Две жизни. Роман в четырех частях

Капитан остановился как громом пораженный.

– Лиза?! Лизе было четырнадцать лет. Было бы наивно думать, что это было серьезно. У нее была тетка, которая преследовала меня своей любовью. Мне была смешна эта старая фея, а маленькая ревнивица меня забавляла. Но я никогда не позволял себе играть ее чувствами и замыкался в самую ледяную броню вежливости и воспитанности. Но не спорю: будь обстоятельства более счастливыми – я мог бы увлечься этим существом.

– А это существо не расстается с вашим портретом и ищет всех возможностей встретить вас. Не по ее вине, а по вине своей семейной трагедии она не едет сейчас на вашем пароходе и именно в этой каюте.

– Не может этого быть, фамилия Лизы была другой. А эта каюта была снята графиней Р. из Гурзуфа, – сказал капитан.

– Да, но вы встретили Лизу на курорте под фамилией ее тетки. И вы можете мне поверить, что графиня Р. – не кто иной, как Лиза. И если вы на самом деле считаете, что могли бы полюбить эту девушку, поезжайте в Гурзуф и повидайтесь с Лизой. Это ценная жизнь, которую надо спасти, и тут вам предоставляется случай, не забывая о себе, помочь человеку пройти свой жизненный путь в большом счастье. Среди людей есть однолюбы; Лиза – как раз из их числа. И ничто – ни ее богатство, ни ее талант – не сможет дать ей счастья, если ее любовь останется безответной. Не будьте жестоки или легкомысленны, капитан. Вы ведь играли чувствами девушки, думая, что ее любовь к вам мимолетна. А на деле оказалось, что ее сердце разбито. И если вы не поспешите, ее здоровье может пошатнуться.

Моему изумлению не было границ. А я-то раздумывал, мог бы я полюбить Лизу и как она относится ко мне. Теперь мне припомнились некоторые незначительные подробности в поведении Лизы и ее прощальный пристальный взгляд, которым она провожала Иллофиллиона при расставании. Очевидно, она доверила ему тайну своего сердца.

Капитан долго молчал. И никто из нас не нарушал этого молчания.

– Странно, как все странно, – наконец вздохнув, сказал он. – Как удивительно, что в нашей жизни все делается так внезапно, вдруг! Еще час тому назад мне казалось, что без Левушки жизнь моя будет пуста. Несколько минут тому назад, когда он отказался от моего предложения, я пережил горечь разочарования. А сейчас я точно начинаю прозревать. Я вам верил с самого начала, доктор Иллофиллион, я как-то особенно выделил вас из всех людей, которых повстречал в жизни. Но сейчас ваши слова точно сняли завесу с моего разума и сердца, и я начинаю надеяться на лучшую жизнь. Но – какой я эгоист! Я развернул ковер-самолет своих мечтаний и забыл о том, что сказал мне Левушка. Нет, пока я не помогу вам в вашем деле, я не начну строить для себя новую жизнь.

– У каждого свой путь, и пройти хотя бы каплю чужого пути – невозможно, – сказал Иллофиллион. – Если вы послушаетесь истинного голоса своего сердца, мы встретимся с вами и вашей будущей женой еще не раз. И вы не раз еще сможете оказать нам дружественную услугу. Сейчас же временно наши пути разойдутся. Предоставьте жизни вести нас так, как она ведет. Мы будем поддерживать с вами связь по почте. И если разрешите, я обращусь к вам сейчас с очень большой просьбой. Пожалуйста, помогите нам устроить несчастного князя с его женой в каком-нибудь уединенном доме в Константинополе. Вы ведь знаете людское любопытство, и можете себе представить, как тяжело будет и без того несчастному мужу переносить насмешки людей над его руиноподобной женой.

– Устроить это легче легкого, – ответил капитан. – В одной из кают едет греческая семья; да вы их знаете, во время бури вы их лечили. У них есть небольшой дом с садом, который они сдают в аренду. Мальчик мне говорил, что сейчас этот дом свободен. Если это так, то я дам вам людей, и они ночью перенесут старуху на носилках в этот дом. Я все это выясню и пришлю человека, чтобы сообщить вам. А сейчас я должен идти.

И, пожав нам руки, капитан ушел.

Мне не хотелось говорить. Иллофиллион подошел к моей постели, присел на стул и взял мою руку, считая пульс.

