Две жизни. Роман в четырех частях

– Почему вдруг вы сделали такой вывод?

– Да потому, что за мою долгую жизнь я много перевидел людей. И только у одних одаренных писателей мне приходилось видеть этакие глаза-шила, от которых на душе делается неспокойно. Не могу и не хочу сказать, что оказываемое вами внимание мне неприятно. Хочу только вас уверить, что я отнюдь не таинственная личность, и преступлений, тайно укрытых от наказания, за мной не числится. А потому я мало могу быть интересен вам, – сказал он, улыбаясь и протягивая мне портсигар.

– Благодарю вас, я еще не научился курить, – ответил я ему. – Что же касается пристальности моего взгляда, то приношу вам все мои извинения за свою невоспитанность. Я необычайно рассеян, и с детства ношу кличку «Левушка – лови ворон». Надеюсь, вы меня простите и не отнесетесь строго к моему грубому любопытству, – ответил я ему, огорченный, что так нелепо обратил на себя внимание нового гостя.

Он привстал на своем стуле, слегка поклонившись мне, и вежливо ответил, что его замечание не носило характера вызова, а было неумелым комплиментом мне и что теперь мы квиты.

Иллофиллион спросил его, давно ли он живет в Константинополе.

– Очень давно. Я здесь родился, – сказал Строганов. – Мой отец был капитаном торгового судна и часто бывал в Константинополе. Во время одной из стоянок он познакомился с полурусской, полутурецкой семьей и женился на одной из их дочерей. Я очень похож на мать – вот почему моя внешность противоречит моей фамилии. Все остальные члены моей семьи блондины и плотного сложения. Тот дом, где у меня сейчас есть свободный магазин, был местом моего рождения. В те времена улица, на которой он находится, еще не была одной из главных, как теперь. Вы для кого хотели снять помещение?

– Для вашей соседки, под шляпное дело, – ответил Иллофиллион.

Видя, что сосед повернулся к Жанне, Иллофиллион сказал ему, что Жанна француженка и говорит только на своем языке.

Строганов перешел на французский язык. Говорил он свободно, несколько с акцентом, но совершенно правильно.

У меня забилось сердце. Я так боялся, что нелюбезное поведение Жанны заставит Строганова передумать. Но Строганов, точно ничего не замечая, очень деловито и любезно объяснил ей все удобства расположения улицы, магазина и квартиры. Это, по его словам, был небольшой особняк; внизу был магазин и передняя, а наверху квартира из двух комнат и кухни, выходящих во двор с хорошим садом.

Видя, что Жанна молчит, он предложил ей заехать завтра за нею утром и показать ей помещение. Если ей понадобится ремонт, то его сделать недолго.

Иллофиллион очень сердечно поблагодарил Бориса Федоровича, объяснив ему, что Жанна – племянница того человека, о котором он наводил справки утром в его присутствии, и что ей предстоит остаться в Константинополе одной с двумя маленькими детьми, так как все мы едем дальше, кроме наших турецких друзей.

Строганов повернулся снова к Жанне, по лицу которой побежали слезы.

– Не горюйте, мадам, – сказал он ей. – В жизни всем приходится бороться, и почти все начинают с очень малого, чтобы заработать себе кусок хлеба. К вашему счастью, вы встретили людей, которые оказались истинно людьми и заботятся сейчас о вас. Это редкостное счастье. Быть может, вы чем-то заслужили особое расположение судьбы, так как и я буду рад помочь вам. Дело в том, что у меня есть дочь, которой сейчас 27 лет; в семнадцать лет она потеряла жениха и не пожелала более выйти замуж. Я очень хотел бы пристроить ее к какому-нибудь самостоятельному делу. Если вы можете сначала обучить ее вашему мастерству, а потом взять ее в компаньонки, то и магазин, и аренда всего дома будет вам стоить вдвое меньше.

Лицо Жанны посветлело. Прелестные губы сложились в улыбку, и она протянула, по-детски доверчиво, обе руки старику.

– Я буду счастлива иметь компаньонку в работе и делах. Я очень хорошо знаю свое дело, и за моими шляпами дамы обычно гоняются. Но в бухгалтерии, в счетах я ничего не понимаю, меня пугает эта сторона. Я была бы счастливее, если бы вы наняли меня к себе служить, а все дело было бы вашим, – быстро сказала она.

