The Last station

Настиана Орлова

The Last station

Пролог

Жёлтый автобус дорожной службы на манер американского школьного автобуса невзначай проехал мимо, перетягивая на себя внимание всех ожидающих на остановке. В нём, готовые к труду, ехали дворники с мётлами в руках, как юные маги. Но путь их пролегал не в Хогвартс, а за окраину города – к стройке восьмиэтажки.

Павел усмехнулся своей ассоциации. Неужели даже в этой незначительной мелочи в мире был смысл – в том, чтобы он увидел автобус с дворниками и придумал эту параллель. А вечером сел пересматривать всю серию фильмов о Гарри Поттере. И уже в одной из частей нашёл следующую подсказку. Звучит, как какой-то бред.

Обычно он не думал об этих замысловатых причинно-следственных связях – не дольше, чем о любой другой навеянной мысли, – но последнее время его органы чувств стали ярче воспринимать любые совпадения. «Случайности не случайны», – гласила аннотация книги, которую он читал на выходных. И с тех самых выходных он не думал ни о чём другом. Книга называлась «Земле 2о лет». Не 2о тысяч, не миллионов, а всего лишь две декады лет. Автор полагал, что Земля, на которой живет читатель, – это матрица. Воссозданная декорация для одного единственного человека.

«Каково это – быть тем единственным, для кого создаются такие миры?», – думал Павел в начале чтения книги. А под конец он осознал: не такая уж это и глупая мысль. Для примера: сколько нужно матрицы, чтобы создать мир для Павла? Один муляж города. Одно кафе. Два-три учебных заведения. Дом. Сотня человек, среди которых семья, дюжина соседей, одноклассники и друзья. И всё. Материальность жизни Павла на этом ограничивалась. А больше за пределами рамок этого мира и не нужно. Остальное компенсируют картинки и видеоматериалы в интернете и по телевидению. Сотня актёров, мелькающих на экране, – графика; рок-звезды, чью музыку Павел боготворил, – звуковая дорожка, не более. Их тоже не существовало. Не существовало и этих гор, куда ездили отдыхать его родственники. Не существовало морей и океанов. Даже больше: не существовало истории. Кто-то просто придумал для Павла летопись воображаемого мира, чтобы парень поверил и задавал поменьше вопросов. То есть, то, что случилось до рождения Павла, ничем не реальнее, чем рептилоиды.

Игнорировать эти идеи сейчас не хотелось, потому что от их переосмысления приятно покалывало кончики пальцев. Была в этом какая-то искра. Чем больше совпадений он находил, тем реальнее эта фантастическая мысль, и тем фантастичнее его жизнь. И то, что Павлу, по невероятной случайности, тоже 20 лет на момент чтения книги – никакая не случайность.

Он стоял на остановке. Мимо проезжали другие автобусы, а он, за неимением иного, дискутировал сам с собой, доказывая и тут же опровергая гипотезы, выдвигаемые в книге, которая до сих пор лежала в его рюкзаке.

А если у каждого человека имелась своя матрица? Или человек, как в «Аватаре», лежит в капсуле, а в его сознании крутятся картинки жизни, которой не существует?

Ну, да, конечно. Он – лазурный аватар, который вместо того, чтобы встать пораньше и успеть на электричку, вынужден сейчас морозить себе зад в ожидании маршрутки, чтобы поехать на учебу.

А если смерти нет? По истечении срока, лет в шестьдесят, он просто очнется в аквариуме желатиновой жижи, как какая-то маринованная селёдка. И вокруг будут стоять люди в халатах и осуждающе смотреть, мол, и этот подопытный прожёг свою жизнь напрасно. И весь эксперимент – создание индивидуального мира для этого человека – был напрасным.

Или это временнáя иллюзия – путешествие в прошлое – как платный аттракцион, куда пускают богачей, чтобы прожить жизнь, как их предки, которые платили за коммуналку и ели еду из супермаркета, а не гомогенную пюрешку из герметичной упаковки. Потому что в их будущем, в году так трехтысячном, где-то на Марсе других развлечений нет. Потому что будущее утопически идеально и предсказуемо…

Если думать об этом слишком долго, можно сойти с ума.

