. Однако никакой реальной работы по тому, чтобы найти человека, мне угрожавшего, как я поняла, не велось и не ведётся. Оперуполномоченный Заводского района милиции лейтенант Сайгалы опросил меня лишь один раз, да и то за 20 минут он 5 раз спрашивал, не был ли голос звонившего детским.

После этого мне стали звонить каждый день, причём, как я поняла, звонит несколько человек, но все они – взрослые мужчины-элурмийцы. Они требуют, чтобы я как можно быстрее покинула республику, поскольку только тогда у меня есть шанс остаться живой и здоровой. Я звонила лейтенанту Сайгалы и говорила ему об этих звонках, а он на все мои звонки коротко говорил, что разберётся. Однако звонки продолжились, и сейчас, бывает, мне звонят с угрозами по 3 раза в день. Тогда я пришла в районный отдел милиции и дождалась лейтенанта Сайгалы там. Он сразу мне сказал, что у него очень много дел, что он расследует серию квартирных краж, а охранять меня круглосуточно он не будет.

Вчера, 3 апреля, я увидела рядом с моим подъездом группу из трёх молодых элурмийцев. Они показывали на окна в моей квартире и что-то обсуждали. Под окнами моей квартиры они пробыли долго, хотя на улице было минус 8 градусов. Сегодня они опять находятся на том же самом месте. Я вызвала милицию. Приехал экипаж, причём все три человека в нём, включая водителя, были элурмийцы. Младший лейтенант Вайдулов побеседовал с ними минут 10. Мне он потом сказал, что все трои школьники и комсомольцы, на учёте в инспекции по делам несовершеннолетних не состоят. Он же обвинил меня в том, что я зря беспокою милицию.

Кроме того, в почтовом ящике я нашла записку, написанную печатными буквами, в которой мне ещё раз приказали уехать из республики как можно скорее. Я отвезла эту записку в милицию. Лейтенанта Сайгалы на месте не было, но его коллега пообещал передать ему её. Однако я не верю, что он будет искать авторов угроз, а за свою жизнь я очень боюсь. Прошу уважаемую редакцию принять какие-нибудь меры, чтобы меня оставили в покое, и чтобы я могла продолжить жить в Северосибирске, в котором я родилась и прожила всю жизнь».

Только положив это письмо в портфель, я сумел заснуть, да и то, к сожалению, всего на полтора часа. А проснувшись, прочёл письмо, из которого следовало, что в Элурмийской АССР до сих пор есть рабство. Попадают туда, как правило, пьяницы, причём часто сразу после освобождения из тюрьмы. Сын авторши письма вроде как провёл в рабстве почти 3 года, освободившись из колонии в городе с очень сложно произносимым названием Лабытнанги. Он ухаживал за оленями, а также выполнял вместе с ещё несколькими бедолагами самую грязную работу. За это им всем не платили обещанных денег, а лишь кормили (да и то скудно) и периодически поили водкой или спиртом. Он чудом сумел не только бежать, но и пройти по тундре почти 300 километров до родного Северосибирска. Женщина просила принять меры, чтобы было проведено расследование этих вопиющих фактов, поскольку в самом Северосибирске следователями это дело саботируется. Заснуть после этого письма в итоге мне так и не удалось.

Глава 4.

Никакого тёплого приёмы я с Димой Батановым в Северосибисрке не получили – хотя, признаться, и не надеялись. Так что можно признать, что началась наша командировка вполне себе по плану. Вид северосибирского аэропорта не предвещал на выходе из самолёта ничего необычного – собственно, так оно и оказалось. Не будь на здании надписи «СЕВЕРОСИБИРСК», я бы вполне мог спутать его с горьковским, тюменским или каким-нибудь ещё. Другое дело гигантский факел – его я увидел ещё с самолёта, по выходу же из него он был по-прежнему виден, поскольку он как бы доминировал над городом. Видимо это был тот самый факел, про который упоминали в письме поэт с журналистом из местного народного фронта.

