«Мы с тобою всегда, братишка!». История семьи дальневосточника

Иногда зимой я выходил в сад, или в большой или малый- они перегораживались между собою забором, и там, среди заснеженных деревьев, проводил свои уединенные минуты. Миновав двор, по узкой тропке вдоль изгороди неспешно выходил в сад, где томились засыпанные снегом деревья. Глубокие сугробы охраняли холодный сон старых груш, которые летом роняли на траву ароматные плоды, пурпурных ранеток, сохранявших яблочки до самого снега. Ветви их тонко шумели под пронзительным ветром. На небольшом склоне в глубине сада, где росла пурпурная ранетка, среди ее полузасохших сучьев, виднелись на ветвях переспевшие, не съеденные птицами яркие плоды.

Замерзшие, они своим видом напоминали о быстроте прошедшего лета, мимолетной осени, и внезапно приступившей зиме. Утопая в снегу, пройду раз-другой мимо груш и яблонь, вспоминая былое жаркое лето, сборы смородины, ирги, вишен и уйду, стараясь не волновать душу воспоминаниям о лете.

Года два или три подряд, это было в пятом – седьмом классах, я помогал матери продавать часть яблочек и груш на базаре. В деревянный чемодан, тайно от отца, набирали плоды и рано утром несли на рынок. Идти было далеко, я очень уставал, но делать было нечего – отец деньги «зажимал» и сахар на варенье покупать было не на что.

Прийдя на торжок, я первым делом занимал место и бежал арендовать весы за тридцать копеек – таков был порядок. Ну, а потом начиналась торговля. Суетная и взбалмошная, когда мы с мамой вдвоем взвешивали, отпускали ранетки, груши и прочую пищу из нашего большого сада.

Но это продолжалось недолго. Отец прознал, что мы торгуем фруктами и стал скандалить. Мама не посмела его ослушаться. Вообще мы много работали. Особенно, когда подросли и мама одна вела хозяйство. Свиньи, куры, утки, козы в одно время – все это требовало много рук. Их же всего было две, да и те – мамины. Еле успевая по хозяйству, она очень уставала, а мы по глупой молодости порою этого не замечали.

Тем же летом, когда поспевали ранетки и груши, мы их перерабатывали на варенье или сушили. Для этого садились в кружок в коридоре перед комнатой и чистили их ножами до того времени, когда пальцы будут коченеть и почернеют от соков. И всё таки было приятно смотреть как из наших вырезок получается в тазу прозрачное варенье. Порою мама заливала целые груши сиропом и зимой получался сладчайший компот, из которого вылавливали плоды. Или перебирали смородину, иргу, перед тем, как сварить. Сбор ягод превращался в целое событие – вдвоем, втроем, а то и вчетвером, как когда придётся, шли в сад и начинали собирать. Кустов было десятка два и поэтому работы хватало. Сидя на чем-либо: банке, ведре, а то и просто на чурбане, собирали кисти ягод, чтобы их не подавить. Потом все равно перебирали.

Сестра Таня с братьями и племянниками.

Ели мы варенье всю, почитай, зиму, и не могли съесть, хотя сладкоежками были почти все. К весне его всё равно оставалось многовато и потом его перерабатывали заново. Также часто заливали в прочие бутылки сок этих ягод, чтобы получалось домашнее вино. За зиму оно так настаивалось, что иногда в подполе хлопали пробки и крышки – знак того, что дошло окончательно.

Закончив трудовой день по дому, садились вечерять на веранде, там же, где мы днём чистили фрукты для варенья. Уютно светилась лампочка под потолком, кружилась вокруг неё мошкара, а все ужинали, чем бог послал. Отца часто не было, приезжал поздно, да и спокойнее было как-то без него. Резали в большую миску помидоры, огурцы, солили, перчили, клали лук и начиналось пиршество. Еда была вкусной, в горле приятно жгло и щипало, потому что выращивали мы помидоры сортовые, толстокожие, а потому особенно вкусные с черным ржаным хлебом.