Он давно уже и пульс сосчитал, и убедился в том, что сердце мое перестало биться ураганно, а все же сидел, держа меня за руку.

– Мой мальчик! – тихо сказал он. – Мы только начинаем наш путь испытаний, а тебе кажется, что ты страдаешь уже целый век. Неужели тебе кажется, что все, что так неожиданно свалилось на тебя, приносит тебе лишь горе, заботы и страдания? Представь себе, что у тебя все было бы благополучно, ты был бы счастлив с братом и все шло как обычно в твоей жизни. Разве ты встретил бы тогда Али, Флорентийца и сэра Уоми? Разве ты узнал бы, что на свете есть не только обыватели, ищущие для себя одних земных благ, но и люди, воплощающие в себе духовное начало, проявляющееся в огне творчества сердца, в вечном несении любви и мира на общее благо? Взгляни в свое сердце сейчас и посмотри, как расширились его границы по сравнению с прошлым! А если бы ты мог заглянуть в сердце Флорентийца, какую мощь красоты ты увидел бы! Каким светом и очарованием наполнился бы твой летящий день в его присутствии! Все счастье человека зависит от силы его души, от той высоты духа, которой он может достичь. Если в тебе проявляется жажда чувственных, плотских желаний, твои мечты не превзойдут мира физических тел, прекрасных и желанных. Но если твоя мысль увлекает тебя в пределы духовной любви, ты слышишь звучание сердца другого человека, и созвучие твое с ним складывается по силе тех вибраций, которые излучает мощь твоего творящего сердца. Устремись мыслью к Флорентийцу. И если ты сможешь постичь все величие его мысли и духа, то его любовь сможет ответить и твоей любви, и запросам твоей мысли, и творчеству твоего сердца. И чем естественнее ты будешь устремляться своими мыслями к слиянию с его высоким умением жить каждый день в простой доброте, чем ты спокойнее будешь при всех обстоятельствах жизни, в том числе ее опасностях, тем легче ему будет объединяться с тобой.

Я понимал не все из того, о чем говорил мне Иллофиллион. Многое казалось мне неясным или невозможным; но спрашивать я ни о чем не хотел.

Распоряжению Иллофиллиона – лежать на палубе – я охотно подчинился, потому что мне не хотелось видеть никого, а книги брата привлекали меня. Верзила устроил меня на палубе великолепно. Иллофиллион сел подле меня писать письма, я обложился книгами и… заснул вместо наслаждения ими.

Путь до Константинополя мы прошли без всяких приключений. Прощание с капитаном было очень трогательным и расстроило меня до слез. Он подарил мне свой портрет в чудной рамке, оставил свой лондонский адрес и сказал, что утром зайдет к нам в отель, чтобы побыть со мною, пока Иллофиллион будет занят делами. Мы горячо обнялись, и с помощью верзилы и Иллофиллиона я стал спускаться по трапу одним из последних.

Глава 16

В Константинополе

Поздний вечер в Константинополе произвел на меня ошеломляющее впечатление. Необычный говор, суета, мелькание фесок и гортанные выкрики, пристающие со всех сторон представители отелей, шум невиданных мною чудных фиакров[5] – от всего этого я просто одурел и, наверное, потерялся бы, если бы мое внимание не привлекла Жанна с детьми в сопровождении доктора и двух итальянок, которых встречали их сановитые родственники, – и все они ждали нас на берегу.

Жанна поспешила мне навстречу, ласково прося Иллофиллиона разрешить ей ухаживать за мной, пока я болен, и хотя бы этой ничтожной услугой отплатить нам за все наше внимание к ней.

Я рассмеялся, ответив ей, что я совершенно здоров и только из любви и уважения к Иллофиллиону подчиняюсь его распоряжениям, разыгрывая из себя больного.

Тут итальянки познакомили нас со своими родственниками, и важный посол предложил Иллофиллиону поместить меня в его тихом доме. Но Иллофиллион категорически отказался, уверив всех, что мне даже полезен шум, только не следует двигаться.

Высказав сожаление, что я не поеду с ними, итальянки простились с нами, обещая завтра навестить нас в отеле, и уехали.

Мы пошли к отелю все вместе, с Жанной и детьми; шли пешком, очень медленно и недолго. Турки уже поджидали нас у подъезда отеля, где заказали нам и Жанне комнаты на одном этаже.

