Мать химика

– Хозяин Яков Васильевич самолично всё проверял и записывал, ошибки быть не должно.

– Я вдова покойного Якова Васильевича, – немного предав строгости голосу, ответила Анна и встала со стула.

Работник в нерешительности отступил на шаг, но на лице его читалась лёгкая усмешка, мол: негоже бабе в мужские дела лезть, вслух сказал:

– Вы будете продавать лавку?

– Нет, – женщина выпрямилась, стала даже стройнее и выше, лицо её приобрело спокойно-гордое выражение, когда дело касалось родной семьи, – я лично стану вести торговлю покойного супруга, но мне понадобятся два верных человека.

Корнильева Анна, вдова, маленькая женщина с шестью детьми, продолжила дело Якова, и торговля пошла лучше прежнего. Сильного характера, закаленного невзгодами, с упованием на милость Божью, она поставила на ноги пятерых сыновей, выдала удачно замуж единственную дочь. На старости лет, перебравшись в загородный дом, где смогла вволю надышаться лесом и тишиной, Анна отдыхала в большом саду, а неподалеку бегали всех возрастов внуки и внучки.

Сыновья не посрамили памяти родителей: каждый открыл собственное дело – торговое ли, просветительское ли. Но самым успешным из всех явился младший сын Якова и Анны Василий – смышленый с детства, любимец матери. Именно он порешил на свой страх и риск увековечить родовое имя Корнильевых и вложил все деньги, даже дом ради постройки первой в Сибири бумажной фабрики и типографии. Супруга его плакала, братья обвиняли в столь поспешном и, как им казалось, убыточном решении. Но вопреки их страхам дело о производстве пошло вверх и разлетелось за пределы Тобольска. Заказы на бумагу сыпались один за другим, а Василий Яковлевич только и успевал подсчитывать деньги. Старшие братья с тайной завистью глядели на младшего, а супруга его уже не плакала, а тратила выделенные на неё средства на наряды и украшения.

Заработав изрядное состояние на бумажной фабрике, Василий Корнильев, не привыкший с детства сидеть сложа руки, предаваясь ненужным мечтам, построил стекольный завод в селе Аремзяны, рядом с которым воздвиг большой дом с живописным садом. Липовая аллея вдоль узкой тропы, крытая беседка, поросшая плющом, в которой так хорошо было отдыхать в жаркие дни и летние вечера, коротать задушевные беседы за ароматным чаем. Но особой радостью, гордостью сердца Василия оставались родные домочадцы: раздобревшая, дородная жена – истинный вид русской купчихи и сильной сибирячки, и их дети.

Стекольный завод радовал Корнильева, а полученные долгожданную работу на нем сельские жители в тайне благословляли его имя в своих молитвах. Он гордился собой, но больше этого мечтал привнести-подарить родному Тобольску нечто ценное, полезное – то истинная благодарность и любовь к родному месту, где он родился и вырос, где прошли дни его молодости. Вопреки увещеванием братьев, в душе не желающих принимать его явное превосходство, Василий Яковлевич создал в городе «Училищный дом» для всех желающих получать знания ради будущих открытий и свершений. Занятый столь многочисленными трудами, Корнильев еще больше полюбил редкие минуты домашнего покоя – тем ценнее стали для него дорогие стены уютного очага. Наделенный столькими земными благами, не растрачивая время на пустое, Василий отдыхал в уединении с книгой в руках. В их семейной традиции, где особенно похвальным была образованность, книги стали истинным сокровищем, ради которого Корнильев скупал печатные издания со всех уголков страны. Его же типография, не приносящая значительного дохода, приумножила книги в обширной библиотеки их родового поместья. Сам наполовину монгол, живущий бок о бок с малыми народами Сибири, Василий Яковлевич описывал жизнь и традиции якутов и тунгусов, сказания и предания о забытых татарских князьях, ведших на протяжении веков междоусобные войны. Окунаясь-погружаясь с головой в их мир, душевно переживая из взлёты и падения, Корнильев сердцем отдавался любимому делу, а когда дети его подросли, привил им безграничную любовь к чтению и книгам.

– Пища закончится, одежда износится, а знания, сокрытые в книгах, останутся в веках. Их ценность выше злата и серебра и потому, дети мои, читайте как можно больше, храните в памяти всё то, чему вас учили и тогда вы станете поистине богатыми, – в назидание твердил Василий, уже постаревший, с сединой в чёрных волосах, но до сих пор сохранивший неторопливое достоинство, нерушимую веру, свойственные лишь благородным натурам; он любил детей и желал для них более счастливой, более спокойной судьбы.