Погода в Северосибирске особым теплом не отличалась. Я, конечно, догадывался, что крайний север, да и в книге вычитал, что на майские праздники тут нередко идёт снег, но всё равно после московских плюс 15 было не особо приятно. Болоньевая куртка, которую я в Москве мог носить большую часть года без особой угрозы простуды, как я понял по прилёту, была не самой лучшей формой одежды для северосибирской погоды. Впрочем, снега не было, а температура всё-таки была уже плюсовой.

Выходя с Димой последним из самолёта, я ещё раз взглянул на тех, с кем мы вместе летели 5 часов в самолёте из Москвы. Большинство – их было вроде бы 15 человек – были явно нефтяниками. Судя по разговорам, обрывки которых я слышал как при посадке, так и при посадке и выходе, они уже не первый раз летели в Элурмийскую АССР на вахту. В этот раз, видимо, до конца лета. Семья, состоявшая из русского папы, мамы-элурмийки и ребёнка лет 10, запомнилась скорее местным колоритом, а точнее, прежде всего тем, как славянские и северные черты лица соединились у мальчика. Получилось, по-моему, неплохо. Кроме того, к чести пары признаю, что вели все они себя на редкость тихо, а ребёнок ни разу за всё время полёта не капризничал. Впрочем, несмотря на некий русско-элурмийский колорит, пару эту я не запомнил совершенно и, встреть я их через пару дней – причём неважно даже где, не узнал бы.

Не запомнить же другую семейную пару было сложно. Она была эдакой 60-летней Бриджит Бордо, одетой в шикарную, но без явного купеческого размаха, норковую шубку и сапоги-ботфорты. Её супруг был в дорогущем пальто из верблюжей шерсти и почему-то бело-сине-красной вязаной шапочке. Смахивал он скорее на японца. Определить его возраст было сложно – ему могло быть как 60, так и 80. Говорили между собой, насколько я сумел понять, исключительно на французском языке. Что в Северосибирске могло понадобиться этой франко-японской семейной паре и, самое главное, кто их пустил в такую советскую глушь, я не понимал совершеннейшим образом.

И завершал нашу довольно пёструю компанию генерал. Мне он запомнился в первую очередь не своей формой и даже не усами с претензией на подражание Лермонтову, а усталостью. Она буквально была написана крупными буквами на его лице. Ну и видавшая виды спортивная сумка, явно не претендующая на импортное происхождение, также дисгармонировала с его генеральной формой. Примерно такие же сумки были у вахтовиков-нефтяников, а вот ему бы явно подошло бы что-то посолиднее. Впрочем, ему было видимо абсолютно всё равно по этому поводу.

То, что генерала в аэропорту встречали, меня ничуть не удивило. Правда, количество встречающих несмотря на ранний час – по местному времени было начало восьмого утра – равно как и внешний облик не удивить не могло. В самом деле, 20 человек, почти все из которых отличались вполне себе богатырским телосложением, одетые в распахнутые настежь дублёнки и широкие джинсы, заправленные в северные сапоги (пимы, догадался я, вспомнив то, что успел прочесть в книге про быт местного населения). Впрочем, двое встречающих были вполне себе одеты по-современному – в пальто, под которыми были обычные костюмы. И оба были даже в галстуках, причём вполне себе нормальной расцветки. Примерно такой же обычно ношу и я. Вся эта «великолепная двадцатка» была ярко выраженной монголоидной внешности, причём я, не находясь в Северосибирске, вполне мог бы принять их за бурятов. Ну или каких-нибудь отъевшихся китайцев. Один из европейски одетых встречающих громко приветствовал военного на местном языке, а единственным понятным мне словом было «генерал».

Впрочем, посмотреть до конца торжественную встречу этого уставшего генерала местной общественностью, мне не удалось. Вместо этого представления (почти что с элементами чего-то глубоко фольклорного, как мне показалось) мы с Димой прошли через здание аэропорта и вышли к ожидавшим клиентов таксистам. Ни худощавый брюнет лет 30 в дутой куртке, ни толстый – почти что шарообразный – явно местный товарищ лет 50 – нам не приглянулись. Выбрали мы буквально не сговариваясь высокого, похожего на того самого актёры из «Бриллиантовой руки», который приглашал на Колыму, таксиста в штормовке, из под которой выглядывал воротник толстого свитера.