Отужинав, отправлялись спать, потому что отец в то время телевизора еще не купил, а забавлялись мы в основном днём. Но об одном вечере я расскажу подробнее. Однажды отец приехал пораньше и стал ужинать. Мама днём послала меня в магазин, дав три рубля и наказав сделать покупки. Я эти три рубля потерял и не помнил где. Расстроенный этим, я не хотел возвращаться домой, ожидая неминуемой порки, но всё же пришлось. И вот наступил вечер, а я все надеялся, что мама не скажет отцу о потере. Но, однако, сказала, и трудно описать, что тут было: и нотации и скандал, и угроза высечь. Испугавшись, я побежал вслед за Костей, который подался смотреть кино в летний кинотеатр у стадиона «Динамо». Был там в парке такой, обнесенный высоким деревянным забором. В тот раз мне удалось посмотреть фильм «Пёс Барбос и необычайный кросс» сидя на дереве над забором, потому что у меня не было билета. Домой шли с братом в сплошной темноте, и я уже почти ничего не боялся.

А назавтра мы, трое братьев, радостно плескались в огромном чане с теплой, нагревающейся на солнце водой, стоявшей на дворе. Все вокруг было залито водой и мама не раз уже нас окрикивала: «Да перестаньте, вы, окаянные», – а у самой лицо лучилось мягкой улыбкой.» «Идите уж, помогите мне – керосин принесите.» Это значило, что мы должны были взять крутобокую четырехгранную банку литров на двадцать и идти в нефтелавку за керосином. До неё было минут двадцать ходу и этот путь мы проделывали с Василием довольно быстро. Старик – керосинщик встречал нас у входа и при-вычно спрашивал: «Как всегда?». Потом, не ожидая ответа, брался за ременную петлю на бачке, чтобы налить керосин. В этой лавке все было интересно, потому что все таки здесь продавали керосин. Вдоль стены стояла небольшая скамеечка, а у противоположной – большой медный поддон на который ставили сосуды для наполнения. Рядом с поддоном – большая лохань, в которую керосинщик по мере надобности наливал керосин, из крана находившегося в стене. Когда мы вошли, он как раз наливал в пустую лохань. Фиолетовая струя топлива, пенясь и бурля, искристо падала в ёмкость, обдавая нас своим острым запахом.

Налив банку в двадцать литров мы пошли домой, довольные тем, что у него прикупили всякой мелочи: шариков, свистулек и прочего. Но груз все-таки давал о себе знать и мы то и дело останавливались для передышке.

Придя домой мы снова убежали играть – теперь уже на песок в маленьком саду под плодовыми деревьями на солнечной стороне возле дома. Вечером всей дружеской гурьбой мы выходили сидеть на переднем крылечке, благо оно было из трех ступенек и могли разместиться все, кто пожелал бы. Меня окружила целая ватага благодарных за рассказы приятелей и я, обрадованный тем, что меня еще слушают, придумывал всё новые и новые истории из каких-то фантастических приключений.

В конце августа отец объявил, что мы в ближайший выходной всей семьёй поедем на огород. К этому воскресенью мы готовились основательно. Мешки, лопаты, крючки для подкапывания кустов картошки, ведра, сумки с едой – все было наготове. И вот мы едем. Всякий раз было по-разному. То мы шли в условленное место, то сам отец подъезжал к дому на машине. Когда же семья уменьшилась: вышли в большую жизнь Сергей, Костя, Таня, то он уже сам приез-жал на грузовике.

Картофельный огород за селом Матвеевка был велик для моего понимания. Громадное поле и я один среди него. Но здесь был не только наш огород, но и других людей. К нему ехали долго, часа два. Дома остался только Сашка. Прибыв на место, стали разбирать инструмент, мешки. Пятнадцать соток раскинулись дугой, уходя за горизонт. Широченная грядка с зелёной ботвой картофеля качалась каруселью перед нами. Звонко перекатывалась над полем солнечная тишина, и в ней ясно заливались осенними песнями птицы. Сентябрьский воздух холодком освежал лица, солнце только-только начинало припекать, в этот день совершенно не хотелось работать, а бродить среди берез, поднимая с земли поникшие желтые листья.

Брались за копку дружно, и уже к часам двум дня вся красная и белая картошка была вырыта и засыпана в мешки. Грузить начина-ли после небольшого перерыва, когда полуденное тепло уже было не таким сильным. Собирали вещички, время подходило к отъезду. Мешков было порядочно – пятнадцать соток – давали неплохой урожай, да и отец на нашу ораву был вынужден всегда брать большие участки. Окончательно уставшие, все наши копатели буквально падали на мешки в кузове, машина трогалась и мы ехали…

Что-то там шутил Костя с Сергеем, смеялись Васька с Таней, а мне страшно хотелось чего-нибудь съесть. Через некоторое время выехали с полевой ухабистой дороги на хорошую, асфальтовую и тут-то наступило время второго обеда. Мы развязали узелки и добили то, что осталось от полуденного пиршества. Как вкусны были эти мамины пышки – лепешки пресного теста, жаренные в масле, пирожки со всякой всячиной.