I глава

В просторной комнате второго этажа большого дома, освещенной летними солнечными лучами, витала привычная, мягкая благодать наступающего дня. За туалетным резным столиком, прихорашиваясь перед чистым зеркалом, сидела молодая женщина – невысокая, несколько полноватая, белокожая, на ее красивом чистом лице особенно выделялись своей притягательностью большие серые глаза под дугой темных густых бровей. Протерев лицо и шею душистым маслом, красавица медленно, с некоей осторожностью расчесала свои густые, очень длинные темно-русые волосы, заплела их в две толстые большие косы, аккуратно уложила их вокруг головы диадемой-венком, приколола шпильками с золотистыми бусинами. Оглядела себя в зеркале со всех сторон, полюбовалась на своё отражение и довольная начала одеваться.

Не стоит лишним сказать, что женщину эту звали Екатериной Ефимовной, урожденная Шевырдина, дочь тобольского купца Ефима Шевырдина, супруга Дмитрия Васильевича Корнильева и мать двоих детей – сына Василия и дочери Марии. Снискавшая почтение и уважение в купеческой среде, а также расположение родственников мужа, Екатерина Ефимовна успешно вела хозяйство, следила за домом и раскинувшимся вокруг него садом. Но большую гордость и любовь возложила она на своих детей, проводя в беседах с ними вс свободное время и с упованием дивясь их не по-детски умным рассуждениям.

Немного поразмыслив о жизни, невольно вспомнив день её свадьбы, когда весь мир, казалось, завертелся-закружился по-новому и как всё видимое-невидимое пролетело стрелой, и вот – на руках у неё сын, а затем дочь. Как не спала она ночами от детских криков, как болела её грудь, полная молока – вот тогда казалось, будто время остановилось, каждая минута длилась что час, временами на неё находило безудержное отчаяние и, обессиленная, бледная, заметно похудевшая и оттого малопривлекательная, Екатерина Ефимовна закрывалась в собственной спальне, не желая никого видеть, и долго плакала навзрыд, с болью сожаления вспоминая прошедшие дни беззаботного лёгкого детства. Через год, как только сын научился прямо держаться на ногах, Екатерина поняла, что опять носит под сердцем ребёнка; это не доставило ей радости, к тому же её самочувствие резко ухудшилось, слабость во всем теле не отпускало ни днём, ни ночью, почти не хотелось есть. Заботливый супруг, перепуганный состоянием жены, вызвал из Тобольская доктора, дальнего знакомого своего отца. Почтенный господин в добротном одеянии, знающий пять языков, осмотрел Екатерину Ефимовну, в конце прописал для неё лекарство и покой. Так, благодаря безграничной поддержки и опоре родных, женщина смогла выносить и родить здоровенькую крепкую малышку, обличием – вся в отца и деда: видно, монгольская кровь победила русскую. Не в пример капризному братцу, девочка оказалась тихой и спокойной, чаще спала, редко будила мать плачем и криками; не лишним стоит отметить, что Екатерина Ефимовна всем сердцем приросла к дочери, сделала ту своей любимицей, что часто злило маленького Василия, чей тёплый всеясный мир порушился с появлением непонятного, ненужного ему младенца. Но постепенно, со временем, холодный лёд тронулся и начал стремительно таять, тогда-то Екатерина и Дмитрий приметили заметную перемену между сыном и дочерью. Ещё совсем крохотные, брат и сестра сблизились, соединились в новой дружбе да так, что стали не разлей вода; Екатерина Ефимовна глубоко, облегчённо вздохнула: покой и мир, отвоёванные за прошедшие годы, вернулись под кров их уютного родового гнезда.

Отогнав тёплые воспоминания, лёгким покалыванием захлестнувших её душу, Екатерина Ефимовна ещё раз оглядела себя в зеркало, едва заметным касанием поправляя широкий подол темно-красного платья, надела на голову белый чепец с французским кружевом – купеческие жёны и дочери до сих пор хранили дань русской традиции, предпочитая сарафаны заместо европейского платья, и лишь немногие, кто имел высокое положение и деньги, позволяли себе следовать пришлым веяниям, как то: наряды по французской моде, чепцы и шляпки заместо широких расписных платков. Корнильевы же, являясь не только купцами, но по большей части людьми образованными, связанные с просвещением этого края – вдали от светской столичной суеты подчеркивали статус семейного благополучия заграничным одеяниям, но корнями верные русским традициям.