– Это, я думаю, совсем не входит в планы ваших друзей, – ответил ей Строганов. – Как я понял со слов вашего друга, вам надо иметь возможность жить независимо и растить детей. Будьте только смелы; в счетах и финансовых делах моя дочь ничего не понимает. Но она хорошо образованна, трудолюбива. А я буду первое время руководить вами обеими в ваших финансовых делах. Все доступно человеку, если он не боится, не плачет, а начинает свое дело легко и смело. Я не раз замечал, что побеждают не те, кто имеет много денег, а те, кто легко приступает к своему труду.

Дело было решено. Назавтра Жанна, Иллофиллион и Строганов должны были встретиться в одиннадцать часов утра в будущей квартире Жанны.

Я с мольбой посмотрел на Иллофиллиона, не решаясь просить разрешения идти вместе с ними. Но он, предупреждая мою просьбу, сказал Строганову, что я был серьезно болен, поэтому идти пешком или трястись в коляске мне нельзя, и спросил, нет ли возможности сделать часть пути по воде. Строганов сказал, что можно доплыть в шлюпке до старой сторожевой башни, а там лишь пересечь два квартала и выйти прямо к дому; путь по воде займет не менее получаса.

– Так мы и сделаем, – сказал капитан, глядя на Жанну, – если вся компания нас приглашает.

Жанна рассмеялась и сказала, что она-то будет счастлива, но захочет ли сам Левушка? Всем было смешно, так как моя очевидная жажда видеть все самому ясно отражалась на моем лице.

Строганов допил чай и простился с нами, доброжелательно улыбаясь. Проводить его вызвался старший турок, которого тоже ждали дома дела.

После их ухода Иллофиллион передал Жанне две толстые пачки денег, сказав ей, что они даны его друзьями для ее детей. И, если она сейчас истратит часть их на устройство магазина, то потом, когда дело станет приносить прибыль, ей следует пополнить этот капитал, так как он должен пойти на их образование.

– Может быть, мне надо было бы только поблагодарить вас и ваших друзей, господин старший доктор. Но я никак не могу понять, неужели для меня в жизни остались только дети? Неужто я сама вообще ничего не стою, если за все время путешествия никто не сказал лично мне ласкового слова, а все заботы были о детях? – сказала Жанна Иллофиллиону. – Я очень предана моим детям, хочу и буду работать для них. Но неужели лично для меня все кончено только потому, что я потеряла мужа? Меня возмущает такая тираническая установка.

Голос ее зазвучал почти истерически, и я сразу вспомнил слова капитана о том, что Жанна на грани психического заболевания.

– Когда-нибудь, – ответил ей Иллофиллион, – вы, вероятно, сами поймете, как ужасно то, что вы говорите сейчас. Вы очень больны, очень несчастны и не можете оценить всей трагичности вашего настроения. Все, что все мы могли для вас сделать, мы сделали. Но никто не может поселить в вашем сердце мир и душевное равновесие. А это первое условие, при котором труд ваш будет удачным. Вы видите в нас счастливых и уравновешенных людей. И вам кажется, что мы именно таковы, какими вы представляете нас. А на самом деле вы и представить себе не можете, дорогая Жанна, сколько трагедий пережито или переживается и сейчас еще некоторыми из нас. Я ни о чем не прошу вас сейчас; только не предавайтесь горю окончательно и не считайте, что, если Левушка и я уедем, для вас больше не будет в жизни утешения. Вы найдете утешение в успешном труде. Но не думайте сейчас о новой любви как о единственной возможности восстановить свое равновесие. Поверьте моему опыту, что жизнь без труда – самая несчастная жизнь. А когда есть любимое дело, всякая жизнь уже больше, чем на половину – счастливая жизнь.

Жанна не сказала ни слова в ответ, но я понимал, что в ее психологии первое место занимала любовь к мужчине, потом – дети, а труд для нее был лишь необходимым приложением.

Молодой турок обещал Жанне привести к ней няню-турчанку, старушку, прожившую в их доме много лет.

Таким образом, Жанне, как из мешка доброй феи, сыпались дары по устройству ее жизни.

Иллофиллион положил конец нашему не особенно веселому чаепитию, предложив всем разойтись, поскольку я стал бледным от усталости. Жанна, прощаясь со мной, сказала, что решится на аренду дома только в том случае, если я ей это посоветую. Я успел лишь ответить ей, что сам во всем следую советам Иллофиллиона, и ей следует внимательно прислушиваться к его, а не к моим словам.

Капитан с Ибрагимом ушли в ресторан, мы с Иллофиллионом отказались от ужина и наконец остались одни.

