Полная версия
Две жизни. Роман в четырех частях
– Подумайте еще раз о вашей жизни, Браццано, о всей вашей жизни; и о том, что вы делаете сейчас. Вы отлично знаете, что эта вещь украдена у одного венецианца[7]. Вы знаете, что ее увенчивали крест и звезда – символы любви. Вы знаете, кто надругался и кощунствовал над этой вещью, отрубив крест и звезду, и какая кара судьбы свершилась над ним. – Тверд, тих, почти ласков был голос сэра Уоми, и глаза его с состраданием смотрели на Браццано.
Тем временем ужин, за которым почти никто ничего не ел, кончился.
– Кара судьбы свершилась? Глупость его свершилась, – злорадствовал Браццано. – Дуракам туда и дорога! Не Боженька ли ваш поможет вам сразиться сейчас со мной? – продолжал он орать, будучи совершенно вне себя.
Он положил на поднос свой камень, от которого пошли точно брызги всех цветов от светлого до багрово-алого. Глаза всех присутствующих невольно были прикованы к необычайной игре дивного бриллианта.
– Ха, ха, ха! Ну, вот моя ставка за власть. Если ваш огонь превратит мой камень в такой же прах, – указывая на золу, издевался он, – продаю вам свою душу. Если же вещь сохранит свою силу, то есть мою власть, вам не уйти и вы мой раб, – дергаясь, с пеной у рта орал Браццано.
Лицо сэра Уоми стало суровым; глаза его метали искры не меньшей яркости, чем искры, исходящие от камня.
– В последний раз я прошу вас, несчастный человек, одумайтесь. Идут последние минуты, когда вы еще можете избавить себя от непоправимого зла. Сейчас я еще в силах спасти вас, но потом уже ни я, ни кто-либо другой не сможет протянуть вам руку помощи.
– Ага, струсили, сэр спаситель! – хохотал Браццано. – Поняли, что бессильны, так запели овечкой! Ну, позовите к себе вашего Спасителя, авось тот покрепче вас будет.
Не успел он договорить кощунственной фразы, как Ананда подал поднос с драгоценностью сэру Уоми. Тот наклонился над ним, перебросил бриллиант какой-то тоненькой деревянной палочкой на свою тарелку, придержал его этой палочкой и, достав небольшой флакон, облил из него камень. Поднеся свечу, он поджег жидкость, и она горела на камне тихо и ровно, точно спирт.
Браццано, не спуская глаз с огня, молчал, но лицо его выражало такую муку, как будто его самого жгли.
Я посмотрел на сэра Уоми и был поражен тем выражением сострадания, которое лежало на его чудесном лице.
Огонь погас. Сэр Уоми велел мне протереть оставшийся невредимым бриллиант и подать его Браццано.
– Что же, цел? Чья взяла? Кто кому будет теперь рабом? – хрипел Браццано, дрожащими руками вырвав у меня из рук свое сокровище.
Но едва он прикоснулся к нему, как с диким криком уронил его на стол.
– Дьявол, дьявол, что вы с ним сделали? – завопил он как зверь.
Сэр Уоми протянул руку и тихо сказал:
– Умолкни. Я предупредил тебя, несчастный человек, что теперь тебя никакая светлая сила уже не может спасти. Ты не можешь вынести прикосновения любви и света – ты мгновенно умрешь от него. Последнее, чем я могу помочь тебе, – это уничтожить мерзкую связь между тобою и теми гнусными, потерявшими человеческий облик, предавшимися черной магии существами, которым ты обещал отдать жизнь за власть, славу и богатство.
Он велел мне палочкой, которую он мне подал, снять феску с головы Браццано и бросить ее в камин. Я обсыпал ее порошком и, по приказанию Иллофиллиона, вернулся на место.
– Я ничего не сделал с вашим камнем, – снова заговорил сэр Уоми. – Просто тот наговор, который – как вы уверяли – превышает все силы света, оказался ничтожным обманом, а не истинным знанием. Вы совершили два больших преступления. Вы отдали два – правда, украденных вами – состояния и обещали быть семь лет в рабстве у шарлатана и кощунника, давшего вам камень. Теперь вы видите, куда все это привело вас.
Подойдя к камину, сэр Уоми поджег порошок.
Никогда не забуду, что произошло через миг. Раздался грохот, точно разорвался снаряд. В черном дыму завыл ветер в камине. Женщины вскрикнули – но все продолжалось несколько коротких мгновений.