Часть 1. Депривация свободы

Окна здесь по определению не открывались вне зависимости от того, чего хотели остальные. Вентиляция не гоняла воздух по просторным коридорам. А кондиционер, элементарно, сняли и увезли ремонтировать на неопределенное время. Всё бы ничего, но воздух не проникал даже через щели в окнах, потому что их нет. Когда-то один единственный случай в 1956-ом навёл руководство на мысль о том, что решётки на окнах и отсутствие ручек на оконных рамах – важнейшая необходимость. Наверное, доплачивать уборщице никто не хотел.

Несмотря на вековую историю двухэтажного здания, в котором в начале XX-го века размещались военные казармы, затем во времена гражданской войны сюда свозили всех инфекционных больных, ну а только после Второй Мировой здесь организовали Психиатрическую больницу, вопрос с наладом работающей вентиляцией оставался открытым.

Поэтому вся группа теперь была вынуждена обливаться потом, мучиться непонятным зудом и дышать насыщенным кварцем воздухом. Раз в год и палка стреляет, и кондиционер забирают в ремонт. Согласитесь, атмосфера совсем не располагала к душеизлиянию. Однако они всё равно собрались в одном месте, а своего рода сестра Рэтчед руководила их сборищем всего неопределенного и пограничного, что бывает в людях. На самом деле девушка, Инга Васильевна, – их врач-дежурант – ничем не схожа с персонажем Кена Кизи, просто Павлу так хотелось. В институтские годы он имел удовольствие много читать – за неимением другой деятельности. Ассоциация напросилась сама собой.

– Может, Луиза хочет что-нибудь сказать? – как по сценарию, провозгласила эта девушка тридцати лет от роду, не имеющая пока ничего, кроме сертификата о высшем образовании. На поприще психиатрии её опыт начинался здесь и сейчас, и Паше такой предводитель не нравился. Но кто его спрашивал.

– Не сегодня, – ответила в который раз Луиза. Девушка двадцати трёх лет. И никакая она не Луиза, всего лишь Маша, но просит называть себя, соответственно её мировоззрению. Чёрствая, сухая брюнетка, которая даже не смотрела на Пашу, словно не замечала, – взор пробегал насквозь. Это неудивительно. Может, Павел мало знал о ней, но того, что знал, было достаточно, чтобы чувствовать, что ему с таким человеком не по пути. В этот раз Луиза опять ничего не рассказала группе, а Павел на это только закатил глаза.

Ну что ж. Такими темпами знаменитая «групповая психотерапия» этой Луизе не поможет.

Павел бросил взгляд на соседа справа. А вот Макс со своим другом точно не промолчат сегодня. Максим, если не понятно, – парень с раздвоением личности. Для него мнение своей названной личности важнее мнения окружающих. И вот сейчас он вновь тянул руку, чтобы поделиться своими наблюдениями о мире, настоящем и гнетущем его.

Сестра Рэтчед глянула на Максима, следом скосила взгляд влево и внезапно обратилась к нему:

– Павел?

– М? – отозвался он. Взгляд метнулся к её карим глазам, задержался на приподнятых бровях и опустился вновь вниз, к щиколоткам.

– Поделишься мыслями о том, как влияют на тебя групповые занятия? Ты размышлял о нашем домашнем задании? О своей роли в мире?

Павел протяжно выдохнул. Она говорила строго по сценарию. Одно только его смущало: как они и её вплели в Систему? Почему доктор Инга – как привыкли её называть пациенты, – выбрала эту профессию? Паша часто задумывался, что движет людьми, которые намеренно приходят в Систему? Почему Инга не выбрала Ветеринарию, чтобы быть подальше от этой мозгопромывочной грязи? Или не пошла по стопам родителей, чтобы добиться успеха в Бизнесе? Конечно, все профессии так или иначе призывают копаться в мозге, без этого сейчас никуда, но Паше кажется, что психиатрическая больница – это эпицентр зла, штаб-квартира надзирателей Системы. Здесь помимо обычных больных много тех, кого присекла сама Система за то, что этот кто-то посмел приблизиться к её тайнам. Инге Васильевне на своём месте, очевидно, тепло и комфортно, хоть она и палит всю их контору своим зловещим видом.

«Так почему Психиатрия?», – каждый раз искренне хотел спросил у неё Павел, но так и не решался. За ними наблюдают. Да и вопрос – риторический, не иначе.