Мы вышли на балкон. Была уже темная ночь, показавшаяся мне феерией; такого дивного неба с огромными звездами я еще не видел. Освещенный огнями, чудесный и необычный город казался мне не действительностью, а сказкой.

– Я сегодня не узнал ничего нового к тем известиям, о которых уже сообщал тебе, – что наши преследователи погибли в море. Но я получил письмо от Али, в котором он просил нас остаться в Константинополе до тех пор, пока сюда не приедет Ананда. И тогда все вместе мы двинемся в Индию, в имение Али. От Флорентийца я получил телеграмму о приезде твоего брата и Наль в Лондон. Но думаю, что им все-таки придется уехать в Нью-Йорк, куда их проводит сам Флорентиец, – сказал Иллофиллион.

– Неужели я поеду с вами в Индию, а брат мой – в Америку, даже не повидавшись перед разлукой? – печально спросил я.

– Если бы ты, Левушка, увидел сейчас брата, ты смог бы после первой радости свидания задать ему все те вопросы, которые выросли и живут в твоей душе и на которые ты хотел бы получить исчерпывающие ответы? Ведь ты прожил много времени рядом с братом, а только сейчас понял, что его и твой духовные миры вращаются вокруг разных осей. Не в физическом свидании дело, а в том, чтобы ты мог понимать его без вопросов и слов. Чтобы понять книги брата, тебе надо много учиться. У Али-старшего ты найдешь прекрасную библиотеку, а в Али-молодом найдешь друга и помощника, а также сотрудника. Сейчас ты можешь выбирать. Если ты желаешь ехать к брату, Флорентиец возьмет тебя с собой, и потом Ананда отвезет тебя к нему. Но ты уже по опыту знаешь, как трудно жить с людьми, превосходящими тебя по знаниям, к которым ты сам не можешь найти ключа. И если ты пожелаешь остаться со мной и Али, – ты можешь стать ценным помощником и Флорентийцу, и твоему брату, которому не однажды еще понадобится твоя помощь. Ты свободен выбрать себе путь сам. Но почему-то мне кажется, что твои интуиция и талант уже сами говорят тебе о том, что нельзя оставить начатое дело. Пока мы живем здесь и повсюду записываемся под твоим именем, преследователи твоего брата непременно приедут сюда, как только им дадут знать, что мы здесь. И пока мы будем их мишенью, брат твой успеет увезти Наль в Америку.

Не скрою от тебя своего беспокойства. Бешеный удар турка если и не уложил тебя на месте, то причинил тебе такое сотрясение, что весь твой организм разбалансирован. Тебе надо усилием воли все время приводить себя в равновесие. Каждый раз, когда ты начинаешь горячиться и раздражаться, думай о Флорентийце, вспоминай его полное самообладание, благодаря которому ты не раз был спасен в дороге. Подумай еще и о Жанне, изъяны поведения которой для тебя очевидны. И чем больше и глубже ты осознаешь свои обстоятельства, тем быстрее поймешь, при каких условиях ты будешь более полезен брату и Флорентийцу. Сейчас все тебе кажется загадочным, но когда ты овладеешь знанием, ты поймешь, что в природе нет тайн, а есть только та или иная ступень знания.

Мы разошлись по своим комнатам, но заснуть я не мог. Я так понимал теперь Жанну в ее порывах к личному счастью.

Все мое счастье заключалось сейчас в свидании с братом и Флорентийцем. Мне казалось, что я ничего не хочу, кроме этого. Если бы я ни на что другое не был годен, я согласился бы быть им слугой, чистить их обувь и одежду, только бы видеть их дорогие лица, слышать их голоса и не слышать стонов собственного сердца из-за разлуки с ними. Я готов был уже горько заплакать, как вдруг мне вспомнились слова Строганова: «Я часто видел, как побеждали те, кто начинал свой путь легко».

Меня даже в жар бросило. Опять я провел параллель между собой и Жанной и вновь увидел, что целая группа людей помогает мне, как и ей, а я так же слепо уперся в жажду личного счастья, как и она.

Я постарался забыть о себе, устремился всеми помыслами к Флорентийцу, и вдруг снова знакомый облик возник подле меня, и я услышал дорогой мне голос: «Мужайся. Не всегда человеку дается так много, как дано тебе сейчас. Не упусти возможности учиться; зов к знанию бывает человеку однажды в жизни и не повторяется. Умей любить людей по-настоящему. А любовь настоящая не знает ни разлуки, ни времени. Храни мир и охраняй в бесстрашии, правдивости и радостности свое место подле Иллофиллиона. И помни всегда: радость – сила непобедимая».