– Сидите все спокойно. Никакой опасности нет, – раздался голос сэра Уоми.
Когда дым рассеялся, все взоры обратились на Браццано. Совершенно идиотское и скотское выражение было на его лице.
– Возьми этот флакон, Левушка, протри этим платком лоб, лицо и шею несчастного, – подавая через стол небольшой пузырек и платок, сказал сэр Уоми.
Побеждая отвращение, с состраданием, которое разрывало мне сердце, я выполнил приказание.
Через некоторое время лицо несчастного стало спокойнее, пена у рта исчезла. Он озирался по сторонам, и каждый раз, как взгляд его падал на чудесный бриллиант, его передергивало; нечто вроде отвращения и ужаса мелькало на его лице, как будто в сверкающих лучах камня он видел что-то устрашавшее его.
Некоторое время в царившем молчании было слышно лишь прерывистое дыхание Браццано да изредка его не то стон, не то вздох.
– Молодой человек, – внезапно обратился он ко мне, – возьмите от меня этот камень. Только в одном вашем сердце было милосердие ко мне, и вы не побрезговали мною. Я не говорю о трех этих людях, – указал он на сэра Уоми, Ананду и Иллофиллиона – от их прикосновения я бы умер. Но здесь сидят люди, которых я баловал немало, как, например, любимчика Леонида. И ничего, кроме ужаса и страха, как бы моя судьба не испортила ему жизнь, я в его сердце сейчас не читаю. В одном вашем сердце и глазах я вижу слезу сострадания. Спасибо. Возьмите эту вещь, пусть она сохранит вас в жизни, напоминая вам, как я погиб.
– О, нет, нет, этого не может быть! Не может погибнуть человек, что бы он ни сделал, если он встретил сэра Уоми. Я буду молить моего великого друга Флорентийца, наконец, упрошу Али помочь вам. Прошу вас, не отчаивайтесь, – заливаясь слезами, точно подхваченный бурей, сорвался я с места. И никто не успел опомниться, как я обнял Браццано за шею и поцеловал его. Я стал рядом с ним на колени, призывая мысленно Флорентийца и моля его облегчить судьбу несчастного.
Из глаз Браццано скатились две слезы.
– Это первый чистый поцелуй, который мне дали уста человека, – тихо сказал он. – Освободите же меня, возьмите камень, он меня невыносимо давит; пока он будет довлеть надо мною, я жить не смогу.
Я посмотрел на сэра Уоми, вспоминая его слова, как осторожным надо быть, принимая от кого-то вещи.
– Вещь, Левушка, сама по себе теперь безвредна. Но, принимая ее, ты берешь на себя обет сострадания всем несчастным, гибнущим в когтях зла. И, взяв ее сегодня, ты должен будешь идти по жизни путем не только борьбы со злом, но и защиты всех страдальцев, закрепощенных страстями и невежеством, – сказал он мне.
– Когда Флорентиец бежал со мной через поля, спасая меня от смерти, он не ждал моих просьб. Когда Ананда дал мне одежду дервиша, он нес мне милосердие, о котором я не просил. Когда он и Иллофиллион пришли на помощь моему брату, они, как и вы, сэр Уоми, сделали это легко и просто. Я мал и невежествен, но я рад служить Браццано – вот этому, освобожденному вами – и не вижу в этом подвига; также буду стараться защищать и утешать всех падающих под тяжестью своих страстей.
В то время, как я говорил, я увидел, что красная рука спутника Браццано тянулась по скатерти к камню. Зрелище этой красной волосатой руки, выпяченных, что-то шептавших губ, выпуклых глаз, с вожделением, жадностью и каким-то тайным страхом смотрящих на камень, и вытянутой вперед маленькой головки доктора Бонды было так отвратительно и вместе с тем мерзко-комично, что привлекло внимание всех и многие стали невольно усмехаться.
Заметив, что его поведение уже привлекло внимание всего стола, Бонда привстал, вытянул руку еще дальше, но никак не мог ухватить камень. Обводя стол своими шарящими черными глазками, он сказал:
– Браццано, не делайте глупостей, подайте мне камень. Я его спрячу, а потом передам куда надо – и снова все будет хорошо.
Он, видимо, старался переменить свою неудобную позу, но не имел сил выйти из смешного согнутого положения.