Только когда мы поднялись на свой этаж, я заметил, как осунулась и изменилась Жанна. На мой вопрос, что ее печалит, она прошептала:

– Я пережила такой страх, такой страх, когда вы были больны, что теперь не могу еще опомниться и часто целыми часами плачу и дрожу.

– Вот видите, как пагубно действует страх, – сказал ей Иллофиллион. – Я ведь несколько раз говорил вам, что Левушка выздоровеет. Теперь он здоров, а вас придется сначала полечить, прежде чем найти вам работу.

– Нет, уверяю вас, нет! Я могу завтра же начать работать. Только бы мне знать, что Левушка здоров и весел, – ответила Жанна.

Мы разошлись по своим комнатам. Я сердечно поблагодарил матроса-верзилу за его заботы. Иллофиллион хотел щедро наградить его, но благородный парень не взял никаких денег. Он успел привязаться к нам за время нашего плавания и просил разрешения навещать нас, пока пароход будет ремонтироваться.

Как я ни хотел считать себя вполне здоровым, но разделся я с трудом, и снова все плыло перед моими глазами.

Долго ли спал – не знаю, но проснулся я от голосов в соседней комнате. Взглянув на часы, я убедился, что уже проспал раннее утро, было без малого десять часов. Стараясь бесшумно одеться, я неловко задел стул, и на раздавшийся стук Иллофиллион открыл свою дверь, спрашивая, не упал ли я.

Убедившись, что со мной все в порядке, он предложил мне выпить кофе на балконе моей комнаты в компании капитана, который уже пришел, а затем позавтракать в обществе Жанны, молодого турка и капитана, пока он, Иллофиллион, будет со старшим турком обсуждать дела Жанны.

Я понял, что Иллофиллион не хочет говорить в присутствии капитана о наших делах, ради которых мы, собственно, и приехали сюда. Но что он пошел узнавать о моем брате, я не сомневался.

Оставшись вдвоем с капитаном, я еще больше имел возможность убедиться в разносторонности и образованности этого человека. Мало того, что он повидел весь мир, совершив кругосветное плавание несколько раз, – он еще и знал характерные стороны жизни каждого народа и говорил почти на всех языках. Необыкновенная наблюдательность, а также бдительность и внимательность настоящего моряка, привыкшего ожидать сюрпризы вероломного моря, приучили его к почти безошибочному пониманию людей. Я был поражен тем, как метко и тонко он охарактеризовал Иллофиллиона и как угадал некоторые черты моего характера. О Жанне он сказал, что, по его мнению, она была сейчас на грани психического заболевания от перенесенного потрясения.

– Женщина, – сказал он мне, – в минуты величайшего горя редко может оставаться одна. Она, сама того не сознавая, тянется к человеку, оказавшему ей внимание, чтобы хотя бы немного приглушить боль горя от потери любимого. И мужчине, честному джентльмену, надо быть очень осторожным и внимательным в своих словах и поступках, чтобы не создать себе и ей ложного положения. Не раз в жизни я видел, как утешавший в горе женщину мужчина попадал в безвыходное положение. Женщина обрушивалась на него всей тяжестью своего страдания и привязывалась к нему так сильно, что ему приходилось или жениться, или бежать, причинив ей новое страдание.

Эти слова причинили мне боль. То же или почти то же самое говорил мне Иллофиллион. Я невольно примолк и задумался, как трудно мне еще разбираться в глубинах человеческих чувств, где мне все кажется простым, а на самом деле таит в себе шипы и занозы.

Речь перешла на Жанну, которая должна была завтракать с нами. Капитан вызвал метрдотеля, заказав ему в моей комнате изысканный французский завтрак на три персоны, более похожий на обед, и велев украсить стол розами, а я просил принести только красных и белых.

К часу дня стол был сервирован, я написал Жанне записку, прося пожаловать ко мне завтракать. Через несколько минут раздался стук в дверь, и тонкая фигурка Жанны в белом платье обрисовалась на фоне темного коридора.

Я встретил мою гостью у самого порога и, поцеловав ей руку, пригласил ее к столу. Я еще не видел Жанну такой сияющей, свежей и веселой. Она сразу забросала меня вопросами и о моем здоровье, и об Иллофиллионе, и о том, как долго мы будем в Константинополе – я не знал, на какой из вопросов отвечать.

– Я так рада, так рада, что проведу с вами сейчас время. Мне надо о тысяче дел вам рассказать и еще о тысяче у вас спросить. И никак не находилось возможности это сделать.