Необычная тишина воцарилась во мне. Легко и просто, точно получив озарение, я понял, как мне надо дальше жить, и я заснул безмятежным сном, чувствуя себя счастливым.

Утром меня разбудил Иллофиллион, сказав, что верзила с капитаном ждут меня внизу, чтобы плыть морем к месту общего свидания, и что завтракать я буду в лодке.

Я быстро оделся и не успел даже набросить пальто, как верзила явился, заявляя, что я «не по-морскому долго одеваюсь». Он не дал мне взять пальто, сказав, что в лодке есть плащ и плед, но и без них тепло.

Он вел меня через какие-то дворы, и хотя мы шли очень медленно, все же вскоре очутились у моря, где я благополучно сел в лодку.

Глава 17

Начало новой жизни Жанны и князя

Море было тихо, едва плескались волны. Для Константинополя погода была необычайно прохладная, что капитан объяснял влиянием бури. Он говорил, что множество мелких и крупных судов было разбито бурей, а пропавших лодок и рыбаков до сих пор сосчитать не могут.

– Да, Левушка, героическими усилиями моей команды и беззаветной храбростью твоей и твоего брата много счастливцев спаслось на моем пароходе. И мы с тобой сегодня наслаждаемся этой феерической панорамой, – сказал капитан, указывая рукой на сказочно красивый город, – а сколько людей сюда не добралось. Вот и угадай свою судьбу за час вперед, и скажи когда-нибудь, что ты счастлив, думая о завтрашнем дне. Выходит, я прав, когда говорю, что мы живем один раз и надо жить только мгновением и ловить его, это драгоценное летящее мгновение счастья.

– Да, – ответил я. – Я тоже раньше думал, что смысл жизни в том, чтобы искать всюду только свое личное счастье. Но с тех пор как я ближе понял моих новых друзей, я понял, что счастье жить – не в личном счастье, а в таком самообладании, когда человек сам может приносить людям радость и мир. Так же, как и вы, Иллофиллион говорит о ценности вот этого самого летящего мгновения. Но он понимает под этим умение воспринимать сразу весь мир, всех окружающих, и трудиться для них и с ними, сознавая себя единицей всей Вселенной. Я еще мало понимаю его. Но во мне уже зазвучали новые ноты; сердце мое открылось для любви. Я точно окончил какой-то особенный университет, благодаря которому стал понимать каждый новый день как духовную школу. Я перестал думать о том, что ждет меня в жизни вообще. А раньше я все жил мыслями о том, что будет со мной через десять лет.

– Да, мои университеты много хуже твоих, Левушка, – ответил капитан. – Я все живу днем завтрашним или уже прошедшим, так как мое настоящее меня не удовлетворяет и не пленяет. Сейчас я часто думаю о Гурзуфе и мечтаю встретить Лизу. Настоящее я как-то не умею достаточно ценить.

Пользуясь тем, что наши матросы не понимают французского языка, мы продолжали беседу, изредка прерывая ее, чтобы полюбоваться красотами и отдельными зданиями и куполами мечетей и дворцов, которые мне называл капитан, отлично знавший город.

Наше довольно долгое путешествие приходило к концу, когда мои мысли вернулись к Жанне.

– Ваш глубокий поклон великому страданию Жанны не выходит у меня из головы, – сказал я.

– Бедная женщина, девочка-мать! Так много вопросов предстоит ей решить за своих малюток. Так важно правильно воспитать человека с самого детства. А что может Жанна сделать для детей? Ведь она сама ничего не знает и не сумеет прочитать ни одной книжки о воспитании, потому что ничего в ней не поймет, – задумчиво сказал капитан.

– И мы с вами мало поймем в тех книгах, которые написал человек, стоящий на более высокой ступени развития, чем мы сами. Все зависит от тех вибраций сердца и мысли, которыми живет сам человек. Понять можно только что-нибудь созвучное себе. И такой общий всем язык, объединяющий бедуина и европейца, негра и англичанина, святую и разбойника, есть. Это язык любви и красоты. Жанна может любить своих детей, любить не животной любовью, как свою плоть и кровь, но как личностей, гордясь или страдая от их достоинств или пороков, – заступился я за Жанну.