Устав глазеть по сторонам, и утомленный работой, я незаметно для себя уснул. Проснулся уже от толчка, с которым машина остановилась возле дома, и, придя в себя после сна, принялся помогать сволакивать мешки с кузова и перетаскивать их на ровное место под солнцем, чтобы просушить ещё влажную от земли картошку. Грузовик уехал, а мы стали высыпать ее из мешков в садике под окнами на глиняную площадку. Там она лежала 2—3 дня, если не было дождя, потому что попросту мог пропасть наш огромный труд.

В последний раз отец взял меня на огород уже в классе седьмом и почему, до сих пор не пойму. Мог бы взять Сашку или Василя. Поехали вдвоем на самосвале, стояла в этот день жаркая и душная погода. На пронзительно голубом небе не было ни облачка. Огород был в этот раз небольшой – соток пять, но и с ним мы намотались как следует. Прополка вообще дело неблагодарное, а тут еще солнце палит нещадно, мошки зудят и вдобавок пить страшно охота.

На свою беду мы ничего не взяли поесть – попить. И вот отец первый не выдержал, устало опустился на землю: «Не могу больше, радиатор кипит.» У него всегда были слова из шоферского жаргона. Передохнув малость, снова принялись за дело. А осенью приехав на место, увидели страшно заросшее место – куда ни глянь, всюду будылья сорняков. Звенели комары и гнус, мы отбивались изо всех сил, но картошку все ж выкопали.

Обычно лежала она до весны где-то, потом становилась старой, мягкой, но все равно ели. Ждали новой, молодой на своем домашнем огороде.

И всегда так. Работы по дому было хоть отбавляй, и потому никто из детей никуда летом на отдых не уезжал. Ваське только раз повезло, когда отец приобрёл ему путёвку в пионерский лагерь на один сезон. И нам всем было страшно любопытно, что же он там делал. Когда он приехал с отцом из лагеря, наша братская компания окружила его с расспросами.

И летом, и зимой мы ухаживали за домом, подметали территорию вокруг него, убирали снег, мусор, осенью смывали грязь с крыльца, когда дожди не давали проходу и тащили за собой всякую пакость. С утра пораньше вставали, когда дело было в воскресенье и отец находился дома, то он раздавал нам метёлки и начиналась большая приборка. Он любил щеголять разными словами и дела всякий раз называл на свой лад.

В солнечный жаркий день мести трудно, одолевает пекло, хочется поскорее в спасительную прохладу. Отец долго и тщательно следит за работой, чтоб была убрана последняя соринка и нигде не осталось намека на грязь. Выметаю тротуар до самой калитки, весь двор до самой веранды и вот я уже близок к спасительной тени, где отец читает газету. Боится, чтоб я не удрал, хотя такого я что-то за собой не помню. Слишком чувствительны были его упреки.

Именно с ним я почему-то помню работу хорошо, чего бы я не делал.

Часто, пока держали свиней, приходилось убирать навоз из сарая и вывозить его в огород или за сарай, там копилась уйма удобрений, и потому росла сочная густая трава. Или когда уличный туалет убирали с братом вместе. Холодно, мороз щиплет уши, нос, шубейки на руках дырявые, старые – мама не успевала чинить, а работать надо. Приходится ковырять ломом, долбить мерзлый навоз, вывозить в огород. От стоящего рядом теплого хлева спирает дыхание, когда выходишь на мороз, немного легчает. Окончив работу, промёрзшие, и продрогшие, вбегаем в дом обогреться. Хорошо если на обед суп или картошка с приятной тёмно-коричневой томатной подливкой. Хоть и была без мяса, но еда оказывалась сытной. Вот на этой картошечке и прожил до самого того времени, когда пришлось покинуть дом.

Как-то раз пришлось с отцом чинить ворота, что стояли у входа в дом, в низине, и потом – крышу сарая. Работали дотемна, мы с Васькой страшно устали, а отец всё не отпускал, держал. «Подай доску, гвоздь, подержи тут, там – вот и вся наша работа.»