В распахнутое настежь окно влетела черно-жёлтая пчела, покружилась по комнате, с жужжанием уселась на разросшуюся яркими красками азалию, цветущую в глиняной округлой плошке с причудливым орнаментом, посидела на цветке какое-то время и также неожиданно как влетела вылетела вон – на свет, в зелёный благоухающий сад. Где-то там, среди липовой аллеи, выходящей к воротам, раздались детские голоса. Екатерина Ефимовна с блаженной улыбкой выглянула в окно, ладонью козырьком загораживаясь от жарких лучей, боясь испортить загаром белоснежную кожу. В саду мелькали две маленькие детские фигурки, затем донесся пронзительный собачий лай. Женщина вобрала в лёгкие побольше воздуха, крикнула в сад:

– Вася, Машенька, идите мойте руки и завтракать, и проследите, чтобы Бони не вытоптал бы мои клумбы.

С чувством достоинства, как то свойственно хорошим матерям, она спустилась вниз, заглянула на кухню, где в жару и паре стряпала служанка – полноватая, невысокая старушка пятидесяти лет, которую звали Агриппина Тихоновна, и которая досталась Екатерине Ефимовне с замужеством вместе с приданным. Агриппина Тихоновна знала её с самого рождения, она была её няней, ныне – верная прислуга, служащая в доме Корнильевых не по долгу службы, а по зову сердца – с материнской заботой, уютной теплотой.

Войдя на кухню, Екатерина Ефимовна ощутила знакомые с детства, родные запахи утренней трапезы, но, отогнав ностальгические чувства в глубину сердца, повелела накрыть на стол, после чего вновь поднялась на второй этаж, шурша при ходьбе нижними юбками. Она приблизилась к двери, осторожно постучала.

– Войдите, – раздался мужской голос.

Женщина опустила ручку и уверенным шагом прошла в широкую комнату – рабочий кабинет супруга; стены были оклеяны красно-зелеными обоями итальянской работы, резная дубовая мебель – шкаф, набитый книгами – библиотека, доставшаяся в наследство от Василия Яковлевича, большой стол, где в полном беспорядке лежали документы, блокноты, газеты, но хозяин сего места, казалось, ничего подобного не замечал, склоненный над чистым листом с пером в руке. Как только супруга подошла к столу, Дмитрий Васильевич отвлекся от задуманной работы, многозначительно посмотрел на Екатерину Ефимовну.

Дмитрий Васильевич Корнильев был человеком невысокого, ближе к среднему, роста; не смотря на чёрные волосы и карие глаза, в его чертах тяжело угадывалась монгольская кровь, смягченные тонкими славянскими линиями, и всё же дед оставил в своем потомке частичку себя – и это всё: восточные глаза, чуть выступающие скулы свидетельствовали о далёких степных предках. Закутанный в немецкий шёлковый халат, Дмитрий отложил перо, спросил:

– Ты пришла звать к завтраку? – и как бы в подтверждение собственных слов взглянул на часы.

– Ты так занят работой, что забываешь обо всём на свете, – с наигранной строгостью ответила она и, не удержавшись, улыбнулась той красивой, белозубой улыбкой, которая пленила когда-то Дмитрия.

– Прости мою забывчивость, но разве тебе не ведома важность сего труда, над которым я кроплю день и ночь?

Купец посмотрел на супругу взглядом, полного любви. Он верил, доверял ей как самому себе, ибо лишь благодаря её безграничной, терпеливой поддержки он принял на себя дело отца как в торговле, так и в научной-познавательном поприще. Если говорить уж о Дмитрии Корнильеве, то это был человек тонкого ума и одухотворённой культуры; всегда несколько замкнутый, большую часть времени молчаливый, со взором, устремленного вдаль, он сохранял душевное благородство и внутреннюю силу духа. Благодаря образованности, уму он с помощью незаурядной, мудрой жены смог построить, преобразить родное гнездо, отличающееся безупречным вкусом и богатством, разбить вокруг прекрасный сад, где в летнюю пору все они укрывались под сенью благодатной тени деревьев, дыша цветущими кустами роз, падая мысленно в тишину, в которой слышалось дыхание ветерка да ласковое пение птиц.

Корнильевы счастливо жили в большом доме, вдали от городской суеты. Екатерина Ефимовна ловко управляла хозяйством, занималась воспитанием детей. Как обычно – и в этот летний день тоже она с легкой улыбкой на устах звала всех к завтраку. На красивых тарелках, согласно обычаям богатых родов, подавался пирог – вкуснейший, такой, что таял во рту, к нему непременно в изящные фарфоровые чашки разливался чай, отдельно подавался турецкий кофе – Дмитрий Васильевич не любил пить по утрам чай, оставляя его душистый, чуть терпкий вкус на вечер. Утолив голод, Корнильев поспешно засобирался по личным, весьма важным делам; для таких случаев он надевал европейский костюм, дабы выглядеть в глазах избранных в комитете респектабельным. Екатерина Ефимовна помогала мужу собраться, но в дверях остановила его взглядом, полным укора и искренней мольбы, немного опешив, но спросила:

– Ты вернешься к обеду?

– Как карты лягут, – пожав плечами, ответил тот, – на сегодня запланирована важная встреча с редакционной комиссией, во время которой будет решаться судьба труда моего, над коем я кропил столько дней.

– А после? – не унималась Екатерина Ефимовна, от напряжения щёки её залились румянцем.

– А потом следует заехать в лавку, сверить-перепроверить счета и прибыль от товара. Тебе же ведомо, как тяжко стало в торговом деле и положение моё шаткое.

Она вздохнула, хотела еще что-то сказать, но вовремя остановилась. Перекрестив мужа перед уходом, только и могла что промолвить:

– Ступай с Богом.

Дмитрий взял её нежную руку в свою, поцеловал и решительным шагом вышел из дома. На веранде сын и дочь что-то рисовали, маленькая Маша: вся перепачканная, но безмерно счастливая, защебетала нежным детским голоском, показывая отцу нарисованное нечто непонятное, но яркое:

– Папочка, смотрите, я наш дом нарисовала.

– Молодец, Машенька, – Корнильев склонился над дочерью, коснулся губами её густых черных волос, – прости, но мне нужно спешить, а после я всё погляжу.

Его сердце ёкнуло на миг: сейчас как никогда ему захотелось остаться под сенью родных чертогов, еще раз повозиться с детьми, умиляясь их по-младенчески глупой болтовне, отвлечься-убежать от рухнувших враз проблем, но дела не могли ждать и вместо мирной семейной беседы он вышел за ворота и сел в заранее присланный экипаж. Дорогой – до самой типографии, Дмитрий Васильевич раздумывал над своей пламенной речью, с которой должен выступить перед членами городской редакционной комиссией, и когда мысли эти пролетали перед мысленным взором, внутри начинало дрожать от волнения: как скажется то на будущем его книги? Что ответит на его мнение профессор по культуре и этики многоуважаемый Царин Андрей Викторович? А как захочет ли сотрудничать с ним главный редактор Тобольска – человек старой закалки и крутого нрава: сколько писательских трудов сгубил он одним-единственным словом «нет»?

«Нет, не стану думать ни о чём, иначе сойду с ума», – осенил самого себя Корнильев, мирно покачиваясь в такт колёс, прыгающих по неровной узкой дороге.

II глава

Корнильев Дмитрий Васильевич не успел к обеду, как и предполагал; не вернулся он и к ужину. Не находя себе места, переходя из комнаты в комнату, прохаживаясь взад-вперед по опочивальне, словно измеряя её шагами, Екатерина Ефимовна дожидалась мужа, а мысли негодования, перемешанные с чувством немой тревоги, комом стояли в горле, сдавливали грудь. Вася и Маша давно уж крепко спали в детской на пуховых подушках в прохладной тиши летней ночи.

