The Last station

– Что?

– Женя не странная. Она так справляется со страхами, – ещё раз утвердил он.

– Ладно… – протянула Луиза и чуть откинулась на спинку диванчика. В руках она держала коробочку сока, которую тут же принялась открывать. Оторвала упакованную трубочку, вытащила её из плёнки и воткнула в кружочек фольги.

Павлу тоже внезапно захотелось сока, но вида он не подал. Сладковатый нектар фантомно охладил горло, и он сглотнул.

Девушка от него быстренько абстрагировалась, ускользая мыслями в себя, но так и осталась сидеть рядом. Повисла та самая тишина, в которой Паша уже не мог вернуться к рисованию.

Вот такие ситуации его угнетали. С ним больше не пытались заговорить, но психологическое давление, будто от него ждут участия и инициативы, не пропало. С Луизой пока все разговоры такие.

***

Подгадать подходящее время не так уж и просто. Пришлось встать раньше остальных, чтобы после ухода санитарок первым выйти из палаты, уже одетым и причесанным.

Мать-Природа ждала его.

Он тут же вернул Наташе коробку из-под печенья, взятую ею со стола неделю назад. Модернизированная, пронизанная красными нитями. Не один час потребовался девушке для выдавливания дыр с помощью украденного стержня шариковой ручки и прошивания дефицитными нитками. Паша гордился её работой. Мать-Природа казалась невыспавшейся, но это не отнимало у неё баллов врожденной привлекательности.

– Держи, моя хорошая.

– Ты поймал их? – спросила она. Руки уже тянулись вперёд, как растения тянутся к свету за глотком жизни.

– Большая часть заблудились и шастали по коридорам. Они любят гулять там.

– Бедные! Их же могли растоптать! – от этой тревожной картины забилось сердце, и она по-матерински прижала коробку к груди..

– Я сделал всё, что было в моих силах, чтобы спасти их, – пообещал он, – остальное за тобой. Ты справишься?

Она захлопала глазами. Мать-Природа, чьи помыслы чисты, как хлорированная вода из-под крана. Возможно, он не поможет ей в её бреде, а только нанесёт новую глубокую рану. Возможно, у неё разовьются проблемы с доверием. Павел не будет первым. Это неудивительно. На человека со столь открытой душой каждый урод этого мира слетается, как светлячок на свет фонаря.

– Сможешь? – давил он.

– Да-да.

– Хорошо. Тогда иди.

Она обернулась к толпе, собирающейся у поста медсестры для получения лекарств. Испытание, с которым не справился бы никто, кроме неё.

– Вперёд.

***

Она хотела сохранить профессионализм. Мысли путались в голове, когда она проходила через весь холл с коробкой из-под конфет. Нельзя допустить, чтобы маленькие паучки выползли из-под крышки. Тогда букашки разбегутся, и кто-то, кто их не видит, раздавит всех до единого.

Она мельком всматривалась в идущих навстречу пациентов, как бы отсеивая безвредных. Кто угодно мог прервать её на полпути к цели и нарушить заданный маршрут. Маршрут, который придётся построить заново, а ещё раз спокойно наблюдать, как повсюду разбегаются пауки, она не сможет. Благо, Паша помог ей собрать их воедино. Удивительно, как у него это получилось.

У них в холле есть вид из окна. Этот не из тех видов, за которые доплачивают при выборе квартиры. Это вид на стену соседнего здания. Белый идеальный кирпич. У любого другого эта картина отбивала бы всякое желание фантазировать.

Но ей даже не нужна фантазия. Эта девушка и так видела, как по той стене каждый день на рассвете проползают сотни паучков. Огромная чёрная мочалка с лапками. Но стена соседнего здания после проползшей колоннады чище не становилась.

Наташа пыталась успеть, чтобы не проворонить их и в этот раз выпустить на свободу большим трудом пойманных паучков, которые сейчас лежат в клетке короба.

Нужно поспешить.

Тапочки шаркали по бетонному полу и ставили в известность работающих о передвижении одной из пациенток. Никто, как всегда, не обращал внимания. Точнее, делал вид, что не обращал.

Она маниакально оглядывалась, в надежде подловить кого-то из них.

В этот раз тоже никто не попался. Девушка проследовала до дальнего стола и, прижав коробку к животу, опустилась на скрипучий диван.

Она должна успеть открыть окно с единственной ручкой на этаже и выпустить членистоногих через решётку, пока строй им подобных не нагрянул. Если не открыть окно в нужный момент, чтобы выпустить их, они разозлятся и нападут на неё.

Её уже кусали пауки. На ноге прямо на уровне щиколотки вздутый белый пузырь. Сегодня ночью она его вскроет, пока там не созрело новое поколение пауков. Тапочки сдавливали то самое место на щиколотке и приносили жжение. Но пока тапочки на ногах, пауки не смогут вырваться. Поэтому она их не снимала.

Очень сложно держать в себе маленьких паразитов и быть единственным органическим препятствием между ними и остальным миром. В каком-то смысле она беременна пауками.

Но никто не должен знать. Никто не смог бы узнать. Потому что чтобы узнать, нужно увидеть.

Когтистые лапки повсюду. Из кулера в стаканчик с водой падают паучки. Волосы санитара, чёрные и вихрастые, покрыты пауками.

Кажется, за шиворот шаловливым волоском тоже уже заполз паук.

Она попыталась ловким рывком хлопнуть себя между лопаток.

Санитары позади учтиво громче заговорили друг с другом.

Она хотела сохранить профессионализм и потому не сообщала об эпидемии пауков в их больнице. Пауки притягивали неприятности, как будто указывая проторенный путь чему-то более ужасному. А ещё пауки уходили самыми первыми из здания, которое вскоре обрушится или загорится. Пауки повсюду. Под кожей. Скоро они будут лезть из её глазниц, ушей и остальных щелей, если их не выпускать на волю. Женщина запустила руку в свою причёску, поскребла ногтем по коже, а затем посмотрела на пальцы. Под ногтями торчали паучьи лапки. Слишком поздно…

Женщина не выдержала и выронила коробку из рук. Крышка слетела одуванчиком и плюхнулась на пол с глухим ударом.

***

Крик разрезал воздух и пронзил слух Павла прежде, чем он успел прикрыть ухо плечом. Он обернулся на звук. Мать-Природа кричала, маниакально ползая по полу и сгребая в объятия ковровую пыль. Всё безуспешно.

Он попытался проникнуть ей в голову, проследить за направлением её глаз, за движениями рук, чтобы представить, насколько же ужасную картину она сейчас видит. Получалось, но с трудом. Поразительно.

Паша забрал свою тарелку и флегматично переместился за свободный столик, пока большая часть пациентов наблюдали за стараниями Наташи. Её белый комплект мешковатой одежды непривычно мялся, её ломало в неудобные позы. Глаза блестели. Отчаяние тонкими волнами расползалось по комнате.

Такое явление хоть немного разбавляло рутину их больнички. Не смотреть же вечно, как невменяемому связывают руки, чтобы он не расстегивал памперс и не кидался в других фекалиями. А так, хоть какая-то драма. Девочка с пауками. Трагедия, запертая в одной лишь голове.

– Обалдеть, – прокомментировал женский голос, и рядом с Пашей присела Луиза. Он заметно вздрогнул, а затем внутренне осудил девушку за то, что из-за неё потерял некую философскую нить от созерцания происходящего.

– Угу, – сдержанно поддержал он, ибо ничего более в голову не пришло.

– Больно на это смотреть, – заметила она, бросив взгляд на Пашу, но тот так и не повернулся. Затем она продолжила: – У неё психоз?

– Он самый.

– Разве тебе её, ну, не… жалко?

Павел поднял слишком резкий взгляд, и, вероятно, тем самым заставил Луизу отступиться от своих слов.

– Я имею в виду… Я видела, что вы часто были вместе эту неделю. Некоторые считают вас парочкой, то есть, то, как вы терлись там в углу, перешептывались… Ну, то есть, конечно, кому вообще есть до вас дело? Я не думаю так, хотя, может, вы и подружились. Не могу утверждать.

Павла это уточнение только запутало. Волнение Луизе не шло на пользу. Выражение лица его сменилось на почти презрительное.