Угольный сарайчик стоял сначала около ворот, и мы помогали отцу его сколачивать. А потом, когда эти ворота строители снесли и сделали асфальтовый тротуар возле нашего забора, сарайчик перенесли в садик, где некогда стояла яблоня «белый налив». Вот это действительно было испытание. Отец привозил целый грузовик каменного угля, давая пол-литра экскаваторщику, чтобы тот насыпал лучшего кускового угля, а не пыли, как остальным. Ведрами, тачками, а то и просто руками носили уголь в наше небольшое хранилище. Набивали его доверху, а потом в холод, когда топили дом, носили опять ведрами по два-три раза, чтобы протопить печку и обогреть дом.

Весь этот труд лег на нас, трёх мальчишек, оставшихся в доме, и после этой работы мы выглядели как настоящие шахтёры, вышедшие из забоя – лица и руки черны от пыли, на одежду страшно смотреть. Но это было великое дело – перетаскать уголь. И мы гордились им.

Сделав эту работу, дома, под руководством мамы, начинали под-готовку к зиме – спускали с чердака вторые рамы, вставляли их в окна и конопатили щели ватными верёвками. Дело было непростое, особенно, если за ним следил отец. Когда его не было, работать можно было спокойно, но если он появлялся, то все моё существо сжималось и трепетало – каждый промах мог нести за собой неминучую беду. Ватную «колбаску» нужно было очень плотно забить в щель ножиком или отверткой, чтобы она не провалилась туда. Труднее всего было, когда щель виднелась едва-едва, вата плохо вбивалась и меня мучила одна – единственная мысль: «Скорее бы всё это кончилось.» Руки тряслись, вата выскальзывала из-под ножа, а тут еще отец стоит за спиной и неотступно глядит на моё рукоделие. Однако, несмотря на вторые рамы, зимой стёкла от сильных морозов покрывались густой узорной наледью, на них расцветали диковинные цветы, а по ночам на подоконнике собиралась вода, которую приходилось по тесёмке собирать в бутылки, подвешенные к окну.

Интересно было часами смотреть на эти узоры зимней природы, сотворённые таинственной и занятной прихотью морозного снега и воды. К зиме всё лишнее в доме сносили в кладовку в прихожей, где в ящиках на сене дозревали поздние сорта груш и дуль. Но и там становилось ночевать все холоднее и холоднее – в конце октября мы совсем перебирались спать в комнаты дома.

Порою эта кладовка становилась настоящим прибежищем, потому что в доме красили полы и зайти в комнаты было невозможно. Перед покраской выносили почти всё, что можно было вынести, и потом в нескольких местах настилали доски, чтобы они по возможности не касались краски, и ходили по ним лишь когда было очень нужно. Осень становилась пронзительнее и холоднее. По утрам под ногами похрустывал первый тонкий ледок в мелких лужицах, На потемневших от непогоды ветвях яблонь и груш в саду ещё дрожали последние необлетевшие листья. Приступала ноябрьская студёная пора с её порывистыми ледяными ветрами, снежной порошей и звонкой голубизной неба в яркие солнечные дни.

Ноябрьский праздник революции мы отмечали с приподнятым настроением – мама в эти два дня баловала нас разными пирожка-ми и печеньем, на которые она была славная мастерица Взрослые устраивали праздничный стол, обычно выставляли винегреты, бывало жареное мясо, картошка с подливкой. Угощения даже тогда были не очень обильными – особенно шикарно и не кутили. А мы, дети, уходили в город смотреть на демонстрацию и парад войск на главной улице города – не сумевшие попасть на трибуны площади Ленина, наслаждались видом солдат и техники, проходивших торжественным маршем под звуки музыки и рассказы ведущего диктора.

В год, когда я учился в седьмом классе, отцу повезло – ему выдали гостевой билет на трибуны ноябрьского парада, но взял он, как всегда, с собой Сашку, и пошел на праздник. А мы с братом Василём пошли смотреть парад, но не на площади – нас туда не пускали, а на боковую улицу, по которой войска шли с парада. Они проходили мимо народа, запрудившего обе стороны улицы и получалось, что солдаты сливались толпой и потом, утомлённые парадной ходьбой, рассаживались по ожидавшим их грузовикам.

В этом людском коридоре я их и поджидал. Гулкий печатный шаг сотрясал мостовую, лица солдат были напряжены, пока офицер не командовал вольно и они переходили на спокойную ходьбу. Они шли они от меня так близко, что до моего обоняния доходил дух армейской казармы, хорошо смазанного снаряжения и иногда мне казалось, что я нахожусь среди них. Однако, интереснее всего мне было возле пушек в парке «Динамо», которые давали праздничный салют холостыми залпами.