– Можно, в этот раз я тоже воздержусь от высказываний? – попросил вместо этого Паша. Лицо врача-стажёра не изменилось, ни один мускул не дрогнул. Сложно было сказать, как она относится к ним всем и к нему лично, потому что с таким непроницаемым лицом доктор могла и в автобусе ехать, и вырывать у людей позвоночники. Каждый человек был хорош в чём-то одном. Так вот искусством доктора Инги был её профессионализм.

Да, надо признать, если бы Павел возглавлял Систему, он бы тоже назначил её на эту должность.

– Павел, – обратилась она, не моргая, – именно обсуждая наши идеи и мысли, мы в конце концов приходим к соглашению. Обсуждая проблемы с другом или компанией, мы с большей вероятностью найдём решение. Даже если мы, как слушатели, не будет давать оценку твоим мыслям, тебе самому будет легче расставить приоритеты и найти истину среди ошибочных выводов…

Опять она об этом. Павел сомневался, что он заслуживал звание «проблемный пациент», – опять же, он смотрел фильмы, – и повышенное внимание к его персоне без приукрас выглядело подозрительно. Что ему ещё сделать, чтобы от него отстали? В конце концов, он здесь не ради терапии.

– Может, завтра, – сдался он. Деланное сожаление, как он надеялся, отразилось на его лице. – Я правда попытаюсь.

– Хорошо, – как ни в чём не бывало перевела тему сестра Рэтчед. – Готовность идти на уступки формирует в нас умение слушать. Вас никто не осуждает. Цель, в первую очередь, обеспечить Вас надежной опорой, с помощью которой Вам станет легче открыться себе и миру. Давайте в таком случае, переключим внимание на слушание. Отвлечёмся. – Она слабо жестикулировала, чем напоминала Павлу ленивую коалу. – Сейчас я включу знаменитую симфонию для духовных практик. Просто послушаем её, и в конце Вы мне назовёте по одной эмоции, которую она в Вас вызвала.

Воцарилось молчание, ввиду технической заминки. Доктор искала в своем плейлисте нужную музыку, провод переходника опутывал её телефон и спускался, как белая струйка молока, к сабвуферу десятилетней давности. Скорее всего, эта одна из двух колонок, составляющих полноценный домашний музыкальный центр. Так кажется. У бабушки Павла дома тоже такая есть.

Была.

Справившись, доктор Инга отложила телефон на колонку и обернулась к пациентам. Руки были сложены на коленях в замок, ноги соприкасались на уровне коленей и щиколоток, подбородок приподнят чуть вверх. В таком положении Инга не выражала ничего. Как если бы Некто внезапно сбросил все настройки на заводские, обезличив Ингу до состояния куклы. Такие были первые ассоциации, и за столько лет Павел научился им верить.

Заиграл быстрый колокольный перезвон, к которому в процессе подключилось нечто ударное, вроме метронома, добавляя ритм. Затем наслаивались другие инструменты. Фортепиано. И шипящий звук на фоне, который Паша никак не мог идентифицировать. И снова на первый план вышли колокола.

Доктор Инга, видимо, из тех людей, у которых есть даже «плейлист для церкви».

Он попытался сосредоточиться, даже закрыл глаза. Какой там был вопрос? Назвать чувства, которые вызывает у него эта композиция.

Никаких.

Это не первое групповое занятие; кто-то, на скромный взгляд парня, действительно добился прогресса, но Паша знал, что чужая результативность в этом случае направлена на то, чтобы другие быстрее открывались. Нельзя исключать факт, что эти реконвалесценты, душевно повествующие о том, как легко на душе им становилось, всего лишь массовка.

Затем к композиции прибавился новый звук – женское горловое мычание. Паша открыл глаза и уставился на одну из пациенток. Она, казалось, была наполнена каким-то божественным благоговением, этакая Мать-Природа в человеческом обличии, за что и получила она это прозвище. Волосы пушисто опадали на плечи и грудь. Ни капли макияжа, но по сравнению с другими её можно было бы даже назвать милой, если бы не эти приступы нирваны под церковные звуки.

Доктор проследила за реакцией остальных присутствующих. И если пациенты были заметно встревожены, взгляд Инги опять был лишен каких-либо оценочных оттенков; она приняла информацию, зафиксировала в невидимый блокнотик и двигалась дальше.

Не в правилах стен этого заведения называть кого-то умалишенным или блаженным. Но в шутку можно давать друг другу клички. Как Матери-Природе.