– Не смотри так, – попросила она. – Я просто пытаюсь понять, тебе её жалко, или она тебе нравится, или ты делаешь это всё из милосердия, и глубоко в душе ты добряк? – задав этот вопрос, Луиза замолчала. Вокруг началась беготня. Санитары пришли на крики, чтобы не дать Наташе раздразнить и других пациентов. Вдвоём они схватили девушку за холодные, покрытые мурашками руки, подняли до уровня собственных предплечий, но Мать-Природа непреклонно потянулась опять вниз. Коробка всё ещё лежала на полу. Она сгребла в объятия картонный дом и не отдавалась воле санитаров. Красные нитки внутри короба привлекли внимание и персонала, но не позволили достаточно задуматься, так как задача была настойчиво вытянуть девушку на выход из общего зала. Как будто, если не вытащить горящую вещь прямо сейчас, вскоре огонь охватит всё вокруг, а этого допускать нельзя. Несчастье и апатия распространяются так же стремительно, как грипп, но больному даже не надо кашлять: достаточно одного вида, и всеобщее настроение ухудшается. А проведёшь со сгустком негативных чувств достаточно долго – и ты такой же заразный паразит.

Мать-Природа к этому времени могла уже заразить всех их, но санитары, наконец, догадались:

– Я буду нести её, ты – коробку. Пойдешь впереди, к нам лицом, чтобы она видела и шла к тебе навстречу, – пыхтя и цепляясь за ускользающую девицу, инструктировал один санитар другого. Наташу их голоса не беспокоили; её достаточно оглушил инцидент, чтобы она слепо повиновалась инстинктам.

– Понял, – ответил второй, с силой вырвав картонный короб из пальцев девушки.

– Нет!

Финальный визг донесся до слуха каждого. Парень перехватил девушку под ребрами, прижав её же руки вдоль тела, пока второй тряс коробкой, как красной тряпкой перед быком, и сдавал назад. Девушка рвалась за ним – за ней – за коробкой. Волосы спутались и пушились прямо в лицо санитару, который вёл её следом.

У них что-то даже получалось.

Через двадцать минут её вернули. Мать-Природа уже немного ослабла и успокоилась. Вероятно, ей что-то вкололи, отчего она теперь слезливо укачивала коробку, которую ей вернули. «Так она все-таки сумела собрать всех обратно или она поливает слезами осиротевших паучков, что выжили и остались с ней?», – задался вопросом Паша. Наташу как раз вели мимо них, и она что-то шептала про укус паука в зад. Может, именно туда минутами ранее ей и всучили укол. Санитары осторожно поддерживали её за кисти, сопровождая к месту за общим столом.

Другие пациенты и персонал косо поглядывали. Павел тоже следил за сценой от начала и до конца, уже забыв про собеседницу, и жадно хватался за детали. Откуда-то сбоку слышалось её протяжное дыхание – Луиза волновалась, наверное, больше всех за судьбу Матери-Природы. Но её показное молчание теперь раздражало. Он вспомнил, почему до этого препирался с ней:

– Я ничего не делаю из жалости. Это отвратительно и унижает достоинство другого.

– Я не это имела в виду… – оправдывалась девушки. – Жалко не в смысле, что она жалкая, ну, ты понял… – Луиза раздражала его своим напускным сожалением.

Позже, когда Паша будет перед сном вспоминать свой следующий поступок, он обозначит это так: взыграла обида, которая усилила и без того меланхоличное действие таблеток.

Потому что было слишком поздно для слов. Он поднялся на ноги. Поймав непонимающий взгляд девушки, Паша не удержался:

– Всё ещё думаешь, что я добрый? Тогда смотри.

Он мгновенно появился в центре сцены, рядом с Матерью-Природой и двумя санитарами. Парень, занятый удерживанием жидкой массы под названием «Наташа» в своих руках, не сразу заметил Пашу, и был не в состоянии остановить намерения пациента.

Паша ударил по дну коробки, как будто это аттракцион, измеряющий силу удара на ярмарке, и короб вылетел в противоположную от них стену. Крышка слетела первая. Коробка ещё барахталась о стену и дважды об пол. Повисла тишина. Луиза была в шоке. Санитары застаны врасплох. Мать-Природа активизировалась по щелчку и, очнувшись от седативного, бросилась опять на пол, сбивая колени о жесткий ворс ковра. Всё началось по-новой.

Часть 7. Заводские настройки

Миновали сутки. Наступил новый день. Согретый солнечными лучами кабинет доктора Крашника впустил ранним утром в себя и Пашу.

Психиатру уже доложили о том, как пациент, сидящий перед ним, учинил драку, в процессе которой пострадал персонал и два пациента. Его сеанс перенесли на два дня раньше, и будет лукавством сказать, что Паша не рад снова увидеть доктора.