– Но пока она может любить их только как свой долг, как свой урок жизни. И пока ее сознание примет свою жизнь, как предназначенные только ей обстоятельства, неизбежные, единственные, посланные во всем мире ей одной, а не кому-то другому, пройдет много времени. И только тогда в ее душе не будет места ни ропоту, ни слезам, а будет готовность к радостному труду и благословению, – отвечал мне капитан.

Я уставился на него, забыв обо всем на свете. Лицо его было нежно, и доброта лилась из глаз. Чарующая волна нежности прошла из моего сердца к нему.

– Как необходимо вам встретиться с Флорентийцем, – пробормотал я. – Или, по крайней мере, поговорить очень серьезно с Иллофиллионом. Я ничего не знаю, но – простите, простите меня, мальчишку перед вами, вашими достоинствами и опытом – мне кажется, что и у вас в голове и сердце такая же каша, как у меня.

Капитан весело рассмеялся.

– Браво, брависсимо, Левушка! Если у тебя каша, то у меня форменная размазня, даже кисель. Я сам все ищу случая поговорить с твоим загадочным Иллофиллионом, да все мне не удается. Вот мы и добрались, – добавил он, отдав матросам приказание плыть к берегу и пристать к концу мола.

Мы вышли из лодки и в сопровождении верзилы стали подниматься к городу. Вскоре мы были уже на месте и издали увидели, как вся компания наших друзей вошла в дом.

Мы нагнали их в передней. Ко всеобщему удивлению, квартира оказалась хорошо меблированной. Из передней, светлой, с большим окном, обставленной вроде приемной, дверь вела в большую комнату вроде гостиной в турецком стиле.

Строганов объяснял Жанне, как он мыслит устроить прилавок и стеклянные витрины для готовых шляп, а также перьев, цветов и лент, чтобы покупательницы могли оценить талант и изысканный вкус Жанны и сразу выбрать понравившиеся им вещи.

За большой комнатой было еще помещение для мастерской, где стояли два длинных стола и откуда вела дверь в сени черного хода.

Дети Жанны вцепились в меня сразу же, но Иллофиллион запретил мне их поднимать на руки. Они надулись и утешились только тогда, когда верзила посадил их обоих на свои гигантские плечи и вынес во двор дома и сад, где находился небольшой фонтан и стояло несколько больших восточных сосудов с длинным узким горлом.

Осмотрев нижнее помещение, мы снова вышли в переднюю и по железной винтовой лестнице поднялись на второй этаж.

Здесь были три небольшие комнаты. Одна из них была обставлена как столовая; в другой стояли две детские новенькие кроватки и диван; в третьей стояло великолепное зеркало в светлой раме, широкий турецкий диван и несколько кресел.

У Жанны побежали слезы по щекам. Она снова протянула обе руки Строганову и тихо сказала:

– Вы вчера преподали мне ценнейший урок, говоря, что побеждает тот, кто начинает свое дело легко. Сегодня же вы показали мне на деле, как вы добры, как просто вы сделали все, чтобы помочь мне легко начать мое дело. Я никогда не забуду вашей доброты и постараюсь отплатить вам всем, чем только смогу. Вы навсегда сделали меня вашей преданной слугой за одни эти детские прелестные кроватки, о которых я и мечтать не смела.

– Это пустяки, мадам, я хотел давно уже обставить этот домик, так как говорил вам, что я здесь родился и ценю его за воспоминания и уроки жизни, полученные здесь. Я очень рад хорошему случаю приготовить его для трудящейся женщины и ее детей. А, вот и дочь моя, – продолжал Строганов, двигаясь навстречу поднимавшейся по лестнице женской фигуре.

Перед нами стояла закутанная в черный шелковый плащ, со спущенным на лицо черным покрывалом высокая женская фигура.

– Ну вот, это моя дочь Анна, – сказал он, обращаясь к Жанне. – Вы – Жанна, она – Анна, хорошо было бы, если бы вы подружились и «благодать» царила бы в вашей мастерской, – продолжал он смеясь. – Ведь Анна значит по-гречески благодать. Она очень покладистого и доброго характера, моя любимая благодать.