Павел не знал, есть ли у него негласная кличка, потому что он не понимал, что в головах у этих людей. Когда он был ещё на свободе, учился в школе, в университете, подрабатывал на заводе, мотивы и мысли людей были написаны у тех на лицах. Кто-то пытался скрывать их, но тем самым ещё сильнее обнажал душу перед Павлом. Люди в основном были похожи, и двигала ими всем понятная физиология, желание быть любимыми, иметь уважение среди себе подобных. Это если прям утрировать. А что в головах у местного контингента, Павлу не понятно. Он уже вторую неделю, как по звонку, обивал коридоры этого заведения, пытался вести себя менее подозрительно и заставлял Всевидящее Око думать, что Оно победило.

Двуличие, проснувшееся в нём, порой поражало и его самого. Здесь и сейчас он – один; наедине с самим собой – другой; во внешнем мире – третий. И нигде он не настоящий, потому что понятие жизни у него немного отличалось от общепринятого. Он уже не помнил, когда он жил, а не просто рефлексировал свои мысли и ощущения, читая символические знаки и сопоставляя их в своей голове. Многогранная эмпирическая структура выводов напоминала кристаллическую решётку прочных связей. Увы, игнорировать их больше не получалось, поэтому он теперь здесь.

– Ну, что? Появилось ли что-то от прослушивания данной композиции? – спросила доктор Инга, как только мелодичные ноты аутро стихли, а Мать-Природа лениво покачивалась из стороны в сторону.

Макс уже тянул руку. Поза его не изменилась, лишь раскрытая ладонь взлетела вверх и сотрясалась, как от разрядов тока. Казалось, ткни в этого парня иголкой, и его разорвёт от словесных потоков; а учитывая, что у него два разума на одно тело, то тот поток не заткнется, если не дать право высказаться всем.

– Давай, Максим. Начни первый, – наконец, обратила на него внимание Инга.

Павел закатил глаза, предчувствуя это самое. То, что в психиатрических кругах не научились никак иначе называть, кроме как мысленно матом. Возможно, единственная роль Максима в этом мире – это раздражать других, заставляя уходить в себя, запираться как можно глубже, чтобы не слышать его бред.

– Я всё время думал об отце. Эта мелодия напоминала мне о детстве. Когда я был меньше, отец говорил мне: «Человек – животное, искушённое до всяких соблазнов, и всегда им и останется». Отец учил меня бороться с подобными порывами. Настаивал на том, что нужно пробудить силу, заложенную во мне природой, которая у других атрофирована, и учиться управлять ею. Настоящая сила… «Человеческая популяция, – повторял он, – нуждается в чистке. Кастовое разделение сделало одних безвольными овцами, а других – пастухами. И этого не изменит один голос или даже миллионы голосов. Этот мир не исправить без кардинальных мер. Социальная дезорганизация уничтожающего лидерства». Он говорил это нам за обеденным столом. За игрой в нарды и лото. На прогулках и на праздниках, когда выпивал, и когда водил нас в кино…

Макс всё продолжал. Его радикальные взгляды мог бы принять даже Павел, если бы только эти взгляды не подразумевали под собой кровавую бойню меньших над власть имущими.

Второй личностью Максима был голос его отца, который однажды заставил его напасть на человека. Максима по решению суда здесь держали насильно.

***

Здешние обеды также претерпели некоторые изменения, требуемые правилами безопасности. Хочешь, сиди за круглым столом; хочешь, выбери стол-по-трое. Но оставаться совершенно одному с обеденными принадлежностями не желательно. А уйти с ними в палату тем более не позволят. Как и не вернут на место ручку от пластмассовых окон. Если понаблюдать за упрямыми людьми, то они и ложкой сумеют, к примеру, вспороть себе живот. Нельзя недооценивать отчаяние человеческого рода, склонного страдать при любой удачной возможности. Представьте себя ребёнком, которому голосом взрослого пообещали приз, если вы сможете проделать в диване дыру чашеобразной стороной ложки. Затем попробуйте оставить такого ребёнка на весь день с этой мыслью. Не нужно усиленно думать, чтобы догадаться: если вдавливать с достаточной силой, рано или поздно непрокалываемое полотнище растянется и порвётся, впуская ложку внутрь – в нашем случае, в брюхо.

Поэтому за одиночками следят в четыре глаза.

Это и заинтересовало Павла – это повышенное внимание. Захотелось поиграть на чужих нервах. Словно бы он парень с репутацией вора, который каждый день посещал один и тот же магазин. Внимание повышенное, но неоправданное.

Паша рад наконец-то поесть в одиночестве. Он уже принял холодную переноску с чашкой супа и вторым, и пошёл к наиболее изолированному дальнему углу, как на пути появилась та неприятная пациентка – Луиза. Скрытная, мутная, ещё и психованная. Та деловито покосился на еду Павла и на свою:

– Знаешь, раз уж мы заказали одно и то же, тогда вместе пообедаем? – начала она, и Павла почему-то это ошарашило. Эта Луиза правда не считала невербальных сигналов или это оригинальный способ начать знакомство?

– Нет, – сказал он и постарался обойти сумасшедшее препятствие.

– Подожди, эм, Павел? Я просто рядом посижу.

– Нет, – повторил Паша. Он не враждебный. Он всего лишь хочет иметь право выбора, где сидеть и с кем. И он выбрал одиночное место вдалеке под взором надзирателей, провоцируя их своим единоличием и необщительностью.

– Да погоди ты, – Луиза перехватила его за локоть, другой рукой всё ещё удерживая свой поднос.

– Не трогай.

Предупреждение никого не испугало. Другие пациенты ими не интересовались. Луиза приблизилась, так и не отпуская руку, чтобы прошептать:

– Мне нужно проявить себя «компанейской» и готовой к общественной жизни. Так что я вынуждена первой пойти на контакт, чтобы меня перестали насиловать на индивидуальных сессиях, – объяснила она.

Абстрактная картинка резанула в голове неприятным образом после слов о насилии, и Павлу понадобилось мгновение, чтобы отмахнуться от неё и проанализировать ситуацию.

Так. Луизе нужно притвориться «нормальной». И она выбрала средством достижения цели Пашу, исходя не из личных выводов, а просто так. Потому что Паша – первый попавшийся? Так он и поверил. Это был бы слишком очевидный ход, чтобы запудрить Павлу голову и отвлечь от главного. Однажды с Павлом уже познакомилась девушка, чисто «случайно», и ничего хорошего после неё в его жизнь больше не случалось. Он учёл свои прошлые ошибки, и теперь уяснил: ничего не делается «просто так». Случайности заканчиваются там, где существует хоть мизерная выгода.

– Я сказал «нет». Глухая? – взъерепенился он. Последний раз с ним вступали в контакт так агрессивно только в школе. Школа вообще странное время. Единицы могут назвать это время лучшим в жизни. Школа создана не для жизни, а для избегания её. Так что, пожалуй, это был последний раз, когда кому-то было до него дело в принципе, и сейчас вот опять.

– Ты обломишься что ли? – девушка пихнула его в грудь, как свояченица пихает своих корешей у подъезда. Слишком много тактильных событий.

Луиза не унималась. Зелёные капельки глаз смотрели в упор и не желали быть проигнорированными. Павел глянул за спину Луизы, ища аргумент, с помощью которого можно скрыться от неё, и уже начинал злиться, пока не нашёл:

– Если ты не отступишь, я попрошу вон того верзилу вмешается.

– Да ты меня не слышишь! Мне нужна помощь.

– Позвони в техподдержку.

Луиза наконец отцепилась от него. Бросив презрительный взгляд на Павла, она процедила сквозь зубы:

– Сыкло.

Часть 2. Изоляция

План, не успев созреть, уже вышел из-под контроля.

У Павла теперь есть собственная палата. Личная во всех смыслах. Из неё выходит прекрасный вид на огромное Ни-че-го из окна, которого нет. Который гармонирует с домашней и уютной обстановкой обшитых матрацами стен. У него есть кровать с периной и комплект постельного белья. Туалет и раковина. Больше ничего ему не предоставили по простой причине того, что теперь он «на карандаше» у заведующего отделением и, по совместительству, у своего лечащего врача.

Можно сказать, его заметили, наконец-то, и всё из-за сцепки с этой занудой-Луизой, которая так отчаянно сверлила его мозг, что он не выдержал и наорал на неё. В ответ девушка напала с кулаками, и, собственно, в соседней камере палате для одиночек теперь сидит и она. За что боролись…

Бледные стены напоминали кожу одной из пациенток – имя он не запомнил, – она страдала дистрофией. Всё её тело, покрытое тонким пушком, сияло молочным цветом, показывая степень её болезни. Ещё чуть-чуть, и она бы слилась со стенами, которые окружали сейчас Павла днём и ночью.

Время взаперти дало ему возможность подумать. Он часами сидел в одной позе в изголовье кровати и смотрел перед собой. Если бы его транслировали по ТВ, как реалити-шоу, это была бы самая низкорейтинговая передача, и он постарался, чтобы это было действительно так – превозмогая боль в шее и желание покурить, он упорно отсиживал свой срок. Двое суток.

Неспособность выговориться приносила на данный момент наибольший дискомфорт. Просто обсудить, чтобы понять, как ему следовало поступить. Потому что реальность ощущалась, как какой-то непродуманный разработчиками тупик, в котором ему никто не может объяснить значение элементарных вещей. Все только лгут, глядя в глаза, а это, сами знаете, не очень радует и отбивает желание доверять.

Ему нужно быть максимально бдительным, чтобы не выходить из образа. Потому что план, не успев созреть, уже вышел из-под контроля. Вторая неделя, а его уже попытались приструнить этим заточением, заперев наедине с самим собой. Исправительная изоляция действовала на него соответствующим образом, воскрешая в памяти все события, захороненные под покрывалом стыда. В любое другое время вспоминать их не было бы ни капли желания, но здесь минуты тянулись часами, и вспомнить он успел всё.

***

Если спросите его о самом примечательном событии, перевернувшем его жизнь, то Паша без сомнений ответил бы, что это его первый арест.

Сразу стоило пояснить: он не виноват. Кто-то, кто оказался излишне скрупулёзным, или тот, кто не вовремя встал на его пути, – виноваты. Он – нет.

Он помнил это, хотя прошло, пожалуй, лет восемь. Легкий стыд и непонимание всё ещё не давали ему отпустить это воспоминание и забыть, как он делал бы это с другими проблемами в жизни. Этот случай в биографии задел его за живое.

Дело было в жарком июне. Его погнали с первой официальной работы из-за скандала с высокопоставленным клиентом и пригрозили, что с их рекомендациями его примут только в ассенизаторскую контору, где ему и место до конца века. Говорили они это не так завуалировано, кстати, но смысл понятен. И после увольнения Павлу приходилось тяжело. Он пробовал устроиться на смежные должности в дочерних компаниях, чтобы не терять стаж, но его гнали ссаными тряпками. Он позанимал деньги у всех, у кого мог, но наладить жизнь и устроиться на новую работу не получалось. Как будто все в городе внезапно узнали, что он необучаемый опездол, и теперь не хотели подписываться на это. Чёрная полоса для его карьеры и кошелька.

Он не работал уже сколько, месяца три? Последние деньги ушли на ежемесячную плату за ещё тогда съемную квартиру, и в какой-то момент он начал голодать. «Неужели это и есть взрослая жизнь, которую так нахваливали сверстники?», – думал он с истеричной усмешкой, попивая чай из заваренного по третьему разу пакетика. Неприятное чувство в желудке сопровождало его днём и ночью. На шестой день он подумал, что привык, как бы странно это ни звучало. Люди голодают и по месяцу, когда сидят на бесчеловечных диетах, так почему временное отсутствие пищи должно его коробить? Он справится. Когда его особенно сильно клонило в сон, он спал. Снилась ему только еда, к слову. Когда пропало настроение, и его настигла апатия, он смирился. Но он справится, думал Паша, просматривая очередное объявление о работе. Однако не тут-то было. На воде и старых сухарях далеко не уедешь. По пути на внеочередное собеседование он чудом не упал в обморок, и тогда-то он осознал плачевность своего положения. Нет, он не вывезет это, если что-то не сделает. И он решился на отчаянный поступок.

Мозг работал исключительно на солнечной энергии, поэтому нечего удивляться. Павел буднично оделся, закрыл квартиру и целенаправленно пошёл в супермаркет – дальний от его дома, где он почти не бывал. По дороге он ещё сомневался; давал себе обещание, что может отступить в любой момент; отговаривал себя и вновь подстрекал, как достойным потомок Раскольникова. Но всё изменилось, когда он зашёл в саму обитель порочной еды.