– Последняя просьба, сэр Уоми. Разрешите мальчику взять камень и развяжите меня с этим ужасным Бондой. Перед ним я не виноват ни в чем. Скорее он ввергал меня все в новые и новые бедствия, – сказал Браццано.
– Вы уже освобождены от всех гадов, что шипели вокруг вас. Вспомните, когда вы несли на себе этот камень, впервые став его владельцем, вы встретили высокого золотоволосого человека. Что он сказал вам? – спросил сэр Уоми.
– Я отлично помню, как он сказал мне: «Добытое кровью и страданием, кощунством и грабежом не даст ни счастья, ни власти, но принесет рабство, яд и смерть самому владельцу. Если чистый поцелуй сострадающего сердца не осушит слезу на твоей щеке – страшен будет твой конец!» Тогда я не придал никакого значения этим словам и смеялся ему в лицо. И вот – свершилось, – закончил Браццано.
– Приказать мальчику я не могу, и я не внушал ему дать вам поцелуй сострадания. Он сам – только он один – может принять это решение сейчас, – ответил сэр Уоми.
Я взглянул на сэра Уоми, но он не смотрел на меня. Глаза Иллофиллиона и Ананды, Анны, Строганова были тоже опущены вниз. Никто не хотел или не мог помочь мне в этот трудный момент. Я взглянул на капитана и увидел, что одни его глаза, полные слез, смотрели на меня так ободряюще, так ласково, что мне сразу стало легко. Я собрал все силы, призвал Флорентийца и… точно увидел его в круглом окне улыбающимся мне. Я радостно улыбнулся, взял камень в руку и сказал Браццано:
– Я исполню легко и радостно ваше желание. Но у меня нет ничего, что я мог бы предложить вам взамен. Что будет в моих маленьких силах – я буду рад сделать для вас.
На лице Бонды отразилось злобное разочарование, и он убрал наконец свою руку.
– Ступайте отсюда, – тихо сказал ему сэр Уоми. – А вы, капитан, помогите Браццано добраться до дому и вернитесь снова сюда, – обратился он к моему доброму другу.
– Браццано, все, что я могу для вас сделать, – это помочь вам укрыться в Тироле у моих друзей. Если вы хотите, капитан даст вам каюту на своем пароходе и довезет вас до С. Там вас встретят и проводят до места, где ваши сообщники не дерзнут преследовать вас, – сказал сэр Уоми Браццано.
– У меня выбора нет, – ответил тот. – Я согласен. Но ведь все равно меня и там найдут и убьют мои вчерашние спутники, – помолчав и опустив голову, безнадежно прибавил он.
– Идите смело и ничего не бойтесь. Страшно не внешнее, а внутреннее ваше разложение, – все так же тихо и твердо сказал сэр Уоми.
Капитан подошел к Браццано, помог ему встать и увел его из комнаты, всей своей силой поддерживая его старчески согнувшуюся фигуру.
Вслед за их уходом все встали из-за стола, и часть общества перешла в кабинет Строганова. Когда все сели, я увидел, что, кроме моих друзей, здесь оказались только супружеская чета Строгановых, Анна и Леонид.
– Анна, во многом, что произошло сегодня, есть часть и твоей вины, – сказал сэр Уоми. – Два года назад Ананда сказал тебе, чтобы ты покинула этот дом и сожгла феску Леонида. Ты не сделала ни того ни другого. Но ты одержала над собой другую победу, и у Ананды была еще возможность взять на себя задачу охраны твоей семьи. Теперь же, когда он приехал, чтобы увезти тебя в Индию, где ты должна была начать новую ступень своей жизни, он нашел тебя в сомнениях, ревности, мыслях о своей молодости и красоте, увядающих без личного счастья.
Тот отрез материи, который прислал Али, я не могу передать тебе. Из нее в Индии шьют хитоны людям, видящим счастье жизни в освобождении от страстей, а не в погружении в них. Ты же стала жаждать страсти.
Остальное – та буря, в которую ты позволила Браццано увлечь себя и из которой тебя спас Ананда – это только твоя тайна, и говорить о ней здесь я не буду.
Теперь трудись еще семь лет, учись и работай в самой простой жизни будней. Помоги Жанне достичь самообладания и пока заботься о ее детях. Помогай князю, не сторонись людей и не мечтай о жизни избранных. Не скупись на музыку, расточай людям сокровища своего дара. Играй и пой для них, но не бери денег за свое искусство.