– Позвольте вас познакомить с моим другом, которого вы знаете как капитана, но не знаете как удивительного собеседника и очаровательного кавалера, – сказал я ей, воспользовавшись паузой в ее речи.

Жанна так безотрывно смотрела на меня, что не заметила капитана, стоявшего в стороне, у стола. Капитан, улыбаясь, подошел к ней и подал ей белую и красную розы. Наклоняясь к ее руке, он приветствовал ее, как герцогиню и, предложив руку, провел к столу.

Когда мы сели за стол, я не узнал Жанны. Лицо ее было сухо, сурово; я даже не знал, что оно может быть таким.

Я растерянно посмотрел на капитана, чувствуя себя совсем расстроенным. Но на лице капитана я не прочел ровно ничего. Это было тоже новое для меня лицо воспитанного, вежливого человека, выполняющего все светские обязанности за столом. Лицо капитана улыбалось, его желто-золотые кошачьи глаза смотрели добродушно, но я чувствовал, что Жанна скована броней его светскости и не может выйти из рамок, заданных им.

Все ее надежды повидаться со мной наедине и сердечно поделиться мыслями о новой жизни разлетелись от присутствия чужого человека, да еще такого важного, в ореоле мощи и власти, которым окружен всякий капитан в море.

Недостаток воспитания Жанны, ее односложные ответы и нахмуренный вид превратили бы всякий завтрак в похоронный обед. Но выдержка капитана и его умение вести беседу заставили меня смеяться до слез. Жанна туго поддавалась силе юмора, но все же к концу завтрака она стала проще и веселее. Капитан, извиняясь перед нами, вышел заказать какой-то особенный кофе, который мы должны были пить на балконе в специальных чашках.

Воспользовавшись минутой, Жанна сказала мне, что вечером у нее состоится свидание с другом турка, который предоставит ей магазин с приличной квартирой на одной из главных улиц, чтобы открыть шляпное дело. Она снова и снова говорила, что приходит в ужас от одиночества и страха за свою и детей судьбу.

Я успел только сказать ей, что Иллофиллион никогда ее не оставит, что я и он – ее друзья всегда, где бы мы ни были. Но я мало преуспел в том, чтобы ее утешить, поскольку боялся сказать какое-либо неловкое слово.

Вернувшийся капитан принес нам чудесных апельсинов, вскоре принесли и знаменитый кофе. Но Жанна сидела как в воду опущенная и, уходя, отказалась от фруктов. Я упросил ее отнести детям по апельсину, а предложенные ей капитаном цветы она оставила на столе. Капитан с поклоном проводил ее до дверей.

Возвратясь ко мне на балкон, он взял подаренные им Жанне розы, вдохнул их аромат и, рассмеявшись, сказал:

– Нечасто в жизни мне приходилось терпеть поражение на дамском фронте. Но сегодня даже мои цветы, не только я, потерпели фиаско.

– Я совсем расстроен, – ответил я ему. – Даже голова у меня разболелась. Почему-то я думаю, что бедняжка теперь плачет. И право, мне очень жаль, что я так бессилен ей помочь.

– Здесь дело не в твоем бессилии что-либо сделать, а в отсутствии у нее образования и воспитания, которые могли бы ей помочь в тяжкий час жизненных испытаний. Ей надо стать женщиной-героиней, а она сейчас только женщина-жена, мать-обывательница. Это не значит, что она не сможет когда-либо подняться до иного уровня. Но ее борьба за свое счастье, за личную жизнь будет ужасна. Пока она не откажется от борьбы за любовь для себя и начнет жить для детей, – она пройдет ад страданий. Вот этому страданию я и поклонился так низко сегодня, – задумчиво сказал капитан.

– Неужели, любив однажды до самозабвения и потеряв рай сердца, можно снова начать искать его? Мне думается, если бы полюбил однажды всем существом, то я не мог бы больше приблизиться ни к одной женщине, – отвечал я.

– Не мне судить. Я прожил уже половину жизни, быть может, большую. И в ней еще не было такой минуты, когда мне хотелось бы произнести: «Остановись, мгновенье!» Я видел лишь неисчислимое количество страданий повсюду, где люди были одержимы страстями и не могли управлять своим разумом и сердцем.

Речь капитана была прервана стуком в дверь, и на приглашение войти в комнате появилась высокая фигура князя.