Анна откинула с лица свое черное покрывало, и… мы с капитаном так и замерли от удивления и восторга. Нам предстали бледное, овальное лицо с огромными черными глазами, черные косы, лежавшие по плечам и спускавшиеся ниже талии, чудесные улыбавшиеся губы и белые, как фарфор, зубы. Протягивая Жанне красивую белую руку, Анна сказала приятным низким и мягким голосом:

– Мой отец очень хочет, чтобы я научилась трудиться не только головой, но и руками. Я несколько лет сопротивлялась его воле. Но на этот раз, узнав, что моей учительницей будет женщина с детьми, перенесшая страшное горе, я радостно и легко согласилась, даже сама не знаю почему. Не могу сказать, чтобы меня пленяли шляпы и дамы, – продолжала Анна смеясь, – но что-то интуитивно говорит мне, что здесь я буду полезна.

Ее французская речь была чиста и правильна. Она сбросила глухой плащ и оказалась в простом, но элегантном белом шелковом платье и черных лакированных туфельках, необыкновенно маленьких для ее высокого роста.

Не знаю, длинными ли косами, крошечными ли туфельками, стройностью ли фигуры или какой-то особенной элегантностью манер, но чем-то Анна напомнила мне Наль. Я не удержался и прошептал: «Наль, Наль».

– Что такое? Что ты говоришь? – тихо спросил меня капитан.

Иллофиллион взял меня под руку и спросил тоже:

– Левушка, что ты шепчешь? Это не Наль, а Анна. Приди в себя и не осрамись, когда нас будут ей представлять. Руки не целуй и жди, пока она сама протянет тебе руку. А то, пожалуй, ты еще задрожишь, как от встречи с Хавой, – улыбнулся он мне.

– Шехерезада; вся моя жизнь теперь сказка, а женщины – феи, – сказал капитан. – Но кто же был тот, кого любила эта Афина-Паллада, если она до сих пор верна его памяти? Можно отдать полжизни, чтобы быть любимым одну ночь такой женщиной.

Отец знакомил Анну со всеми. Она внимательно смотрела каждому в глаза, слегка улыбаясь и подавая руку, но истинное внимание ее привлекли дети, ехавшие наверх на верзиле. Анна подошла к детям, протягивая им руки. Малютки смотрели на нее во все глаза; девочка потрогала ее косы и спросила:

– Почему ты, тетя, такая черная? Тебя покрасили сажей?

– Нет, – засмеялась Анна. – Меня мой отец наградил таким черным цветом волос. Но скоро я буду седая, и ты моих кос перестанешь бояться.

Наконец очередь дошла и до нас.

Первым был представлен капитан, который низко поклонился и пожал протянутую ему руку, глядя прямо в лицо Анны, глаза которой на этот раз были опущены вниз; на щеках ее разлился легкий румянец, и мне показалось, что на нем мелькнуло выражение досады.

На Иллофиллиона Анна взглянула пристально, и ее черные глаза вспыхнули точно факелы.

– Вы тот друг Ананды, конечно, о котором он мне писал в последнем письме? Я очень счастлива встретить вас. Надеюсь, что до приезда Ананды вы окажете честь нашему дому и посетите нас.

– Я буду очень счастлив навестить вас, если ваш отец ничего не имеет против, – ответил Иллофиллион.

– Вы думаете, что моя турецкая внешность имеет что-либо общее с восточным воспитанием? Уверяю вас, нет. Более свободолюбивого и отзывчивого отца не найти во всем мире. Это первый мой, да и всех моих сестер и братьев, друг и помощник. Каждый из нас совершенно свободен в выборе своих знакомств. Единственно, чего не терпит мой отец, – это жизни без работы. Я одна из всей семьи все еще не зарабатываю денег. Но теперь и я поняла, что мне необходимо общаться с людьми, внося свой посильный труд в каждый будний день, – говорила Анна, пользуясь тем, что Жанна и ее отец продолжали осмотр спален.

– Разрешите мне представить вам моего двоюродного брата Левушку Т., – сказал Иллофиллион. – Он, как и я, друг Ананды и Флорентийца, о котором думает день и ночь, – прибавил Иллофиллион, выдвигая меня несколько вперед. – Быть может, вы позволите нам вместе навестить вас; мы с ним почти не разлучаемся, так как Левушка немного нездоров сейчас.

– Я буду очень рада видеть вас обоих у себя, – любезно ответила Анна, протягивая мне руку, которую я слегка пожал.

– А, попались, молодой человек, – услышал я позади себя голос Строганова. – Анна, наверное, уже почуяла в вас писателя. Она ведь и сама неплохая поэтесса. Пишет для детей сказки прекрасно, но не соглашается их печатать. Но ее произведения все же очень известны в Константинополе. Держу пари, что она уже вас околдовала. Только вы ей не верьте, она вроде как бы без сердца.