Часа за два до парада я среди других мальчишек уже крутился возле батареи 122-мм гаубиц, которые были выстроены по ранжиру на одной из аллей «динамовского» парка. Стволы грозных пушек были направлены вверх, а солдаты умело сновали вокруг, расставляли холостые заряды, готовя орудия к выстрелам. Один из присутствовавших офицеров, по-видимому командир, стоял немного подальше на пустых ящиках из под снарядов и внимательно слушал слова команд, доносившиеся из походной рации. В руке, опущенной вниз, трепетал ярко-алый флажок, готовый взметнуться по первому его слову.

Время подходило к началу парада, все зрители зашевелились, командир батареи поднял флажок и, подождав секунду, резко опустил его. Блеснуло яркое пламя. Сильный грохочущий всплеск выстрела моментально заложил мне уши, а в нос хлынула удушливая волна пороховых газов. Я не знал за кем мне наблюдать: то ли за командиром, сигналившим флажком, то ли за солдатом ближайшей ко мне пушки – все было интересно до невозможности. Это был замковый. Полуобернувшись, он внимательно смотрел на командира, стараясь не пропустить тот миг, когда нужно дернуть за шнур, который издалека казался мне кожаной колбаской, потому что был одет в кожаный чехол.

Взмах флажка и снова залп. После шестого или восьмого выстрела мои уши и душа не выдерживали грохота и я бежал смотреть парад, тем более, что солдаты, идущие с него, уже подходили к воротам в парк, где их удобнее было высмотреть. Уже потом я приспособился – стал открывать рот при выстреле, этот совет дал мне после салюта тот самый командир, к которому я подошел что-то спросить. Я любил спрашивать военных обо всем и поэтому он дал мне этот дельный совет. Но в тот день ноября я всё таки попал на трибуны. Какой-то видный мужчина вышел за оцепление, к нему сразу придвинулись двое милиционеров и лейтенант. Гражданин был весьма представительным и шёл с девочкой, держа её за руку. Показав пропуск на трибуну, он спокойно двинулся дальше, а я стоял некоторое время поодаль и не мог решиться. Набравшись духу, я быстро подбежал к нему и пристроился к девочке, пока не увидел милицейский офицер. Когда же дошёл до трибуны, милиционер топтался сзади, не решаясь бежать вслед или колеблясь. Видно в душе махнул рукой: «Что с мальчишки взять?»

Так в юбилейную годовщину 50-летия Революции я побывал на трибунах.

Легкий морозец щипал мои уши, руки, плохо согретые тоненькими перчатками, замерзли, и я потом стал проклинать своё легкомыслие, с трибун нельзя было уйти, нужно было во что бы то ни стало вытерпеть. Но я терпел. Раз уж такое подвернулось, почему бы не потерпеть.

Домой шел гордый. Так уже гремел праздник и шёл дым коромыслом. В гости пришли Рая с Лёшей и детьми. Народу было довольно много для нашего дома. Было весело и шумно. Мы с Васькой и Сашкой наелись пирожков с мясом, напились киселя из смородины и принялись за воздушные шарики, которых было великое множество. А потом пошли гулять на улицу, хоть мы там уже и были. Так прошел праздник. Так они вообще и проходили, с той лишь разницей, что больше или меньше народу присутствовало на них.

Потом кончались наши короткие каникулы и снова ноябрьский, почти зимний, ветер постоянно наметал целые сугробы, а наш штакетник был настолько большим и вредным, что копил великое множество снега. Его и приходилось убирать самодельными метелками, которые отец заставлял связывать из полыни, росшей на склонах оврагов. Каждое воскресенье, после небольшого завтрака, часов в девять-десять, я выходил на улицу, чтобы терпеть эту пытку. Сначала было терпимо, даже приятно – чего человеку надо – стоит хорошая погода, ярко сияет солнце, дует небольшой ветерок. Но потом… Уже через полчаса меня сильно прохватывал мороз, крепчавший с каждой минутой. Этому помогал ветер. Шубейки мои грели плохо из-за дырок, которые я не успевал зашивать, ноги холодели в «утепленных ботинках». Валенки не успевали просушиться со вчерашней прогулки, а отец гнал скорее на улицу. Одно время я имел летний шлем с барашковым подкладом и он здорово меня выручил в детстве. Потом я отдал его племяннику

Шел я утопая по колено в снегу, выламывая почти голыми руками редкие кустики полыни. Набрав подходящий пучок, шел обратно и связывал проволокой, но скоро от моей шибко резвой работы, весь веник ломался и на следующий день нужен был новый.

