Полная версия
Две жизни. Роман в четырех частях
– Отец, ты так сконфузил молодого писателя – если он действительно писатель, – что он тебе, несомненно, отомстит, описав тебя, по крайней мере, в качестве константинопольской достопримечательности, – сказала Анна, громко, но очень мелодично рассмеявшись.
К ней подошла Жанна, обе женщины отошли к окну, и о чем они говорили, я не знаю. Анна стояла к нам в профиль, и мы все четверо смотрели на нее.
Мне вспомнился благоухающий вечер в саду городского дома Али, вспомнились темные, но не черные косы Наль, ее зеленые глаза и три других мужских лица, смотревших на нее неотрывно с совершенно разными выражениями.
Так и сейчас – капитан напряженно смотрел на Анну и видел в ней только физическое очарование гармоничных форм. Знакомое мне выражение хищника светилось в его желтых глазах, он напоминал тигра, следящего за добычей.
На лице Иллофиллиона было выражение мягкости и доброты, точно он благословлял Анну, и у меня мелькнуло в сознании: «благодать».
Отец смотрел на Анну задумчиво и печально, точно он страдал от какой-то тайной боли своей дочери, которой не мог помочь и которая бередила его сердце.
Я же весь пылал. В голове моей мелькали мысли, точно волны кипя и наскакивая друг на друга. Я мысленно видел Ананду возле высокой фигуры Анны и думал, что никто и не мог быть избран ею, если она близко знала такого обаятельного красавца с глазами-звездами.
Я забыл обо всем на свете; я видел только Ананду, вспоминал его необычайный голос, и вдруг этот голос зазвенел у меня в ушах: «Не всякая любовь связывает плоть людей. Но плоха та любовь, что связывает рабски их дух. То будет истинной любовью, где все способности и таланты раскрываются к творческой деятельности, где освобождается дух человека».
Иллюзия слуха была так сильна, что я невольно бросился вперед, чтобы увидеть Ананду из окна. Но железная рука Иллофиллиона меня крепко держала.
Капитан повернулся на произведенный мною шум.
– Вам дурно, Левушка! Как вы бледны! Здесь душно, поедемте домой, – сказал он, беря меня под руку с другой стороны и нежно стараясь меня увести.
Жанна услышала последние слова капитана, быстро подошла ко мне со словами:
– Не уходите, Левушка.
Но, увидев мою бледность, покачала головой и тихо прибавила:
– Какая я эгоистка! Только о себе думаю. Вам необходимо ехать домой. Вы очень страдаете?
Я не мог выговорить ни слова, какая-то судорога сжала мне горло. Иллофиллион ответил Жанне, что сейчас капитан отведет меня домой, а вечером я смогу пообедать с нею, если она освободится к семи часам, – мы будем ждать ее в моей комнате. Сам же он, Иллофиллион – если она разрешит, – примет участие в ее делах по обустройству квартиры.
Тут вмешались все время молчавшие турки, старик Строганов и Анна, категорически протестуя против участия Иллофиллиона в этом деле и уверяя, что они всё сделают сами.
Мы простились со всей компанией и, сопровождаемые верзилой, который передал Жанне детей, вышли втроем на улицу.
Иллофиллион хотел проводить меня до лодки, но капитан предложил ему посидеть со мною на скамье, пока он с верзилой сделает одно маленькое дело очень неподалеку от дома.
Я был рад посидеть в тени и побыть с Иллофиллионом. Я попросил его дать мне укрепляющую пилюлю Али, но он ответил мне, что никакие пилюли сейчас мне не помогут.
– Есть люди, Левушка, которые слышат и видят то, чего не могут ни слышать, ни видеть сотни и тысячи людей. Они одарены особой способностью – внутренним зрением и слухом, которые действуют на иной частоте вибраций, чем обычные зрение и слух, свойственные большинству людей. Ты имеешь этот дар – слышать и видеть на расстоянии – и принимаешь его за галлюцинации и последствия твоей рассеянности. Если бы не этот удар по темени, твои духовные способности развивались бы нормально. Теперь же весь твой организм, а особенно спинной мозг, потрясены так сильно, что та огненная энергия, которая находится в каждом человеке в скрытом состоянии, вырвалась наружу и разорвала все преграды, лежащие на ее пути, обострив все твои духовные силы. Когда ты восстановишься от потрясения, я подробнее объясню тебе все то, о чем говорю сейчас вскользь. Я хочу только, чтобы ты понял, что ты не болен, не сходишь с ума, а просто в тебе преждевременно раскрылись к восприятию духовно-психические способности, гораздо более значительные, чем те, к которым ты привык до сих пор. Соблюдай спокойствие. Больше лежи и всеми силами старайся не раздражаться. Никому ни слова о том, о чем мы сейчас говорили, – прибавил он, видя подходивших к нам капитана и верзилу.