Нет времени, нет пространства как ограничений на пути вечного совершенствования человека. Радуйся, что испытание пришло сейчас и показало тебе самой, насколько шатко твое сердце.
Не плачьте, Елена Дмитриевна. Тяжелый и страшный урок ваш показал, как, пойдя на малый компромисс, начнешь все глубже увязать в нем и в итоге кончишь падением.
Внесите теперь мир в свою семью, которую вы чуть не разбили, поставьте своего младшего сына в нормальные условия, чтобы он мог трудиться. А для мужа постарайтесь быть доброй и заботливой сестрой милосердия, так как по вашей вине он считает себя больным – на самом деле ваш вечный страх заразил и его, и выразился в мнимой болезни.
Это были последние слова сэра Уоми.
В дверях комнаты появилась высокая фигура капитана. Сэр Уоми ласково ему улыбнулся, простился со всеми, и мы вышли на улицу, отказавшись от экипажа Строганова.
Я был счастлив вырваться из этого дома на воздух. Увидев небо в звездах, вспомнил Флорентийца, как я ехал с ним в повозке ночью по степи к Ананде.
Каким одиноким и брошенным я чувствовал себя тогда! Теперь же – ощутив, как нежно взяли меня под руки Иллофиллион и капитан, как ласково смотрели на меня сэр Уоми и Ананда, – я чувствовал себя словно в их защитном кольце, в неприступной, надежной крепости.
Я еще раз мысленно поблагодарил Флорентийца, который дал мне возможность узнать всех этих людей и жить рядом с ними.
Глава 24
Наши последние дни в Константинополе
Точно в девять часов утра на следующий день я постучался в двери сэра Уоми.
Каково же было мое изумление, когда вместо работы я встретил сэра Уоми в дорожном костюме и в прихожей увидел приготовленный чемодан.
В комнате был капитан, передававший сэру Уоми билеты на пароход. Он, очевидно, пришел незадолго до меня. Лицо его было очень бледно, как будто он всю ночь не спал. А я, по обыкновению вечером провалившийся в глубокий сон, ничего не знал о том, как мои друзья провели ночь.
Заметив мой расстроенный вид, сэр Уоми погладил меня по голове и ласково сказал:
– Как много разлук пришлось тебе перенести, Левушка, за последнее время. И каждую из них ты пережил и переживаешь тяжело. С одной стороны, это показывает твою любовь и благодарность к людям. С другой – это говорит об отсутствии у тебя ясного понимания того, что такое земная жизнь человека и как он должен ценить каждый свой день, не тратя его на слезы и уныние.
Скоро, через несколько дней, ты уедешь с Иллофиллионом в Индию. И новые страны, через которые будет пролегать твой путь, и новые люди с их незнакомыми тебе обычаями и нравами, – все поможет расшириться твоему сознанию, направит твою мысль к новому пониманию вещей.
Пройдет несколько лет, мы с тобой вновь увидимся, и годы эти – твои счастливейшие годы – промелькнут как сон. Многое из того, что ты увидел и услышал за это короткое время, лежит сейчас в твоем подсознании, как на запасном складе. Но с течением времени ты не только осознаешь все, что там накапливается, но и перенесешь большую часть этого в свое творчество.
На прощанье, мой дорогой секретарь, возьми от меня в подарок вот эту цепочку, надень на нее очищенный силой любви камень Браццано и носи на груди, как знак вечной памяти о милосердии, обет которого ты сам добровольно принес. Где только возможно, будь всегда милосерден и не осуждай никого. Любовь знает помощь, но она не знает наказаний и осуждения. Человек сам создает всю свою жизнь, а любовь – даже когда кажется, что она внешне подвергает человека наказанию, – только ведет его к высшей форме жизни.
Завет мой тебе: никогда, нигде и ни с чем не медли. От кого бы из нас ты ни получил весть, – выполни тотчас же приказ, который она несет, не вдавайся в долгие рассуждения и не жди, пока у тебя где-то внутри что-то придет к готовности. Эти промедления – только доказательство неполноты верности; и ты видел, к чему они привели Анну, как разрушили ее сомнения весь мост, ею же самой выстроенный, к уже сиявшему ей новому пути освобождения.