Было тяжко, руки стыли от пронзительного ветра, пальцы уже не гнулись, я плакал от боли, обиды, что на эту работу отец все время посылал именно меня. Все таки к полудню уборка двора заканчивалась и я довольный этим шел домой, но там меня ждали уроки и новые пытки отца. Он вызвался учить меня правописанию, и самым страшным в его системе было главным: «Делай как я!»

И невыносимым для меня. Сидя на кровати в полушубке, надетом на голое тело, в одних подштанниках, он то и дело требовал мою тетрадь для оценки. Увидев недочеты, кривые буквы или неполный ряд цифр, он приходил в бешенство и начинал читать нудные нотации по полчаса, так что к школе я еле успевал сделать уроки.

И все таки я находил время гулять. Зимой мы много играли: в хоккей на заснеженной улице укатанной дороге, порою допоздна катались с гор на санках, лазали по глубоким сугробам в оврагах, что было самым упоительным среди всех зимних занятий. Домой приходили вывалянные в снегу, с намёрзшими сосульками на штанах и со снегом, льдом в валенках. Раскладывали с восклицаниями на стулья всю одежду возле жарко натопленной печки и начинали до полночи обсуждать игры: кто сколько забил шайб, кто был прав, а кто нет, пока мама не звала всех спать. Утром ей нужно было идти на работу, а нам в школу, если не было каникул.

2. Жизнь для души

Когда в доме ещё не было телевизора, третья сестра Таня читала нам вслух имевшиеся книги или взятые из библиотеки. «Вечера на хуторе близ Диканьки» мне особенно запомнились. Похождения героев, действия чёрта, зимняя обстановка привлекали своей необычностью и таинственностью. С появлением телевизора (когда подошла очередь отец на скопленные деньги купил небольшой по нынешним меркам «Изумруд») мы запоем стали смотреть кинофильмы, вставая утром с тяжёлой головой от недосыпа.

Наступавшая весна бурно выдавала себя сосульками под крышей, тёплым влажным ветром с океана, ярким солнцем и пьянящим запахом талой земли. Когда сходил снег, я в малолетстве любил ковыряться в земле завалинки, рядом с крыльцом, но потом это перестало нравиться, и тогда уходил на улицу, ища сухие склоны с пожелтевшей прошлогодней травой рядом с излюбленным местом забав – полянкой, высматривал место получше, самодельным ножиком строил свои города из земли.

Лето наступало постепенно, нагревая солнцем землю, наполняя душу радостью майских праздников, своим пламенным кумачом похожих на ноябрьские. Но радости от этих ярких дней было больше, так как потом наступало лето с его обязательным июньским тополиным пухом, пьянящим запахом сирени, рыбалкой и августов-ской подготовкой к школе.

В один из таких майских дней и пришла посылка из Польши от дяди Лёши, мужа старшей сестры Раи. Он служил там военным авиамехаником в одном из гарнизонов. Васька первый узнал о посылке – извещение попало к нему в руки и он с мамой ушёл её получать. Я заигрался на улице и вот такое счастье от меня уплыло. Когда посылку принесли домой, отец по праву старшего взялся её открывать, оценивая присланные предметы. Мне особенно понравился квадратный фонарь с дужкой для крепления к пуговице. Однако мы с Сашкой, или с Васькой, с кем точно не помню, стали спорить, кому он достанется. Отец, рассерженный нашим несогласием, стукнул по стеклу фонаря, разбил его и отбросил в сторону. Конечно, после этой выходки, никто не стал на него претендовать. А потом отец забрал его себе и он долго провисел у него в кладовке на гвозде. пока совсем не заржавел..

В июне погода устанавливалась и отец организовывал походы на рыбалку в протоках на другом берегу Амура. Накануне готовили снасти, копали червей в самых разных местах сада, и с первыми лучами солнца, еще совсем полусонные, но страшно довольные предстоящим занятием, шли до пристани, пересекая знакомые улицы, ещё прохладные и пустынные в этот ранний час.. Мы шли быстрым шагом по бульвару до набережной, так как автобусов ещё не было, а нам надо успеть на первый речной трамвайчик. Город ещё спит чутким предутренним сном, влажный от росы, окутанный предрассветной дымкой лёгкого тумана.