Пользуясь правом больного, я лежал на кушетке под спущенным темным пологом балкона; капитан встретил князя, радушно ему улыбаясь и пожав руку, и усадил его подле меня.

Князь объяснил, что искал капитана, чтобы поблагодарить его за помощь, оказанную его больной жене, а также за отличный дом, нанятый по его указанию. К нам князь также пришел поблагодарить за помощь и попросить навестить его больную жену.

Князь был элегантно одет, но выглядел неважно. Его лицо имело желтоватый оттенок, глаза были воспалены, и весь его вид говорил о большом физическом и нервном истощении.

Капитан, улыбаясь, сказал, что очень сожалеет, что он не доктор, а то, наверное, предписал бы постельный режим не жене, а мужу. Я уверил князя, что Иллофиллион непременно зайдет к нему. Но вряд ли это может случиться сегодня, так как он ушел рано утром и обещал быть к вечеру, но и вечером у него сегодня дела.

Посидев с нами около часа, князь просил разрешения зайти завтра утром, чтобы узнать, в какое время Иллофиллион мог бы навестить его жену.

Не успели мы обменяться впечатлениями о Константинополе, как снова раздался стук в дверь, и две синьоры Гальдони с букетами роз вошли к нам. Обе сияли радостью. Они пригласили меня, Иллофиллиона и капитана навестить их в их посольском особняке. Капитан сказал, что состоит сиделкой при мне, заменяя матроса-верзилу, а Иллофиллион уверяет, что мне в течение еще двух-трех дней надо соблюдать постельный режим, но что по истечении этого срока он обещает доставить меня к ним.

От итальянок повеяло хорошим тоном, хорошим обществом. А прелестные, бездонные и добрые глаза молодой синьоры Гальдони будили в сердце лучшие чувства, проникая в самую его глубину очарованием женственности.

– Вот чего не хватает бедной милой Жанне, – сказал я. – Она лучше многих, но только не умеет владеть собой – так же, как и я. Именно потому, что я так плохо воспитан, что я почти постоянно чем-нибудь раздражен, я лучше других понимаю Жанну.

– Нет, друг. Ничего общего нет в твоей и ее невоспитанности. Ты просто неопытен и еще не умеешь владеть ни своим темпераментом, ни своими мыслями. Но твой круг идей, мир высоких стремлений, в котором ты живешь, – все вводит тебя в число тех счастливых единиц, которые достигают на земле умения принести наибольшую пользу своим собратьям. Рано или поздно ты найдешь свой индивидуальный, неповторимый путь и внесешь в жизнь что-то новое – и я уверен, – большое и значительное, призванное служить общему благу. Что же касается Жанны, то дай бог, чтобы ее беспредельное личное страдание раскрепостило в ней хотя бы ее материнскую любовь и помогло бы стать матерью-помощницей и защитницей своих детей, а не матерью-тираном. Есть много случаев, когда горе, перенесенное матерью, обращается в тиранию и деспотизм по отношению к детям! Причем она сама убеждена, что ее любовь к ним – высочайший подвиг.

Я смотрел во все глаза на капитана. Лицо его было прекрасно. На нем лежала печать такой глубокой сосредоточенности, которую я видел только на лицах Иллофиллиона, Флорентийца, Али.

Мое молчание заставило его повернуться ко мне.

– Что ты так смотришь на меня, мой мальчик, мой «брудершафт»? Что нового увидел ты во мне? – сказал он, мягко и нежно касаясь моего плеча.

– Я не только увидел в вас нечто новое, но понял, что вам обязательно надо познакомиться с моим другом Флорентийцем. Это самый великий человек, которого я до сих пор видел. Даже Иллофиллион, которого вы выделяете среди всех, не может быть сравним с ним. Хотя Иллофиллион – я признаю всем сердцем – для меня недосягаемый идеал высоты и доброты. Вы, не зная моего друга Флорентийца, уже дважды произнесли те же слова, которые я слышал от него. О, если бы была возможна для меня такая минута счастья, когда я мог бы привести вас к нему.

Незаметно для нас на балкон вошел Иллофиллион.

– Ну, кажется, вы не скучаете в обществе друг друга. Но почему я не вижу здесь Жанны? Я условился с ней, что она подождет меня у тебя, Левушка, и я расскажу ей, где и как состоится ее свидание по шляпному делу. Неужели два таких элегантных кавалера не смогли рассеять тоску одной дамы? – спросил он с улыбкой, пожимая нам руки.