Зрелище, представившееся нам, было довольно необычно, и издали я никак не мог понять, что такое к нам приближается. Но Иллофиллион начал сразу же смеяться и сказал мне:
– Ну, поздравляю, Левушка. Теперь ты поедешь по Константинополю в роли гаремной красавицы.
Теперь и я мог рассмотреть большой паланкин с опущенными занавесками, который несли два огромных турка. Я так возмутился, так затопал ногами, что Иллофиллион, весело смеявшийся за минуту, схватил меня обеими руками, усадил и очень серьезно сказал мне:
– Я только что просил тебя не раздражаться и предупреждал тебя о серьезности твоего состояния сейчас. Неужели для тебя так мало значат мои слова и все дальнейшие возможности чудесной жизни в познании? И неужели у тебя совсем нет чувства юмора?
– Юмор я понимаю и чрезвычайно дорожу всякой возможностью продвинуться в своих познаниях. Но я вовсе не желаю стать мишенью для шуток, хотя бы только для тех матросов, которые нас понесут, – ответил я запальчиво.
– Прежде всего сдержи себя. Осознай большую радость быть господином самого себя. И оцени заботу капитана. Будь деликатен и прежде всего воспитывай себя так, чтобы находить джентльменскую внешнюю форму для выражения своих, даже очень неприятных, чувств. Учись проявлению тактичности, о которой говорил тебе Флорентиец.
Группа приближалась. Капитан отделился от нее и подошел к нам, весело размахивая фуражкой.
– Как видите, я изобрел способ передвижения без тряски. Это носилки одного моего безногого приятеля, который предпочитает этот способ передвижения всякому другому. Но Бог мой! Вам хуже, Левушка? Вы были бледны, а теперь в красных пятнах, – сказал тревожно капитан.
Я поборол свой припадок яростного раздражения и хотел «с холодной любезностью» поблагодарить капитана, как в дело вмешался Иллофиллион, очень ласково обратясь к капитану:
– Нет, капитан, Левушке не хуже. Это все еще реакция от удара. Но он прекрасно дойдет с вами пешком до лодки, и это ему будет даже полезно сейчас. А носилки ваши, если бы вы согласились, были бы, наверное, очень полезны для детей Жанны, чтобы отправить их домой с матросом-верзилой. Жанне надо будет отправиться в поездку по делам, а дети связывают ее. Если бы вы разрешили употребить раздобытый вами экипаж по моему усмотрению, я бы сейчас же пошел за детьми.
– Если вы считаете, что Левушке можно идти пешком, то я буду очень рад предоставить носилки в ваше распоряжение, – весело ответил капитан, и не подозревавший, какую бурю я пережил из-за его заботы.
Иллофиллион пожал мне руку, попросил капитана проследить, чтобы я улегся на диване дома и сказал, что заедет за мной в шесть часов и мы вместе отправимся к князю, если до тех пор я выдержу постельный режим.
Мы расстались с Иллофиллионом и двинулись в путь. Я был счастлив, что отделался от паланкина, но внутри у меня еще продолжало клокотать недовольство и самим собой, и капитаном.
– Я не понимаю, что за мужчины в Константинополе, – говорил, как бы рассуждая с самим собой, капитан. – Если такая женщина, как Анна, остается свободной, то у здешних мужчин не кровь, а вода. У нас в Англии она была бы уже дважды или трижды замужем и из-за нее случилось бы не менее десятка дуэлей. Ведь это сказочная красота.
– Я мало понимаю в женской красоте, – ответил я. – Но думаю, что Анна в самом деле редкостная красавица. Что же касается мужчин, которые ее не покорили, то, думаю, покоряют тех, кто хочет быть покоренными. А дерутся из-за тех женщин, которые выбирают, кому себя преподнести повыгоднее. Те же, кто, как Анна, ищут истинной любви, всегда идут очень скромным путем, если не обладают талантом и тщеславием.