Губа у этого товарища, была явно не дура, однако в итоге вместо вожделённого четвертака за маршрут от аэропорта до «Севера» он довольствовался 20 рублями. «Тоже неплохо для начала», – подумал я, оглядывая через окно видавшей виды «Волги» окрестности. В принципе, если не брать во внимание почти полное отсутствие зелёных насаждений на улицах, равно как и поразившие меня своим видом хрущёвки на сваях (про них я тоже успел прочесть в книге), то я бы сказал, что Северосибирск – обычный советский город. То ли Оренбург, то ли какой-нибудь Гурьев, просто расположенный почти у полярного круга в зоне вечной мерзлоты. А так всё то же самое – идущие на работу или стоящие на остановках люди, лиазовские автобусы и маршрутки ПАЗики оранжевого цвета. Машин по московским меркам немного – в основном «жигули» и «нивы». Из местного колорита только несколько вывесок, дублированных на элурмийский язык (надписи выглядели буквально как набор букв и показались мне весьма комичными), и некоторое количество мужчин и молодых людей, внешним обликом и манерой одеваться – особенно меня поразили широкие джинсы, заправленные в пимы, в сочетании с дублёнкой или шубой – очень похожие на тех, что встречали в аэропорту генерала. Ввиду тёплой весенней погоды местные джентльмены носили верхнюю одежду нараспашку. Женщин явно элурмийской наружности мы за двадцать минут езды практически не увидели.

Гостиница «Север» также ничем не удивила – обычная вроде как лучшая гостиница во вполне себе далёкой рсфср-овской провинции. Правда администраторша с вполне традиционной для женщин на такой работе «халой» на голове – дама явно местных кровей, хотя и говорившая практически без акцента – выдала нам ключи очень быстро и даже объяснила, как именно нам быстрее пройти в номер. Во всяком случае, внешних проявлений того, что «нас много, а она одна» и вообще, она Королева в этом гранд-отеле, а мы все должны приседать и кланяться, я не увидел. Что ж, и на том спасибо Северосибирску и гостинице «Север». Равно как и за отсутствие – во всяком случае, при первом приближении – клопов, мышей, тараканов и прочей живности в нашем номере.

Глава 5.

Пятиминутное опоздание на аудиенцию по меркам нашего перестроечного времени можно было вполне признать чуть ли не верхом пунктуальности. И я, и Дима частенько сталкивались в Москве с ситуацией, когда начальственное – причём не обязательно уровня ЦК – в 10.00 могло с лёгкостью превратиться и в 11.00 и даже в 12.35 (о графике работы поездов и электричек я просто умолчу!). Так что начатая в 9.35 по местному времени аудиенция у республиканского босса Герасима Герасимовича Долманова вполне приближалась к королевской – в плане пунктуальности, понятно дело, поскольку внешне на монарха глава республики походил не особо. Передо мной за огромным столом буквой «П» – специально для совещаний – сидел вполне себе среднестатистический партаппаратчик лет 50, правда, с ярко выраженной северной внешностью. Костюм на нём, как я отметил, был неплохим – во всяком случае, для главы автономии в далёкой Арктике. За спиной владельца кабинета на стене висел, естественно, портрет Горбачёва, причём, как и у нашего шефа с заретушированным пятном. Окна в начальственном кабинете мне понравились – они были отнюдь не маленькими и через них открывался неплохой вид на город. Я увидел и наш «гранд-отель», и бывший дом градоначальников, и даже вдали сбоку факел.

Встретил нас хозяин кабинета очень любезно, предложив не только присаживаться поудобнее, но и чая с местными травами. Мы с Димой на всякий случай отказались (а то вдруг попьём и станем козлятами, как в сказке!), после чего он по селектору произнёс какую-то фразу на элурмийском языке. Вскоре весьма привлекательная секретарша-элурмийка, которую мы уже видели в приёмной, принесла жёстовский поднос с тремя стаканами чая (нам с Димой принесли обычный, наверное, «со слоном). Подстаканники были украшены гербом автономии, то есть, явно сделанными на заказ.