– Нет, – ответил капитан. – Дама заставила меня поучиться смирению. Даже цветы мои были оставлены. А хитро обдуманное меню и вовсе не имело успеха. Думаю, что как раз мое присутствие и лишило даму аппетита и хорошего настроения. Если бы не ваше распоряжение не покидать Левушку, я бы, пожалуй, сбежал с поля брани.

– Жанна очень огорчила меня. Я снова не сумел быть тактичным, Иллофиллион, и снова внес в ее жизнь расстройство, а так хотел принести мир. Должно быть, только черным женщинам может улыбаться перспектива радостных и простых отношений с таким ротозеем, как я, – иронически сказал я Иллофиллиону.

– Это еще что за черные женщины? – воскликнул капитан.

– Это первая, очень памятная встреча Левушки с чернокожей женщиной в Б., – сказал Иллофиллион. – Он впервые увидел элегантную и образованную черную женщину не на картинке, а в семье одного моего друга, и был потрясен этим, – ответил ему Иллофиллион. – Ты что-то бледен, Левушка. Я очень хотел бы, чтобы ты осторожно сошел с капитаном в сад подышать в тени. Как мне ни жаль тебя, но при моем разговоре с Жанной – до прихода того купца, который предоставляет ей магазин, – тебе надо присутствовать. Я бы и вас очень просил побыть с нами, капитан, так как я предвижу, что Жанне будет очень тяжело перестраиваться на новую жизнь одинокой трудящейся женщины. К сожалению, о ее дяде я пока ничего не узнал. Есть сведения, что он заболел и уехал к родственникам в провинцию. Но дальнейших следов нет никаких.

Капитан очень охотно согласился проводить меня в сад и вернуться со мной обратно. Иллофиллион спросил нас, не будем ли мы против того, чтобы пропустить обед и поужинать поздним вечером. Мы согласились и, спускаясь в сад, встретили обоих турок. Молодого мы захватили с собой, а старший прошел к Иллофиллиону.

Ибрагим ходил еще плохо, опираясь на палку, но сильной боли в ноге и спине уже не испытывал. Он нам составил целый план осмотра достопримечательностей Константинополя. Я пришел в восторг от ряда исторических мест, которые он называл в самом городе и окрестностях, но подумал, что и половины из них, вероятно, осмотреть не успею.

Мне очень хотелось услышать от Иллофиллиона о брате и нашей дальнейшей судьбе, но… не в первый раз за эти дни я учился уроку терпения и самообладания.

Приближался вечер, когда слуга от имени Иллофиллиона пришел позвать нас на чай. Чай был сервирован с не меньшей тщательностью, чем завтрак, заказанный капитаном. В большой комнате Иллофиллиона стол сиял серебром и всевозможными восточными сладостями.

Как только мы вошли, Иллофиллион отправился сам звать Жанну. Он не возвращался довольно долго, я начал уже беспокоиться и раздражаться, как наконец они вошли, продолжая начатый разговор, очевидно, не очень радостный для Жанны.

Она теперь была в скромном синем платье, особенно подчеркивавшем ее бледность. Кивнув мне и капитану головой, она поздоровалась с обоими турками и села на указанное ей Иллофиллионом место. Сам Иллофиллион сел рядом с нею, мы с капитаном напротив них, турки по краям стола, а место с левой стороны Жанны было пусто.

Не успели мы занять свои места, как в комнату вошел, слегка постучав, высокий старик, совершенно седой, худой, красивый, с довольно резкими чертами лица.

Иллофиллион встал ему навстречу, познакомил его со всеми и предложил ему место рядом с Жанной. Он представил его нам как Бориса Федоровича Строганова.

Приглядываясь к Строганову, я никак не назвал бы его русским. Типичное лицо турка с горбатым носом, большими черными глазами и бровями, бритое, похожее скорее на лицо актера, чем купца.

Завязался общий разговор, в котором Жанна не принимала никакого участия. На ее лице я заметил следы слез. Всем сердцем я сострадал бедной женщине и печалился тому, как трудно передать энергию от одного сердца другому. Все сидевшие за столом, я был уверен, собрались только для того, чтобы помочь ей. И все же общая воля не смогла помочь ей обрести равновесие.

Я так пристально впивался взглядом в Строганова, что он, смеясь, сказал мне:

– Бьюсь об заклад, что вы, молодой человек, писатель.

Все рассмеялись, а я с удивлением спросил: