Мать химика

С тех пор, как дети стали учиться, Корнильевы: и Дмитрий Васильевич, и Екатерина Ефимовна невольно примечали-сравнивали сына и дочь, их успехи-неудачи на школьном поприще. И как досадно становилось им порой осознавать беспечность и лень Василия. Действительно, мальчик без радости посещал гимназию, учился неважно, единственным его любимым предметом были гимнастика и скачки, от учителей математики, словесности, языков от получал палки, порой забывая домашнее задание. Отец злился на сына, увещевал, наказывал, лишал детских радостей, понимая, что Василий является единственной опорой, продолжателем рода Корнильевых, но увы, не радость, но огорчения приносил он родителям.

Иное дело дочь – маленькая шестилетняя девочка, кою успела полюбить всем сердцем ворчливая, несколько сухая в обращении мадемуазель Шонэ. Каждый день приносила Маша тёплую радость матери в те счастливые мгновения жизни, когда Екатерина Ефимовна звала её на уроки французского и музыки, глаза её – большие, сероватые с замиранием сердца глядели на крошечную темноволосую фигурку, что точно звездочка в своем пышном ярком платье неслась сквозь ещё зелёную высокую траву, мимо кустов роз и пионов к крыльцу, в объятия матери. Маша искала встречи с учителями, учёба для неё открыла новый, удивительный мир, и по вечерам, когда Вася с угрюмым лицом сидел за уроками, девочка взахлёб читала-перечитывала его учебники, а позже вместе с братом решала арифметические задачи и примеры, разглядывала карту мира, повторяя про себя названия городов, рек, морей, океанов. Но самым увлекательным, самым интересным предметом оставалась для Маши музыка: может быть, благодаря молодому, энергичному учителю по фортепиано, что сам недавно окончил музыкальное училище и зарабатывал на жизнь преподаванием в богатых домах Тобольска.

Андрей Вениаминович – так звали учителя музыки, происходил из семьи разорившегося помещика. Его отец, продав имение и всё, что было, отдал часть денег сыну на учёбу, сам же пустился пытать счастье-удачу в большие города, переходя с одной должности на другую. И, судя по тому, что его сын работал учителем, давало понять, что удача оказалась не на его стороне. Сам Андрей Вениаминович не поехал вслед за отцом, а остался в Сибири, где родился и вырос, где прошли лучшие годы детства. Может быть, он слишком увлекся прошлыми воспоминаниями; может статься, в душе держал обиду на отца, который после смерти матери опустил руки и оставил хозяйство без догляда, но дело сделано, родное имение не воротить, а уезжать в Москву или даже Санкт-Петербург Андрей не видел смысла: там таких как он много и легко затеряться в бурлящем человеческом потоке. Вот потому для молодого учителя мерная, тихая жизнь в сибирском Тобольске оказалась куда ближе столичного блеска и роскошных салонов.

Музыку он любил с детства – она для него, его души явилась не только лишь звучанием, она разверзла ставни в иной, удивительный мир, она говорила-рассказывала своим непонятным, мелодичным языком нечто, что впитывало его сердце в самые отдаленные свои закоулки, трогала струны одинокой души и в блажении предавался он тайным грёзам, когда пальцы его касались белых-чёрных клавиш старинного пианино.

Уроки музыки проходили перед французским. Андрей Вениаминович приезжал к дому Корнильевых перед обедом, проходил в дом, по пути любуясь широким густым садом, а уже в уютной просторной гостиной – светлой, как и сама хозяйка усадьбы, усаживался в кресло или на софу, с терпением дожидаясь Марии. Маша, как только слышала из детской голос учителя, лёгкой бабочкой спускалась вниз. Она души не чаяла в Андрее Вениаминовиче, не робела перед ним, да и он всё своё сердце отдавал детям, оттого и был ими любим. И как учитель, и как истинный христианин, для которого вопросы веры являлись не пустым звуком, он считал строгость и твёрдость в обучении неприемлемым к ученикам, ибо в страхе нет любви, там не прорастает трава, а долина превращается в безжизненную пустыню – прибежище одинокого ветра. Андрей Вениаминович же всеми силами старался удобрять- взрыхлять детскую «почву», посеять в ней дивный, прекрасный сад, а позже с наслаждением любоваться плодами собственных рук.

Маша садилась за пианино, с любопытством всматривалась в нотную тетрадь, про себя повторяла раз за разом: «до, ре, ми, фа, соль, ля, си…» Андрей Вениаминович следил за движениями её пальцев, иной раз говорил:

– Мария Дмитриевна, извольте держать ладонь правильно: округло, как будто вы сжимаете яблоко. Ведите плавно, не задевайте соседние клавиши…

Музыка то плавно плыла по дому, то отрывисто обрывалась на полпути. Учиться играть отказалось куда труднее, чем представлялось ранее, но у Андрея Вениаминовича в запасе было немало терпения, а у девочки интерес и заядлая любовь к познанию чего-то нового.

В соседней комнате, примыкавшей к летней веранде, у окна в глубоком кресле из гобелена сидела с книгой в руках Екатерина ефимовна. В эти минуты одинокого покоя она предавалась излюбленному занятию, принятого в их доме – чтению. В последние тёплые дни быстротекущего сентября она отдыхала в любимом мягком кресле и солнце яркими лучами освещало небольшую комнату, за стеной же продолжались уроки музыки – мелодия сама была как этот день, как сие мгновение.

После обеда следующим уроком проходил французский. Мадемуазель Шонэ была чопорная, строгая в обращении, но дело своё знала. Маша перед ней трепетала, немного побаивалась, но уважала. И если Андрей Вениаминович покорил её сердце безмерной добротой своей и чуткостью, то учительница французского языка держалась требовательной наставницей, души своей не открывала, но, тем не менее, избегала всяких упрёков, вплоне справедливо заслужив тем почтение со стороны воспитанницы и её родителей.

Мария нравилась мадемуазель Шонэ больше, нежели Вася. Мальчик, возвращаясь домой со школы, откладывал домашнюю работу в долгий ящик, а сам уходил в сад заниматься гимнастикой. Екатерина Ефимовна вскидывала руки, ей было больно видеть нерадивость сына, на которого в будущем возлагались обязанности главы рода Корнильевых; дочерью она гордилась, но разве имела девочка для семьи то же значение, что и наследник?

Вася в тайне завидовал сестре, делающей успехи в учёбе много больше его самого, в сердцах он укорял отца и мать, что ругали его за плохие оценки, подчас испытывал ненависть к учителям – таким требовательным и строгим. Однажды у отца Вася попросил подарить ему жеребчика, Дмитрий Васильевич долгое время отклонял сию детскую просьбу, ссылаясь на плохую учёбу, однако, мальчик искренне, чуть ли не со слезами на глазах обещал отцу исправиться, взяться за ум и больше не позорить фамилию Корнильевых перед одноклассниками, отец принял его обещание и вот – на Рождество, в снежный морозный день Вася получил от родителей долгожданный подарок. Жеребчик гнедого окраса, перебирая тонкие длинные ноги, окидывал взором огненных карих глаз собравшихся людей, то и дело порываясь вырваться из их рук, пуститься галопом по мягкому белому снегу, а Вася, раскрасневшийся от холода и радостных чувств, теребил его холку, гладил шелковистую шею, успокаивал ласковыми словами.

Неподалёку с ледяной горки скатывалась на санях Маша. С веселым хохотом она въезжала в сугроб, потом долгое время барахталась в нём, лёжа на спине, всматриваясь чёрными очами в чистое голубое небо.

VI глава

Как говорят мудрецы, убеленные сединами, беда не приходит одна, так и дом Корнильевых накрыла череда несчастий. Поначалу творческое начинание Дмитрия Васильевича шло спорно и он мог похвастаться перед родными небольшим, но заработком на стезе издания книг и брошюр, кои стали даже в какой-то момент популярны и обсуждаемы в научной среде академиков и преподавателей, но постепенно интерес к жизни и традициям кочевых народов пошёл на убыль, а позже – вообще иссяк, Царин чаще стал наведываться в дом незадачливого писателя и, судя по их тайным беседам, вопросы с кредиторами следовало бы решить немедленно.

К тому же не ко времени сильно занемогла Екатерина Ефимовна. Она слегла, не имея сил даже сидеть в своём любимом кресле. Доктор, осмотрев её, поставил неутешительный диагноз; в тот же день в пять часов пополудни Вася и Маша вместе с мадемуазель Шонэ переехали в дом дяди – родного брата матери – богатого купца, чьё поместье считалось одним из красивейших в Тобольске. Перед расставанием несчастный Дмитрий Васильевич обещал плачущей Маше. что мама в скором времени поправится и они смогут вернуться обратно. Мельком он взглянул на Васю: тот сидел весь хмурый, недовольный, стараясь держаться как взрослый, мальчик явно осознавал или чувствовал грозовую тучу, нависшую над крышей их дома.

Повозка тронулась по широкой дороге, оставляя колёсами петляющий след, а Дмитрий Корнильев так и продолжал стоять, провожая её взглядом, полный невысказанного горя, до тех пор, пока она не скрылась за поворотом.

Ночью он практически не спал: весь дом оглашал долгий, подчас прерывистый кашель больной, оставленной под присмотром Агриппины Тихоновны. Как только приступ на время прекратился, старушка – вся мокрая от пота, с усталыми покрасневшими глазами вышла из спальни, тихо прикрыв за собой дверь, увидела стоящего неподалёку Дмитрия Васильевича в домашнем халате со свечой в руке, пожала плечами со словами:

– Молитвами только и помогать что осталось. Господь наш Иисусе Христе не оставляет верующих, – она перекрестилась полной рукой, по её щекам текли слёзы.

– Неужто нет никакой надежды?

– Ах, Митрий Василич, ещё давным-давно также заболела моя матушка, Царствие ей Небесное, сколько же кровавых тряпок пришлось выносить, да и то, какой толк в лекарствах? Сий недуг не щадит никого: ни молодых, ни старых, ни бедных, ни богатых.

Тугой комок рухнувших было надежд сдавил грудь Корнильева: насколько хватало ему сил сдерживать тяжкие порывы в глубине души, тем хуже становилось осознание чего-то мучительного-неизбежного, и он вдруг раз увидел себя стоящего на краю обрыва над глубокой чёрной бездной, и земля постепенно камнем за камнем уходила из-под ног. Очнувшись от страшных мыслей, он более внимательно присмотрелся к широкому крестьянскому лицу Агриппины, к её доброму открытому взгляду. Ему всегда была по сердцу её простая речь, её деревенские фразы, лишенные литературного изящества, но полные такого родного, понятного человеческого тепла, что он понял, как теперь дорога ему эта простодушная, не ведающая грамотности женщина. Заставив себя натянуть подобие улыбки, Дмитрий Васильевич сказал, прикрывая зевоту:

– Отправляйся почивать, Агриппина, ты и так слишком многое взвалила на себя.

– Ох, спасибо, Митрий Василич, а то мочи уж нет.

Шаркающей походкой старая крестьянка отправилась почивать, а Корнильев в это время тихим шагом вошёл в спальню жены. Это была та самая любимая светлая спальня, то место, где у порога оставались все тяготы и недопонимания, то безопасное убежище от всех гроз и забот. Перед его мысленным взором из памяти всплывали одна за другой картины их счастливой семейной жизни, тихие минуты покоя родного очага. Ещё совсем недавно из окна светлой опочивальни по утрам струился яркий свет, теплыми лучами заливая пол и старинную мебель жёлто-золотистым цветом. Ныне окно занавешено бордовыми портьерами – плотно закрыты, так, что свет наступающего утра не заглядывает уже.

Немым, непонятным вопросом стоял Дмитрий Корнильев напротив ложа больной, ему стало страшно и отчего-то одиноко при мысли, что рано или поздно то – он боялся даже в глубине сердца произносить сие слово – случится, вырвется в их жизнь ураганом, под эту тихую, мирную обитель.

Екатерина Ефимовна лежала под одеялом, тело её вытянулось на кровати. Но то была уже не она, а тень от былого – всё, что осталось в сим пока что живом теле. Лицо покрывала болезненная бледность, щёки её впали, заострив скулы и прямой нос, некогда роскошные длинные волосы коротко острижены точно у мальчика, обнажив тем самым длинную шею – до того тонкую, что сердце сжимала неумолимая жалость к той, которая до недавних пор цвела и дышала истинной русской красотой.

На глазах Дмитрия Васильевича сверкали слёзы, он силился изо всех душевных порывов приблизиться к постели, взять сухую руку жены, но страх – тот самый первый страх, преградой ставший между ним и ею, не дал сделать ни шагу, его ноги словно вросли в пол, окаменели точно статуя. В углу валялись неубранные окровавленные тряпки – и это внушало опасение, но уже за собственную жизнь.

Екатерина Ефимовна дёрнулась, не открывая глаз, закашляла, кровь тонкой струйкой вытекла изо рта и потекла по подбородку. Корнильев со всех ног ринулся в комнатёнку Агриппины Тихоновны, разбудив её, велел немедленно отправляться за доктором, ибо враз почувствовал горечь поражения перед лицом страшного рока.

Доктор, весь заспанный, уставший, прибыл в усадьбу Корнильевых. Он ни о чем не спрашивал, не устраивал допросов как иные лекари, в жизни ему удалось немало повидать тяжелобольных, умирающих и знал он, что жизнь и смерть – это вопрос времени. После долгого осмотра больной доктор приблизился к Дмитрию Васильевичу, по его взгляду тот всё понял и ком рыданий вновь сдавил ему грудь.

– Ваши дети далеко находятся?

– Нет, здесь, в Тобольске, – шёпотом ответил Корнильев, весь напрягшись, в руках он теребил носовой платок.

– Ваша супруга слишком ослабла, болезнь съедает её изнутри. Поторапливайтесь; мать желает проститься со своими чадами.

Следующим днём к дому Корнильевых подъехал тарантас, в нём сидели Вася и Маша с мадемуазель Шонэ. Их встретила с заплаканными лицом Агриппина Тихоновна. Дети не ведали, что происходит, но чувствовали, ощущали всем своим существом чёрную скорбь, что толстым полотном нависла надо всем их семейством. В сопровождении отца они боязливо вошли в почивальню матери, там над ней склонился духовник, готовый в любой миг дать должное благословение перед уходом в мир иной.

В комнате витал запах смерти, его невозможно было спутать ни с чем, ко всему примешивались горьковатые, удушливые запахи лекарств и настоек, от коих не было ни единого толку. Дмитрий Васильевич осторожно подтолкнул детей в спину, прошептал:

– Идите, проститесь с матерью.

Вася, осознавая происходящее вокруг, не выдержал, заплакал, Маша же, побледневшая от страха и горя, медленно приблизилась к кровати, на которой лежала Екатерина Ефимовна, взяла её руку в свою, прижалась округлой детской щекой к этим знакомым, но непонятным пальцам, от которых до сих пор исходило невидимое тепло материнской любви. При виде сына и дочери умирающая попыталась было что-то сказать, но вместо слов из горла донеслось хриплое дыхание.

Духовник принялся читать отходную молитву, священные слова пронеслись по комнате, им вторил громкий детский плач. Екатерина Ефимовна скончалась до обедни в окружении самых родных и близких.

Хоронили на кладбище близ Тобольска – рядом с могилами родителей. На похоронах присутствовали супруг Корнильев с детьми, Агриппина Тихоновна, брат с женой, три взрослых племянника и две дальние родственницы – двоюродные тётки-старушки лет семидесяти. Бледный как полотно стоял Дмитрий Васильевич у ещё открытого гроба, плакать он не мог, однако тело его сотрясали внутренние рыдания по ушедшей в молодом возрасте жене. Агриппина Тихоновна то возводила руки к небу, то причитала жалобным голосом, то читала молитву утешения. В конце не выдержала, упала, прижалась лицом к сложенным на груди рукам Екатерина Ефимовны, проговорила навзрыд сквозь слёзы:

– Что же ты покинула нас так рано? Я же тебя с младенчества носила на руках, ты у меня на глазах росла и хорошела. Как же мне быть без тебя?

Чуть ли ни силой брату покойной пришлось оттаскивать от гроба несчастную няню, хотя и сам теперь переживал подобные чувства.

Маша стояла всё время между отцом и братом, одетая в чёрное длинное платьице. Она постоянно осматривалась по сторонам, но вокруг видела лишь одетых в такой же чёрный цвет людей. На женщинах поверх темных чепцов на головы были накинуты черные широкие шали, оттенявшие их бледные заплаканные лица. Прошло ещё немного времени и каждый подходил к краю могилы, бросал в неё одной рукой горсть коричневой земли, и вот: на том месте, куда уложили гроб, возвышался могильный холмик, на которой были возложены венки цветов. Похоронный обряд свершился и все по широкой дороге вдоль могил отправились домой.

Скорбное шествие со всхлипами и причитаниями замыкали двоюродные тетки покойной. Эти две старушки-кумушки, богатые вдовы, похоронившие за свои жизни большинство детей, тихо вели беседы и по всему: по их хитрым взорам, подчас брошенный на собравшихся, по их оторванности и отчужденности от других можно догадаться, о ком и каким образом были их речи, полные злорадства и сплетен.

– Представляете, Варвара Степановна, – сказала одна из кумушек – высокая, сухая старуха с острым тонкогубым лицом, чёрный плат плотно облегал её тонкие седые волосы, – ходят слухи, будто Корнильев и свёл Катеньку в могилу, дабы расплатиться с нависшими долгами. Вот сокол-то какой, – с иронической ухмылкой прибавила она, – вообразил себя великим писателем, даже поместье заложил в надежде, что дело его окупится, да только Катя, Царствие ей Небесное, была супротив, всячески настаивала оставить писательскую деятельность, продать издательство и жить дальше. Но гордыня его взяла вверх, не послушал он дельного совета, и вот каков конец.

– То-то я смотрю, – подхватила её родственница, – ни слезинки не проронил он на похоронах, стоял как каменный истукан, даже Васенька горько оплакивал мать, а ведь ребенок и то больше понимает.

Старые вдовы бросили взор, полный презрение и ненависти на спину Дмитрия Корнильева, что шёл впереди всех, держа за руки сына и дочь. Никто не ведал, не мог даже предположить, какие муки испытывал он теперь, какой адский огонь обжигает-сжигает его душу изнутри. Как во сне добрался он до дома, отдал приготовление поминальной трапезы на Агриппину и супруге брата Екатерины Ефимовны. Пока женщины накрывали на стол скатерть, ставили кутью и иное, вдовец отвел детей в детскую, а сам в полном одиночестве оставался какое-то время в кабинете. Он закрыл окна тяжелыми шторами и комната погрузилась в серый полумрак. Здесь царил иной мир, в голове витали тяжелые думы, которые то давили с новой силой, то отступали на короткий миг. Дмитрий сел в кресло, прикрыл глаза и враз по его щекам потекли слёзы: впервые за долгое время, когда слегла Екатерина, он держал всё внутри, но ныне, оставшись один, дал волю чувствам, иначе, понимал он, сошел бы с ума. Нет больше супруги – его единственной опоры и поддержки, а на плечи лёг непосильный груз, наполненный страхами, одиночеством и неопределенностью.

В соседней комнате, обставленной легкой красивой мебелью, с мягким тёплым ковром на полу, оставались Василий и Мария. Им было строго запрещено выходить на первый этаж, расспрашивать, тревожить взрослых о чем-то. Вася на правах старшего понимал суть происходящего, творившегося вокруг, в детских руках сжимал он тонкий носовой платок с красиво вышитой на нём буквой «В»: то Екатерина Ефимовна собственноручно сшила, вышила для сына – как подарок к первому дню учёбы, и именно теперь этот платочек был особенно дорог ему – на нём мальчик ощущал невидимый запах матери, прикосновение её пальцев и то тепло, исходившее от них. Вася, сидя в углу, продолжал сжимать платок, время от времени поднося его к губам, а слёзы – горькие слёзы невосполнимой утраты стекали по щекам, падали на белую ткань.

Напротив, поджав к подбородку колени, сидела Маша, глядела в пустоту бессмысленными широко раскрытыми глазами, мыслями она оставалась далеко от дома, далеко от привычно-знакомых мест. Она не думала о матери или не осознавала свою утрату; в душе девочка испытывала страх – с тех пор, как тело Екатерины Ефимовны обрело покой в сырой земле. До сего дня Маша никогда не боялась кладбищ, она спокойно могла прохаживаться вдоль могил, осматривать этот немой мир молчаливого собрания тех, кто навеки оставил за порогом жизни все свои радости и горечи; когда-то она бесстрашно возлагала цветы на могилы дедов и бабушек – их она не знала, они оставались для неё всего лишь памятной искрой в потоке воспоминаний, но вот уход матери оказался переломным моментом в её сознании: девочка многое не знала, не понимала в силу возраста, но что-то надломилось в ней нынешним утром, нечто заставило её враз повзрослеть, окинуть другим взглядом царящее вокруг. Перед внутренним взором вновь встал облик матери, её чужое серое лицо, больше походившее на маску, её руки – холодные, тонкие, – в них не было тепла, как и жизни… Вот то последнее, оставшееся в памяти о матери.