Капитан даже остановился, так он был поражен моими словами.
– Ай да Левушка! Вот так отлил пулю, – разводя руками, сказал он. – Да тебе сколько лет? Двадцать или пятьдесят? Где это ты успел сделать такое наблюдение?
– Я, право, не знаю, что вас так удивляет? Мне кажется то, что я сказал, самым простым и обыкновенным. У нас в России много прекрасных женщин, в которых отсутствует кокетство. А ухаживают ведь не за самыми прекрасными, а за самыми кокетливыми. Эту азбучную истину мне всегда повторял при случае брат.
Мы молча, углубившись каждый в свои мысли, прошли весь остальной путь.
Добравшись до нашего отеля, мы почувствовали, что проголодались, и заказали легкий завтрак, который я ел, лежа на кушетке. Закурив сигару после завтрака, капитан опять вернулся мыслями к Анне.
– Как странно, – сказал он. – Я действительно отдал бы очень многое, чтобы на какое-то время любить такую богиню, как Анна. Но именно на какое-то время, отнюдь не представляя себе возможным сделаться ее мужем или постоянным рыцарем. В ней есть что-то, что помешало бы мне стать ей близким.
– Анна кажется мне женщиной очень высокого уровня духовной культуры. Если вы еще не скоро уедете из Константинополя, то увидите одного из друзей Иллофиллиона, который также является близким другом Анны. Если она любит его – даже без взаимности, – то никто не сможет сравниться с ним рядом, чтобы привлечь ее внимание. Один голос этого человека – с глазами, светящимися как звезды, – даже в разговоре пленяет; и, увидев и услышав его один раз, его уже нельзя забыть. Говорят, что он поет, как Бог, – ответил я.
– Откуда знать, что именно пленяет одного человека в другом? Анна для меня могла бы быть значительным эпизодом жизни, но не эпохой. А вот девочка Лиза, если бы жизнь свела меня с ней снова, весьма возможно, стала бы эпохой.
Я стал вспоминать Лизу, ее манеры и речь и спросил капитана:
– А как вы отнеслись бы к жене-артистке? И к ее таланту вообще? Ведь говорят, у Лизы огромный талант. А вы полны предрассудков. Как бы вы себя чувствовали, сидя в первом ряду концертного зала, где выступала бы ваша жена-скрипачка?
– Я никогда не думал, что сцена, эстрада или вообще театральные подмостки могут играть какую-либо роль в моей жизни. Я всегда избегал женщин, связанных с театром. Все они казались мне в какой-то мере пропитанными духом карьеризма и желанием продать себя подороже, – ответил капитан.
– Но неужели за всю вашу жизнь вы не встретили ни одной женщины, которая была бы настоящей жрицей искусства? Для которой не было бы иной формы жизни кроме того искусства, которому она служит и которым живет? – спросил я снова.
– Нет, не встречал, – ответил он. – Я был знаком с так называемыми великими актрисами. Но ни одна из них не показалась мне обладательницей божественного дарования. Приходилось встречать художников высокой культуры, которым, казалось, открывались тайны природы. Но… в обыденной каждодневной жизни они оказывались людьми мелкими.
На этом наша встреча закончилась. Капитану нужно было сделать несколько деловых визитов, побывать на своем пароходе, а вечером он хотел посетить своих друзей. Мы расстались до следующего дня.
Утомленный целым рядом пережитых встреч, я задремал, незаметно заснул и проснулся от голоса громко звавшего меня Иллофиллиона, который торопил меня переодеться, взять аптечку и идти к князю.
Он дал мне каких-то горьких капель. Я быстро снарядился в путь, и мы пошли пешком к особняку князя, находившемуся не так далеко. Меня очень интересовала эта встреча. Как ни противна мне была его старая жена, все же жалость к ней, к ее близкой смерти и омертвелому телу сильно билась в моем сердце.
Невольно я задумался, как тяжело каждому человеку умирать. «Что думает о смерти Флорентиец? И как будет умирать он?» – подумал я. И вдруг среди бела дня, среди грохота улиц и суеты я услышал его голос: «Смерти нет. Есть жизнь, одна, вечная, а внешних форм ее много». Я остановился как вкопанный и непременно попал бы под колеса экипажа, если бы Иллофиллион не дернул меня вперед.
– Левушка, тебя положительно нельзя отпускать ни на шаг, – сказал он, беря меня под руку.
– Да, нельзя, Лоллион, – жалобно сказал я. – Проклятый турецкий кулачище сделал меня сумасшедшим. Я просто прогрессирую в безумии и не могу остановиться. Я все больше галлюцинирую.
– Да нет же, Левушка. Ты очень возбужден был сегодня. Что тебя смутило сейчас?
– Мне подумалось о том, как тяжело умирает старуха-княгиня, и о том, что всем людям очень страшно и тяжко умирать. Я постарался представить себе, как Флорентийцу рисуется смерть, – и вдруг услышал его голос: «Смерти нет. Есть жизнь, одна, вечная, а внешних форм ее много». Ну, разве не чепуха мне послышалась? – все так же жалобно говорил я Иллофиллиону.
– Друг мой, ты услышал великую истину. Я тебе все объясню потом. Сейчас мы подходим к нашей цели. Забудь о себе, о своем состоянии. Думай только о тех несчастных, к которым мы идем. Думай о Флорентийце, о его светлой любви к человеку. И старайся увидеть в князе и княгине цель для Флорентийца и стремись в их дом внести тот мир и свет, которые живут в сердце твоего великого друга. Думай только о нем и о них, а не о себе, и ты будешь мне верным и полезным помощником в этом тяжелом визите. И он станет легок нам обоим.
Мы вошли в дом князя, пройдя через калитку довольно большого тенистого сада.
Нас встретила уже знакомая нам по путешествию на пароходе горничная княгини и сказала, что сама княгиня все как бы спит, а князь ждет нас с нетерпением.
Мы прошли через совершенно пустые комнаты и услышали сзади себя поспешные шаги. Это догонял нас князь.
– Как я рад, что дождался вас, – обратился он к Иллофиллиону. – Я уже готов был ехать к вам, так меня беспокоит состояние княгини. Да и сам я не менее ее нуждаюсь в вашей помощи и советах, – продолжал он, приветливо улыбаясь и пожимая нам руки.
– Отчего же вас так тревожит состояние вашей жены? Я ведь предупреждал вас, что ее возврат к жизни будет очень медленным и что большую часть времени она будет спать, – сказал Иллофиллион.
– Да, это я все помню. И – что очень странно для меня самого – абсолютно и беспрекословно верю каждому вашему слову. И вера моя в вас какая-то особенная, ни с чем не сравнимая, – говорил своим тихим и музыкальным голосом князь, пропуская нас в дверь третьей комнаты, кое-чем меблированной и представлявшей собой нечто вроде кабинета.
Князь придвинул для нас кресла к столу, сел сам на табурет восточного стиля и продолжал:
– Я не стал бы вам описывать своего состояния, если бы оно не было так странно. Чувство веры в вас дает мне силу жить сейчас. Точно в мой спинной хребет влилась какая-то мощь, которая держит на своей крепкой оси все мое тело и составляет основу моей уверенности. Но как только я вспоминаю, что вы скоро уедете, – вся моя мощь исчезает, и я чувствую себя бессильным перед всеми надвигающимися трудностями жизни.
– Не волнуйтесь, дорогой мой князь, – сказал Иллофиллион. – Мы еще не так скоро уедем, во-первых. А во-вторых, сюда приедет мой большой друг вместе со своим близким товарищем и учеником, который уже получил звание доктора медицинских наук. Они тоже помогут вам. Возможно, что молодой доктор останется вам в помощь. Как видите, судьба бывает иногда более чем заботлива о нас.
– Я и выразить не могу, как я тронут вашей добротой. И главное, простотой и легкостью, с которой вы приносите людям огромную помощь, которую так легко принимать от вас, как будто это пустяки, – закурив папиросу, сказал князь и, помолчав, продолжал:
– Я сейчас очень обеспокоен. Здесь должен был встретить мою жену ее сын от первого брака, который желает, чтобы ему выделили его долю наследства еще при ее жизни. Я очень надеялся на эту встречу, думая, что этот акт раздела наследства при жизни жены освободит меня от многих мучений и судов после ее смерти. Сын ее, хотя и видный генерал и занимает высокое положение при дворе, – сутяга и стяжатель, враль и обманщик первосортный. Я получил сегодня телеграмму о том, что сам он не приедет, а присылает двух адвокатов из Москвы с доверенностью на ведение всех дел. Вы представляете себе, что это будет за ужас, если эти два франта явятся сюда, увидят мою нечленораздельно мычащую жену, не владеющую ни руками, ни ногами…
– Я вам уже сказал, – перебил Иллофиллион князя, – что речь вашей жены и ее руки восстановятся довольно скоро. Что же касается ног, то ими она владеть вряд ли будет. Но смерть ее наступит еще не скоро; и вам придется вынести тяжкий крест ухода за ней в течение не менее двух лет, а то и более. Сердце у нее исключительно здоровое. Не смотрите на эту предстоящую вам жизнь как на наказание. Великая мудрая жизнь не знает наказаний. Она дает каждому человеку возможность созревать и крепнуть именно в тех обстоятельствах, которые необходимы только ему одному. В данном случае вы не о себе думайте, а о вашей жене. Старайтесь всей добротой сердца раскрыть ей глаза. Объясните ей, что нет смерти, как и нет одной лишь земной жизни. Есть единая вечная жизнь живой земли и живого неба. Это жизнь вечного труда всей Вселенной на общее благо; духовная жизнь света и радости, включенная в плотные и тяжелые формы земных тел людей. И вся земная жизнь человека – это не одно-единственное конечное существование от рождения до смерти. Это ряд существований. Ряд плотных, видимых форм, в которых всегда присутствует единая, вечная жизнь, меняющая лишь свои условные временные земные формы. У нас с вами будет еще не один разговор на эту глубочайшую тему, если вас это интересует. Сейчас я хотел только, чтобы вы осознали все величие и смысл каждой земной жизни человека, чтобы вы поняли, как ясно он должен видеть всё, что есть в самом себе и вовне. Какую мощь в себе имеет каждый, если он научился владеть собою, если он может – в одно открывшееся его знанию мгновение – забыть о себе как о временной форме и постичь присутствие в себе глубокой любви, способной принести помощь и гармонию другому сердцу.
Пройдемте теперь к вашей жене, вам предстоит стать ей слугой самоотверженным и милосердным. Я вам вскоре окончательно скажу, когда ей можно будет уже сидеть в кресле.
С этими словами Иллофиллион поднялся. Я внимал его словам, стараясь не пропустить ни единого. Но все было для меня так ново и неожиданно, что я ничего не понял до конца, ничего не смог уложить в логическую цепь мыслей.
По растерянному лицу князя я видел, что и он понял не больше моего, хотя слушал Иллофиллиона в каком-то благоговейном экстазе.
Мы поднялись и все втроем вошли в комнату княгини.
Как отличалась сейчас эта комната по своему внешнему виду от лазаретной каюты, представившейся нам на пароходе, когда капитан приказал ее открыть во время скандала, устроенного княгиней! Окна были открыты и завешены гардинами так, что в комнате была полутьма. Благоухали всюду расставленные цветы, и царил образцовый порядок.
На высокой постели лежала в красивом батистовом халате княгиня. Возле постели сидела сестра милосердия, поднявшаяся нам навстречу.
На шум шагов княгиня повернула голову в нашу сторону. Лицо ее не носило больше того бессмысленного выражения, которое было на нем в последний раз, и только вокруг рта оставалась еще синева.
По ее глазам, впившимся в Иллофиллиона, было видно, что она осознает окружающее. Она пыталась поднять руку, но по телу ее только пробегали судороги. Взгляд ее с мольбой устремился на князя, и из глаз на дряблые и бледные щеки покатились ручьи слез.
Князь подошел к постели, взял безжизненную руку жены, поцеловал ее и сказал:
– Вы хотите приветствовать доктора, моя дорогая?
На этот раз губы больной чуть улыбнулись, и подошедший Иллофиллион взял из рук князя мертво лежавшую в них руку княгини.