Этот камень, принесший людям столько горя и слез, очищен той же силой любви и сострадания, которая побудила тебя обнять гада, никогда не знавшего пощады, и заставила слезу задрожать в его глазах. Твой поцелуй принес ему привет закона вечности: закона пощады.
На этой цепочке, кажущейся тебе такой прекрасной, начертаны слова на языке, которого ты еще не знаешь. Они значат: «Любя побеждай». Я вижу, – засмеялся сэр Уоми, – что ты уже решил изучить этот язык.
– Ах, сэр Уоми, несмотря на кашу в моей голове и огорчений, одно из которых – разлука с вами, – я ясно сознаю, как я невежествен. Я уже дал себе слово однажды изучить восточные языки, когда ничего не понимал в речах Али и Флорентийца. Теперь моему решению пришло новое подкрепление, – и с этими словами я подставил шею сэру Уоми, надевшему мне камень с цепочкой собственной рукой.
– Этот камень был украден у Флорентийца. На остром углу треугольника были еще крест и звезда из изумрудов. Когда ты обретешь полное самообладание и такт, ты, по всей вероятности, получишь их из рук самого Флорентийца. Теперь же он просил меня надеть камень милосердия тебе на шею. Цепь же, подаренная мной, пусть связывает тебя со мной.
Каждый раз, когда тебе будет казаться, что воспитать себя трудно, что полное бесстрашие недосягаемо, коснись этой цепочки и подумай о моей любви и верности тебе. И сразу увидишь, как, объединяясь в красоте и любви, легко побеждать там, где все казалось непобедимым.
Он обнял меня, я же едва сдерживал слезы и был полон такой тишины, мира и блаженства внутри, какие испытывал иногда только возле Флорентийца.
В комнату вошли Иллофиллион и Ананда. Лица их были совершенно спокойны, глаза-звезды Ананды сияли, как и подобает звездам; и оба они, казалось, совсем не были расстроены предстоящей разлукой с сэром Уоми.
Этого я никак не мог взять в толк. Поглядев на капитана, я увидел на его лице отражение своей собственной скорби из-за разлуки с сэром Уоми. Как я ни ценил своих высоких друзей, но с капитаном я всегда чувствовал себя как-то в большем ладу, чем с ними. Мне казалось, что непреодолимая грань лежит между мною и ими, точно стена иногда отделяла меня от них, а между тем никто из них преград мне не ставил ни в чем.
Ананда взглянул на меня – опять точно череп мой приподнял – и, смеясь, сказал:
– Стена стене рознь.
Я покраснел до волос, Иллофиллион и сэр Уоми улыбнулись, а капитан с удивлением смотрел на меня, не понимая ни моего смущения, ни реплики Ананды, ни улыбки остальных.
Глубоко растроганный напутствием сэра Уоми, я не сумел внешне ничем выразить своей благодарности. Я просто приник устами к его небольшой, удивительно красивой руке, мысленно моля его помочь мне сохранить навек верность всему, что он сказал мне сейчас.
Вошел слуга сэра Уоми, сказав, что князь прислал спросить, сможет ли он увидеть его. Сэр Уоми отпустил нас всех до двенадцати часов, прося зайти к нему еще раз проститься, так как в час его пароход отходит. Он приказал слуге просить князя, с которым мы и столкнулись в дверях.
Мне было тяжело, и я инстинктивно жался к капитану, сердце которого страдало так же, как мое. Среди всех разнородных чувств, которые меня тогда раздирали, я не мог удержаться, чтобы не осуждать равнодушие моих друзей к разлуке с сэром Уоми.
Как мало я тогда понимал и разбирался в душах людей! Лишь много позже я понял, какую трагедию победило сердце Ананды в это свидание с сэром Уоми. И какую помощь оказали моему брату, забывая о себе, и он, и Иллофиллион во все время моей болезни в Константинополе и до самого последнего вечера, когда столкновение с Браццано дошло до финала у Строгановых.
Иллофиллион не говорил мне, что погоня за нами все продолжалась и концы ее оказались в руках Браццано и его шайки. Как потом я узнал, ночь перед отъездом сэра Уоми все мои друзья провели без сна. Они отдали ее капитану, наставляя его для его будущей жизни, а также объясняя ему, где и как он должен оставить Браццано.