Книгу он, к слову, дочитал и в начале сеанса вернул врачу. Доктор Крашник снисходительно бросил взгляд. Осуждение, которое так и не было озвучено, витало в воздухе, разбавляя запах антисептика и хвои с апельсинами – парфюма доктора. Не стоило надеяться, что специалист спустит ему с рук произошедшее и даст новых книг. Хорошего помаленьку. Тщательно налаживаемая связь доктора и пациента была разрушена с лихвой пашиной беспечностью.

Дареному коню в зубы не смотрят.

– Что ты чувствуешь на данный момент? – спросил в упор доктор Крашник, как только они в очередной раз оказались наедине. Стандартный ход, который сдвигает разговор с мёртвой точки.

Таить парню по большому счету было нечего. Но вот под нужным углом преподнести истинное видение вещей не помешало бы. Как раз пришла идея.

– Меня кое-что начало беспокоить, – незатейливо начал Паша, избегая взгляда врача. Было легче, когда голубые озера не вытягивали из Павла информацию, как свирепый вакуум. – Мне кажется, я в любой момент могу уничтожить свою жизнь.

Парень замолчал, бросив взгляд на внимательного собеседника в белом халате.

– Продолжай.

– Мне кажется, всё, что сейчас у меня есть, – очень хрупкое. Место, где я нахожусь, люди, чувства, связи, всё это настолько хрупкое, что мне просто хочется услышать, с каким звуком это всё разобьется.

– Ты поэтому спровоцировал рецидив психоза у другой пациентки? – всё так же уверенно заключил врач. Сложно сказать, сердился ли он. Объективно, он должен сердиться, и Паша это понимал. Будь это его психиатрическое отделение, он бы тоже пришел в ярость от выходки одного из пациентов.

– У вас такого не бывало? – вместо этого спросил Павел. – Когда всё было слишком хорошо – не хотелось сжать это в кулаке, разорвать и выбросить?

– Ты мне сейчас говоришь о человеческой натуре. «Ломать – не строить» – известное выражение. Тут та же техника. Без должной поддержки изнутри или снаружи, человек всегда будет направлять себя на самоуничтожение. Деградация, деорганизация, хаос – это именно то, что присуще людям. Точнее, – в конце исправился доктор, – слабым людям.

Пашу это не задело. Этот мужчина не переставал его удивлять. Была в нём особая энергетика спокойствия и безмерной мудрости, которой не хотелось перечить. Рядом с доктором Крашником Паша чувствовал себя пятилетним восторженным мальчишкой.

– А что же делают сильные?

– Сильных жизнь учит справляться со своим дерьмом самостоятельно.

– И я, получается, слабый? – задался он вопросом.

– А тебе нужна ещё одна умная голова для подтверждения? – произнёс врач не особо эмоционально, хотя посыл иронии Паше понравился.

– Мне не нужен взгляд со стороны, – признался он.

– Так я и думал…

***

Разговор вместо привычного часа растянулся уже на полтора. Паша не унимался. Техники и примеры, приводимые доктором Крашником, заставляли взглянуть на собственную жизнь не глазами собеседника, а как бы ломая четвертую стену – глазами всевидящего и неотвратимого.

Теперь Паша видел в себе сухого, безвкусного идеалиста. Как корочка выдохшегося пирога, черствая, хотя будь её потенциал реализован раньше, Паше не было бы равных.

Именно так. Паша опять задумался о том, что зря тратит время. Гонения за Оком, в какой бы плоскости и материи Оно не представлялось, малоприбыльное занятие. Набитые зря тумаки, стертые в кровь мозоли. На него давила собственная дезагрегация. Он боялся, что вместо стойкого льда он постепенно станет паром, который другие вдыхаю залпом и не морщаться. Что же он делает здесь.

– Каким ты видишь себя в этой жизни? – надломленным от долгого разговора голосом спросил психиатр.

– А какие варианты ответа?

– Ты можешь видеть себя маленькой никчемной единицей. Можешь видеть себя чем-то могущественным, запертым в хрупкую оболочку. Можешь быть могущественным, но лишенным сил. Можешь быть…

– А могу я быть мухой? – перебил Паша. – Которую вот-вот прихлопнет Большой Брат?

– Можешь. Но ты точно не муха. Подбери более соответствующее тебе сравнение.

– Тогда скажу так. Я человек. И я один в замке. Долгие годы один. И кажется, что никого вокруг больше нет, но затем в комнату заходит слон и начинает искать меня.

– И ты прячешь?

– Конечно. А когда он приближается, я стою, забившись в угол, и не дышу, чтобы он прошёл мимо и не заметил меня.