– Не напрягайтесь, княгиня, – сказал он ей, считая пульс. – Все идет хорошо. Сейчас вы уже вне опасности. И если вы будете аккуратно днем и ночью выполнять мои указания, я ручаюсь вам за то, что ваши руки полностью восстановятся, и память и речь вернутся к вам. Но надо научиться самообладанию и терпению. Вы всю жизнь не знали, что такое самообладание, и только поэтому пришли к такому печальному концу. Перестаньте плакать. Теперь вам необходимо сосредоточить свою мысль на желании не только выздороветь, но и создать вокруг себя круг радостных, довольных и счастливых людей. Только радость и мир, которыми вы наполните всю атмосферу вокруг себя, могут помочь мне вылечить вас. Если от вас будут исходить злобные или раздраженные мысли и чувства, я буду бессилен помочь вам. Вы сами должны слиться в доброжелательстве и любви со всеми теми, кто будет вокруг вас.
По лицу старухи все лились потоки слез, которые осторожно отирал расстроенный князь. Из уст ее, пытавшихся все время что-то сказать, вырвалось вдруг диким, страшным, свистящим голосом слово «прощение». Как звук оборванной струны прозвенело это слово, сменясь могильной тишиной. И я почувствовал уже знакомое мне ощущение тошноты и головокружения, когда меня обнял Иллофиллион за плечи, шепнув: «Мужайся, думай о Флорентийце и призывай его на помощь».
Некоторое время в комнате царила полная тишина. Иллофиллион стоял возле княгини, все еще держа ее руку в своей. Постепенно лицо ее перестали подергивать судороги, слезы больше не текли по щекам, и оно уже не было похоже на ужасную, гримасничающую маску.
Иллофиллион велел мне достать из аптечки два лекарства, смешал их, развел в них какой-то порошок красного цвета из флакона, которого я еще не видел и который показался мне золотым. Жидкость, закипев, стала ярко-красной. Я приподнял голову княгини, а Иллофиллион осторожно вливал ей лекарство в рот.
Как только с большим трудом последняя капля была проглочена, княгиня глубоко, облегченно вздохнула, закрыла глаза и задремала.
Мы все вышли из комнаты, предупредив сестру милосердия, что больная может беспробудно проспать около суток.
Мы вернулись в кабинет князя, сели на прежние места, и Иллофиллион сказал:
– У меня к вам просьба, князь. Вы все время стремитесь отблагодарить нас с братом за оказываемую вашей жене помощь.
– О нет, не только жене! Для меня вы явились новым смыслом жизни, которую я считал загубленной! – воскликнул князь. – Вы ведь не знаете, что порыв заставил меня жениться на моей теперешней жене. Я вообразил, что спасаю ее от тысячи новых ошибок. И ни от чего не спас, а оказался сам слаб и попал в презренное и бедственное положение. Вы не знаете…
– Я знаю, – перебил его Иллофиллион, – что вы и благородный, и очень честный, и добрый человек. Вот к этой-то доброте я и хочу сейчас обратиться. Вы, вероятно, слышали, что капитан и мы помогли одной бедной француженке с двумя детьми добраться до Константинополя. Она рассчитывала здесь отыскать своих родственников. Но, я думаю, найти их она не сможет. Мы оставляем ее здесь под покровительством одной чудесной семьи. Но бедняжка так молода, неопытна и плохо воспитана, что, несомненно, создаст себе много трудностей, из которых самостоятельно, пожалуй, и не выберется. У нее вспыльчивый, неуравновешенный характер. И ваш такт и доброта могут помочь ей разбираться в жизненных проблемах. Мы вскоре уедем, вам же придется здесь жить не менее полутора-двух лет, так как движение для вашей жены смертельно опасно. Если вы согласны, пойдемте с нами к Жанне Моранье. Мы вас познакомим с ней, и я буду спокоен, что у Жанны будет надежный и честный покровитель.
– Я буду очень счастлив, – ответил князь, – если мне удастся сделать что-либо хорошее для мадам Моранье. Но я сам так мало верю в свои силы и так горько переживаю предстоящую разлуку с вами. Я готов хоть сию минуту пойти к ней. Я буду видеть в ней только то сердце, которому я должен передать мою благодарность вам, и перенесу на нее всю преданность вам.
Расставаясь, мы условились с князем, что завтра после визита к княгине, около полудня, мы все вместе отправимся к Жанне.
Мы возвратились домой, и я был так утомлен, что немедленно должен был лечь в постель, совершенно ничего не соображая. Мысли мои все спутались, и я не помню, как заснул.