Пребывая в полном одиночестве большого дома, Екатерина Ефимовна с зажженной свечой вышла на веранду, лёгкий ветерок приласкал её горячее лицо свежим прикосновением. В небе тускло светил месяц, в саду покачивали кроны старые деревья, где-то в высокой густой траве трещали цикады: мир был наполнен безмятежным, неторопливым спокойствием. Постояв какое-то время в темноте в отблеске одной-единственной свечи, женщина плотнее закуталась в шаль, накинутую на полные плечи, и только собралась было заходить обратно в дом, как вдруг вдали простучали колёса, цокот копыт, затем раздались слабые мужские голоса, скрип ворот и вновь тишина. Екатерина Ефимовна вытянулась струной, всмотрелась на сероватую ленту аллеи: там слышались торопливые шаги, знакомое покашливание. К дому свернул Дмитрий Васильевич, его невысокая фигура залилась слабым светом месяца на фоне чёрного сада. Ускорив шаг навстречу жене, он поднялся по ступеням на веранду, взял холодную руку Екатерины Ефимовны в свою, поднес к губам.

– Прости, дорогая, что так поздно. Всё дела да заботы.

– Ты мог бы предупредить, чтобы я не сидела в тревоге, ожидая твоего приезда, – не выдержала она накопившейся обиды.

Он виновато взглянул в её лицо, только и смог, что ответить в своё оправдание:

– У меня не нашлось ни минуты свободного времени. Пойдём в дом, я всё расскажу после.

Они сидели вдвоём за круглым столом, свечи пламенем отражали на зеленых обоях кривые тени от предметов и деревьев за окном. Дмитрий Васильевич перекусил лёгким ужином, после которого жена лично заварила ему ароматный чай, сама же она сидела, уставившись на него, сложив руки на стол. Корнильев, осторожно делая глоток за глотком, поведал о делах нынешнего дня.

Как только подъехал он к зданию редакции, так его встретил взволнованный Павел Петрович Ищеев, который сообщил, что главный редактор Вениамин Михайлович Суриков запаздывает, хотя должен был быть на месте. Дмитрий Васильевич поднялся на второй этаж – там, в главной зале переговоров за длинным столом восседали Царин Андрей Викторович – мужчина средних лет с красивым лицом и большими черными глазами и Степанов Александр Васильевич – молодой человек слегка болезненного вида, высокого роста, хорошо сложенный. Все члены комиссии расселись по своим местам, каждый невольно бросал взор в сторону пустующего места во главе стола, в нетерпении поглядывая на большие часы в углу комнаты.

Минуты шли. В зале стояла невыносимая жара. Главного редактора ещё не было. Дежурившему швейцару велели принести кофе-чай, в разговорах личных, не касающихся общественных дел, члены комиссии утоляли жажду, некоторые курили, медленно, с интересным благоговением выдыхая табачный дым. Однако, в каждом из них нарастало недовольство: по какой такой причине главный редактор сильно запаздывает и почему остальные обязаны дожидаться его более часа?

– Если через полчаса господин Суриков не соизволит явиться, я покину собрание. Извините, господа, – проговорил недовольным голосом пожилой профессор русского языка и литературы, в его благородных чертах читалось незыблемое достоинство, чему в тайне завидовали многие.

– Но Вениамин Михайлович не может не приехать, тем более, что вопрос касается явно его, – попытался было возразить Корнильев, но собеседник перебил его:

– Не соизволите упомянуть, но долгая задержка является признаком неуважения ко всем нам. Я прибыл сюда лишь по его приглашению, хотя мог отказаться.

– Ваше мнение, профессор, чрезвычайно важно для нас, – решил сей фразой сгладить сложившуюся ситуацию Степанов Александр Васильевич.

На этот счёт у профессора было собственное мнение, которое он непременно высказал вслух. Начался спор, к ним присоединились другие члены комиссии. Корнильев же, встав из-за стола, подошёл к окну, глянул на улицу. За его спиной шёл оживленный разговор, Степанов то повышал, то понижал голос, ему вторили остальные, но Дмитрию Васильевичу было недосуг прислушиваться к новым дебатам: в надежде и волнении он ожидал прибытия Сурикова, который сегодня – в этой зале, решит судьбу его новой книги. Он ещё раз мельком окинул часы, с вниманием проследил за стрелками – каждая минута казалась часом, а горячие лучи летнего солнца обжигали покрасневшее, мокрое лицо. Протерев лоб носовым платком, Корнильев вдруг замер, прислушался: у здания остановился экипаж, две лошади устало мотали головами. К экипажу подбежал человек, открыл дверцу и услужливо помог дородному господину в дорогом костюме сойти на землю. Дверь зала отворилась, в проходе показался маленький, тщедушный человечек с длинными седыми усами, раболепно заикаясь, проговорил:

– Господин Суриков прибыл.