– А если бы это был не слон, а человек?

– Тогда этот человек – суровая психопатическая машина для убийств, – добавил Паша с улыбкой.

– Пусть так. Ты бы стоял в углу? Лучшей тактикой, я думаю, было бы постоянно двигаться и осматриваться. Перемещаться, как в спорте, и быть готовым к ответной атаке. Но давай так, никакой машины для убийств. Если и есть кто-то, кого стоит бояться, то это всего лишь человек.

– Даже если этот всего-лишь-человек – сбрендивший псих, который хочет мои лобковые волосы носить, как сувенир на своей шляпке… – Паша не унимался. Зрительные образы в голове были очень яркими, и отталкиваясь от них, задумался, подбирая пример. – Я бы… снял штаны и начал гадить на пол с целью выведения противника из эмоционального равновесия.

Это на мгновение рассмешило доктора.

– В каком-то смысле, ты угрожаешь ему так же сильно, как он тебе.

– Ага, – подмигнул Паша.

Воцарилась скромная гармония. Док грациозно махнул ручкой в медицинской карте, тем самым зачеркнув какую-то пометку, и спросил:

– А не рассматривал вариант, когда вместо того, чтобы быть одному, ты мог бы собрать единомышленников.

– Для чего?

– Ну, как же, смотри. Стоять в углу комнаты – заведомый проигрыш, потому что это ловушка. Долго бегать и скрываться утомительно – потеряешь бдительность, и всё – ты в пролёте. Куда выгоднее стоять в центре, спина к спине, и держать под контролем все четыре стороны.

Искренняя улыбка сползла с лица Паши, стало менее гармонично и захотелось закрыться от врача.

– Где твои единомышленники, Паш? – искусно подвёл наконец доктор к истинной мысли, от которой Паше и стало не по себе. Переведя дыхание, парень взял себя в руки:

– Они рядом, – просто и лаконично произнёс он. Затем украдкой, словно чтобы никто не подслушал, он постучал по своему виску указательным пальцем. – Все они тут, док. Смекаете?

Удивление, мелькнувшее на лице доктора, стало той самой втихую украденной конфеткой из вазочки для посетителей. Приятной мелочью, отчего Паша не смог остановить ехидную улыбку.

Паша не стал бы признаваться в этом вслух, но отчасти его намерения с самого начала были именно таковы – разозлить надзирателей, чтобы приблизить встречу с доктором. Общение с этим человеком шло ему на пользу.

Часть 8. Самоанализ

«Кажется, я психически здоров. Правда, нет особенного желания жить, но это пока не болезнь в настоящем смысле, а нечто, вероятно, весьма переходное и житейски естественное».

А. П. Чехов в письме Суворову 25 января 1894 года.

Разговор с психиатром дал почву для размышлений.

Проблема пребывания здесь заключалась во многом не только в «навязчивой идее» Паши. Конечно, ее можно допустить. Как и существование многих иных вещей, которые психи считают настоящими, – допустить всё это можно. Но труднее было закрывать глаза на то, что и другие люди порой замечают то, что и Паша, но игнорируют это. Почему? В чём смысл всемирного заговора, если его никто не обсуждает нигде, кроме личных часов в телеграмме и на закрытых порталах. Масонское общество массового тупизма. Вот именно поэтому Паша скептически относился к тем, кто пытался его переубедить в его идее. Нити заговора тонки, как рыбацкая леска, и пронизывают полотно мира целиком. Паша бы даже сказал: являются его основополагающей частью.

Но опять же, эти самокопания не приносили пользы Павлу – человеку, на секундочку, прагматичному, душному и холодному, как антацид на солнце, – и он благополучно годами напролёт не получал от этих дум полезных выводов. До появления доктора Крашника.

Иногда, когда сталкиваешься с людьми во много раз умнее тебя, не важно, сколько у тебя защищено дипломов и сколько книг ты прочёл, ты всё равно будешь чувствовать себя ребёнком, тянущимся к звёздам. Маленьким принцем. Наивным и глупым. Доктор Крашник мог согнуть все его понятия, чтобы оставить Пашу с клочком мятых амбиций, но тем не менее, он этого не делал. Доктор Крашник ему нравился за его непоколебимость и своеобразный взгляд на мир. Хоть какого-то человека не прогнула под себя Система.

Психиатр воистину умел обличать человеческие страхи, чтобы затем вытягивать их по одной и подробно рассматривать, как спагетти из пасты.