VII глава

Смерть любимой жены сильно ударила по самому Корнильеву. Сия горькая утрата из трагического состояния переросла в полную отрешённость от жизни, от всего происходящего. Когда-то он был преуспевающим купцом, участвовал в торговых делах как его дед и отец, заседал в научных кругах образованной интеллигенции и даже всячески старался войти в круг тобольских писателей и поэтов. Отныне всё это, что некогда составляло основу жизни, утратило привычное очарование, посерело, застыло в немой тишине. Погружённый в тяжкие думы, сам на себя не похожий, слонялся Дмитрий Васильевич в длиннополом халате по большому дому из комнаты в комнату, из угла в угол, душой ища присутствия Екатерины Ефимовны, её приятный запах. Вот то глубокое старинное кресло у окна, выходящего в сад: как любила она часами сидеть здесь, поглощенная чтением книг и как лучи ярко освещали ее пышную фигуру, ее русые, собранные в косы волосы. Корнильев приблизился к креслу, провёл по нему дрожащей рукой, только теперь с раскаянием понимая, как мало времени уделял семье, жене, кою любил больше всех на свете.

Из комнаты Дмитрий вышел в сад – под сенью живительной прохлады; и там тоже повсюду натыкался взором на следы Екатерины, на память, оставшуюся после неё. Вот та беседка, эта тропинка, петляющая между клумбами, липовая аллея – это всё была её идея, работа её рук. Вспоминалось, как хотелось ей, ещё бездетной, юной, разбить живописный сад у дома и как трудно досталась сия красота их зелёного мира.

Полностью поглощённый собственными думами, горем и утратой, Корнильев не сразу расслышал голос Агриппины Тихоновны, вот уж какой раз зовущий его. Обернулся он на этот знакомый голос только тогда, когда она приблизилась к нему, хлопнув ладонями по бёдрам, воскликнула:

– Господи, Митрий Василич, вы тут, а я вас по всему дому ищу!

– Чего тебе? – раздражённо молвил тот, недовольный, что его никак не оставят в покое.

– Вот горе-то какое, Митрий Василич! Не успели супругу вашу схоронить, а они налетели уж стервятниками, обивают пороги нашего дома.

– О ком ты говоришь? – чуть ли не прокричал некогда спокойный-сдержанный Корнильев, всем существом возвращаясь в реальный живой мир.

– Вестимо кто! Евдокия Петровна, тетка Екатерины Ефимовны, Царствие ей Небесное, – старушка осенила себя крестным знаменем, едва сдерживая слёзы.

– Что ей надо?

– Того не ведаю, Митрий Василич. Она желает вас видеть.

Дмитрий Васильевич глубоко вздохнул, лицо его покрыла маска невысказанного гнева; сейчас его злило всё: и непрошенная гостья, и простая болтовня Агриппины. Весь привычный мир ушёл из-под ног, рухнул в бездну громким стуком. Немного оправившись от первого потрясения, Корнильев широким шагом прошёл в дом, поднялся к себе, дабы переодеться и причесаться, а потом уже спустился в гостиную, где поджидала его прихода Евдокия Петровна. Эту родственницу жены он помнил лишь мельком, видел ее когда-то в день свадьбы, но уже тогда составил о ней нехорошее мнение. Евдокия Петровна, женщина среднего роста, худощавая, с серовато-бледным лицом, глаза небольшие карие, взгляд колкий, смотрящий на собеседника недоверчиво, надменно. У неё была привычка в споре ли, простой ли беседе поджимать и без того тонкие губы в те мгновения, когда оказывалась чем-то недовольна или же когда оспаривала точку зрения – единственно верную по ее мнению. Будучи в молодости завидной невестой с богатым приданным, Евдокия Петровна была сосватана за дворянином, наделавшего кучу долгов. Благодаря этому браку благородный господин расплатился со всеми кредиторами, а купчиха получила титул и дворянское имя: все остались в выигрыше.

Благодаря жёсткому, твёрдому характеру, природной хитрости и прекрасному образованию, новоявленная графиня смогла подчинить себе как мужа, так и всю его родню. Став полноправной хозяйкой родового старинного поместья, она тратила средства на дорогие наряды, балы, салоны и поездки в Европу, а граф, посматривая сквозь пальцы на расточительство супруги, лишь грустно вздыхал и пожимал плечами, с тревогой ожидая новую партию долгов. Однако, вопреки ожиданиям, Евдокия Петровна оказалась весьма благоразумной дамой, когда увидела, что деньги утекали как песок сквозь пальцы. Покончив с праздной светской жизнью, она вместе с супругом выкупили близ сибирских лесов землю, построили небольшой просторный дом в лучших традициях русского дворянства, разбили вокруг живописный сад, после чего их поездки по старым знакомым и светским вечерам совершались всё реже и реже, и в конце чета практически не покидала своего поместья долгое время.