Все члены комиссии оживились, задвигались. Кто-то бросился распахивать окна, зная, что Вениамин Михайлович не переносить запах табачного дыма – из-за этого у него портится настроение и он потом ходит весь день не в духе. все уселись по своим местам, чопорно поправляя накрахмаленные воротники, прямые, гордые, в немом ожидании.

Двери распахнулись, в зал вошел грузной походкой Вениамин Михайлович, на лбу и лысеющей голове капельки пота, толстые щёки раскраснелись от жары, от долгой дороги, оттого, что пришлось подниматься на второй этаж. Весь его напыщенный круглый облик, высокомерный взгляд небольших серых глаз говорили о непростом, а подчас, несносном характере; больше всего на свете сей господин любил поесть – такой уж грех чревоугодия, и потому для него всегда были приготовлены булочки и жареные куриные ножки в соусе.

Присутствующие встали, поприветствовали главного редактора, тот слегка кивнул, не глядя ни на кого, и прошёл к своему пустующему месту во главе стола. Остальные вновь сели за стол, ожидали, когда Вениамин Михайлович откроет речью собрание. Корнильев сидел весь побледневший: десять минут назад он горел в нетерпении увидеть Сурикова, ные же, лишь взглянув на него, захотел вернуть время вспять и сидеть в ожидании у окна хоть вечность: так неприятен стал для него весь вид, облик главного редактора. Перебивая волнение, зная, что речь пойдёт о новой книге, Дмитрий Васильевич незаметно заламывал пальцы на руках, предчувствуя заранее нехорошее, старался не вникать в суть разговора, когда несколько голосов один за другим вторили свои мысли.

– Дмитрий Васильевич, – раздался резкий, громкий голос Сурикова и Корнильев вздрогнул всем телом, точно приговоренный к казни, взглянул в сторону главного редактора, – я ознакомился с вашей первой книгой, правильнее назвать – брошюрой; с точки зрения этнографии и истории ваш труд весьма полезен, но сам язык повествования, или как то можно выразить – стиль письма скудноват для публикации. Возможно после, если вы соизволите поработать над книгой ещё и ещё, редакция согласится выпустить её в тираж, но пока что… Я могу пойти вас навстречу, ежели вы располагаете достаточными средствами. Не обессудьте, поймите и моё положение: нынче времена тяжелые, издательства терпят убытки, писателей и авторов много, а денег мало. Сейчас мы вынуждены отказывать если не всем, то большинству, не смотря на то, что рукописи в достаточной мере интересные и написаны талантливо.

«А когда у издательств не бывали тяжёлые времена?» – хотел воскликнуть было вслух Корнильев, но осёкся: первые предчувствия ещё в дороге не обманули его – это был отказ, хотя и завуалированный в поток красноречивых слов.

Члены комиссии сидели в полном молчании, никто уж не смел вымолвить ни фразы. Суриков Вениамин Михайлович с чувством выполненного долга вытер носовым платком мокрый лоб и откинулся на спинку стула. Собрание было окончено.

В прохладном коридоре, куда все вышли не спеша, обескураженного, разочарованного Корнильева нагнал Царин Андрей Викторович, он отвёл его в сторону – подальше от посторонних глаз, шепнул на ухо:

– Не падай духом. Этот напыщенный индюк Суриков считает себя вершителем судеб, но есть еще один способ…

– Какой? – Дмитрий Васильевич, весь во внимании, поддался вперед, былая надежда вновь вернулась к нему.

– У тебя, я слышал, от отца досталась типография, что выпускала в своё время книги и журналы; особым успехом пользовался «Иртыш», не так ли?

– То прошлое. Типография вот-вот прекратит своё существование, мы распродаём последний номер научного журнала, а дальше, мне кажется, предстоит распрощаться с ней, ибо денег уже не осталось.

– Но ты можешь издать книгу в собственной типографии, а уж с деньгами я помогу – у меня есть человек на примете. Только прибыль с продаж – поровну.

Царин заметил на лице Корнильева смущение, в карих глазах читалось недоверие, и чтобы приободрить, Андрей Викторович призвал на помощь всё своё ораторское красноречие, всё знание литературного-издательского дела, он мог убедить незадачливого писателя в правильности рискованного шага, после чего, довольный самим собой, похлопал дружески Дмитрия Васильевича по плечу, предложил спуститься на первый этаж к обеду.