Но в некоторых моментах даже он был бессилен, потому что Павел, в меру своих аналитических способностей, подсознательно прятал в себе то, что казалось ему особенно непритязательным или мерзким. И вот например, когда становилось особенно тревожно, когда броня спадала, и воспоминания былых неудач накатывали одно за другим, он предпочитал оставаться наедине с самим собой, не давая никому больше подойти к себе достаточно близко.

Паша часто вспоминал прежнюю жизнь. Не определенные дни и события, а каждый свой день на протяжении нескольких месяцев после того, как он остался один три года назад. Все они были подобны, как поездки на общественном транспорте. Безлики и одиноки. Он просыпался утром один. Одиночество окутывало его плотным шлейфом. Шёл завтракать и выпивал дневную дозу кофе за один присест. Кажется, излишним, но та ничтожная концентрация кофеина давала ему почувствовать от жизни хоть что-то. Пустая оболочка его вместилища продувалась насквозь ветром, и, казалось, именно поэтому люди зачастую смотрели сквозь него. Колоссальное усилие приходилось приложить человеку, заинтересовавшемуся Павлом, чтобы на самом деле разглядеть в нём что-то живое. Хватающееся за жизнь. Пульсирующее – член не в счёт.

Кажется, та пустота была до сих пор с ним, но теперь лишь с одним единственным различием – он закутался в эту пустоту целиком, как во флаг, и ею же грелся.

Как-то в начальной школе был вопрос на логику: «За какое время растает снеговик, если его нарядить в шубу». В по-наивному детских загадках обычно глубины больше, чем в изречениях Гегеля. Тогда Паша не понимал, за что ему поставили двойку. Почему шуба не греет, а лишь служит сдерживателем тепла, которое заключено внутри. Абсурд.

Тем не менее, пашин флаг его грел, невзирая на то, что внутреннего тепла у парня не больше, чем у того же снеговика.

Те дни одиноких метаний пугали, потому что им не было счета. В особенно бредовых мыслях Паша ловил себя на том, что он, вероятно, уже умер. Аналогично киношные призраки, что ничего не ощущают, но продолжают слоняться по миру.

Да уж. «Думать» таким как Паша должно быть противопоказано. Потому что не обязательно иметь оружие в руках, чтобы вредить себе регулярно и с особым мазохизмом. Единственное решение для него было вовсе не думать.

Поэтому всё, что он мог, это с безмятежным видом пить кофе на прохладной после постели кухне, поджимая ледяные ступни под стул. Иногда, он даже не включал свет по утрам. Затем научился ориентироваться и при дневном свете с закрытыми глазами. Бесполезный опыт, набранные впустую очки навыков.

Ничего ведь не имело смысла. Вся жизнь казалась абсурдом, если думать об этом достаточно долго. Если сбросить со счетов жизнь и думать, думать, думать… Анализировать всё. Искать смысл во всём. Когда нужно и не нужно. Когда должен и нет. Не удивительно, что он на самом деле мог бы сойти с ума. Он осмысливал происходящее, а не переживал его. Как психотерапевты, которые вместо того, чтобы чувствовать радость, зная механизм этого чувства, просто начинали разбирать её на составляющие. Вместо агрессии перебирали по полочкам аргументы.

Не чувствовать, а анализировать.

С этой проблемой Паша столкнулся давно. Он успел поработать и менеджером, и технарём, и рабочим, и курьером, и в офисе подсобной крысой. И всё это время он анализировал.

Интересное наблюдение: если хочешь испортить себе впечатление о каком-то явлении, событии или человеке, просто узнай об как можно больше. Существует эта романтика неизвестности любого ремесла. Ты можешь любить кофе и еду в ресторанах, пока не поймешь, в какой атмосфере и условиях это готовится. Ты можешь видеть целителей в лице медицинского персонала, пока сам не подслушаешь их внутренние разговоры и не поймешь, что они на самом деле обычные люди. Ты можешь хоть сотни раз убеждать себя, что продукты в магазинах приличные и соответствуют ГОСТам, но поработай на производстве или сортировке этой продукции, ты потеряешь эту волшебное благоговение и трепет. Очень легко это сравнить с чувствами и человеческими взаимоотношениями в целом. Припомнить только, как какая-то мелочь в поведении человека отталкивала на первых порах, или сказанная глупость переворачивала мнение о человеке наизнанку.