Иллофиллион не сказал мне ни слова, а самому мне было и невдомек, как тревожила его дальнейшая жизнь Жанны и Анны, и всей семьи Строгановых, так как своим участием во всем этом деле он брал на свои плечи ответ за них.
– Ничего, Левушка, не смущайся. Ты уже не раз видел, как то, что кажется, вовсе не соответствует тому, что есть на самом деле, – сказал мне Иллофиллион.
Я посмотрел ему в глаза – и точно пелена упала с глаз моих.
– О, Лоллион, как мог я только что почувствовать какое-то отчуждение от вас? И как я мог подумать, что в вашем сердце было равнодушие к сэру Уоми?
– Не равнодушием или порывами горечи и уныния движется жизнь, а радостью, Левушка. Той высшей радостью, где нет уже личного восприятия текущей минуты, а есть только сила сердца – любовь, для которой ни время, ни пространство не играют роли. Любовь не судит – она радуется, помогая. Если бы я не сумел забыть о себе, а стонал и горевал бы о том, что разлука с сэром Уоми лишает меня общества любимого друга и его мудрости, я бы не имел времени думать о тебе, твоем брате, Жанне, княгине и еще тысяче людей, о которых ты и не подозреваешь в эту минуту.
Живой пример великого друга, сэра Уоми, который ни разу за все время моего знакомства с ним не сосредоточил своей мысли на себе, который сам делал все, о чем говорил другим, вводил меня в тот высокий круг действенной любви, где равнодушие, уныние и страх не существуют как понятия.
Капитан с Анандой свернули в сад, мы же с Иллофиллионом пошли к себе. Я рассказал ему все, что говорил мне сэр Уоми, и показал ему подаренную им цепочку, которую он сам, продев в нее камень, надел мне на шею.
– Вот тебе, Левушка, наглядный пример, какая разница между тем, что кажется людям видимой справедливостью, и тем, что на самом деле идет по истинным законам целесообразности. Чтобы получить такую цепочку, тысячи людей затрачивают годы жизни. Иногда они всю жизнь добиваются победы над собой в каких-то качествах, мешающих им двинуться дальше, трудятся, ищут, падают, борются – наконец достигают, как кажется им и их окружающим. А на самом деле перед истинными законами жизни они стоят на месте. Ты, мальчик, ничем – по законам внешней справедливости – не заслужил того счастья, которое льется на тебя как из рога изобилия. Ты и сам не раз за это время, окруженный высшим счастьем, считал себя одиноким и несчастным, – ласково говорил Иллофиллион.
К нам вошел капитан, но, заметив, что у нас идет серьезный разговор, хотел уйти к себе.
– Вы не только не помешаете, дорогой капитан, но я буду рад, если вы побудете с Левушкой до отправления парохода сэра Уоми. Ни вам, ни ему не следует провожать его, так как он еще многих должен принять, а для Хавы, которая останется здесь еще несколько дней и, быть может, отправится домой на вашем пароходе, у него останется лишь несколько минут пути от дома до набережной. Я не сомневаюсь, что обоим вам это тяжело, но ведь вы оба достаточно осчастливлены. Берегите свое счастье и уступите немного другим.
Иллофиллион вышел, и мы остались вдвоем с капитаном.
Обоим нам было одинаково тяжело, что мы не проводим сэра Уоми и не будем видеть его милого лица до последнего мгновения. Капитан курил папиросу за папиросой, иногда ходил по комнате и ерошил свои и без того торчавшие ежиком волосы.
Мы молча приводили себя внутренне в порядок, как бы совершая свой духовный туалет перед последним свиданием с сэром Уоми в двенадцать часов, как им было нам назначено.
Наконец я решился прервать молчание и сказал:
– Капитан, дорогой друг, не сердитесь на меня, что я нарушаю молчание, хотя и вижу, что вам совсем не хочется говорить. Но мне надо поделиться с вами, какими мыслями я сейчас жил и как я нашел в них успокоение.
Каждый из нас получил от сэра Уоми так много. Лично мне одно его присутствие давало состояние блаженства. Не говоря уже о совершенно особенном внутреннем настрое, когда все кажется понятным и ничего не нужно, кроме следования за ним. Но я понял сейчас, что следовать за ним смогу лишь тогда, когда самостоятельно решу свои жизненные проблемы, когда научусь твердо стоять на собственных ногах, не ища помощи со всех сторон для их решения, как делаю это сейчас.
