Мать химика

Евдокия Петровна за многие годы супружеской жизни так и не подарила мужу наследников, но а подросшие дочери и сын от первой почившей жены старались не встречаться с мачехой, на отца же затаив обиду – что всё когда-то по глупости переписал на новую супругу. Теперь стареющая графиня вдруг вспомнила о существовании внучатых племянников, коих видела единожды – на крестины Марии. Чтобы сыграть роль благодетельной тётушки, а, может статься, испытывая искренние чувства, она приехала в дом Корнильевых не просто так: Дмитрия Васильевича графиня не любила, чуть ли не презирала, но, действуя по уставу этикета, с натянутой улыбкой встретила его приход. Также повинуясь правилам общества, Корнильев взял её тонкую руку, коснулся её губами, в душе ненавидя самого себя за сие вынужденное лицемерие. Призвав Агриппину, он потребовал принести чай, сам же уселся напротив Евдокии Петровны, его темные, чуть раскосые глаза с ног до головы окидывали нарочито скромный наряд гостьи, её холодное, неприветливое лицо. За чаепитием после всех расспросов ни о чем о здоровье и погоде, о каких-то неважных пустяках графиня, явно ожидая развязки готовящегося, сказала как можно спокойнее, ровнее, однако, в нотках её голоса звучала ледяная неприветливая струна:

– Дмитрий Васильевич, позвольте обсудить с вами важный, трепещущий вопрос, – графиня отставила чашку с недопитым чаем, добавила, – речь пойдет не о ваших делах, а о детях, так рано потерявших мать.

– Разве моим детям грозит опасность? – резко спросил Корнильев, сделав особое ударение на слове «моим».

– О, помилуйте, Дмитрий Васильевич! Вы весьма умный и дальновидный человек, прекрасно осознающий собственное положение, кое весьма шаткое.

Корнильев скривил губы в подобие улыбки, его забавляла и в то же время злила новая манера Евдокии Петровны изображать из себя высокосветскую даму, которой она не являлась по рождению, но которой она желала быть после замужества. Мещанка во дворянстве, – про себя назвал он её, вслух же подыгрывая начатой его плохой игре. Дабы хоть как-то сгладить обстановку, проговорил весьма учтиво и даже искренне:

– Не желаете ли ещё чаю?

– О, нет, спасибо. Однако, мне приятно ваше гостеприимство и мне нравится ваш дом.

– Весьма благодарен вам за сие слова, – ответил Корнильев, не догадываясь, куда она клонит.

– От наших с мужем друзей, – графиня резко оборвала похвалу в свой адрес, решив тем самым поставить все точки над «i», – мы слышали, будто вы погрязли в непомерных долгах перед Цариным и ни сегодня завтра лишитесь этой усадьбы, а также купечества. Признаться, для меня данная новость как гром средь ясного неба. Царин весьма неприятный тип: мелочный, жадный, лицемерный, мне он сразу не понравился, как только я его раз увидела. И как вас угораздило связаться с ним?

– Царин помогал мне с изданием книг и книги имели довольно неплохой успех.

– Дмитрий Васильевич, ну мы же с вами взрослые люди и прекрасно знаем, что ваши доходы не покрыли расходы даже наполовину, а вам, я слышала, пришлось ради собственной мечты заложить дом…

– К чему вы клоните, Евдокия Петровна? – спросил, сдерживаясь от крика, Корнильев и дабы скрыть нарастающее раздражение, заходил по комнате. видеть графиню он не мог.

– От вас мне ничего не надо, но пожалейте хотя бы детей.

– Какое отношение имеют Василий и Мария к моим злоключениям? Неужто они голодают, живут в лишениях?

– Нет, пока нет… Но могут вскоре остаться на улице, когда кредиторы заберут усадьбу в счет долга, и в том виноваты будете вы.

– Послушайте, графиня! – воскликнул Дмитрий Васильевич, перейдя на французский язык. – Я терплю вас, потому что вы моя гостья, но имейте хоть толику сочувствия, когда речь заходит о моих детях. Василий и Мария есть отрада моя, единственное тепло и смысл в этой жизни, и никто не смеет забрать их у меня!

Евдокия Петровна встала, надев на голову французскую шляпку, на руки перчатки, еще раз взглянула на Корнильева, стоящего с понурой головой, проговорила:

– Ну что же. Поживем – увидим. Благодарю за чай.

Проводив гостью до ворот, Дмитрий Васильевич вернулся в дом – в ту самую комнату, ставшей тихой гаванью в череде последних событий. Мысли об Екатерине Ефимовне вновь окутали его приятной-грустной пеленой; только потеряв её, он понял, как дорога она была ему и как сильно её любил. Он сел в кресло – то мягкое кресло у окна, призадумался. Думы его прервал Вася. Мальчик осторожно пробрался в комнату, приблизился к отцу. Корнильев взглянул на сына, по лицу мальчика катились крупные слёзы: кто же мог догадаться, что Вася всё то время стоял в тени и подслушивал разговор между Дмитрием Васильевичем и графиней, детским сердцем своим опасался, что в скором времени её слова окажутся правдой. Не дожидаясь вопроса, мальчик бросился к отцу на шею, обнял его, прижался всем телом к любимому-родному человеку. Комнату огласил безудержный детский плач, мальчик рыдал навзрыд, не мог остановиться, высказать накопившееся внутри горе – по-детски наивное, искреннее.

Дмитрий Васильевич как мог обнял сына, прижал к своей груди, приглаживал его волосы рукой. Почему и отчего плакал мальчик, не спрашивал, но внутри догадывался об истинных значениях сих слёз.

Выплакавшись вволю, весь покрасневший, Вася успокоился, время от времени всхлипывая в конце. Когда он смог говорить, то, взглянув отцу в глаза, промолвил:

– Папа, я… Я не хочу, не хочу уезжать из этого дома, не желаю жить у Евдокии Петровны. Мне хочется остаться с тобой, здесь.

Его маленькое, тонкое тело вновь сотрясли рыдания, он плакал сильнее прежнего, но старался говорить сквозь слёзы:

– Папа, не велите ей забрать нас. не пускайте её в наш дом.

– Я не отдам вас никому. Никому, – шептал Дмитрий Васильевич, крепко прижимая сына, а у самого внутри – в груди опалило что-то жгучим пламенем, причинив и без того горькие страдания.

VIII глава

Не успел Корнильев оправиться после визита Евдокии Петровны, как к нему по делам приехал Царин Андрей Викторович. Иным, чужим показалось Дмитрию Васильевичу лицо некогда весёлого, располагающего к себе господина. Прежде Царин излучал приветливую уверенность, тон его всегда оставался немного фамильярным, но не лишённый светского изыска благородных натур. Благородный, высокомерный, однако, обладающий даром скрывать сий порок от посторонних глаз, в душе презирая стоящих ниже рангом и посмеиваясь над внезапно разбогатевшими выскочками из числа мещан, Андрей Викторович, тем не менее, до сей поры сохранял ровные, спокойные отношения с купцом Корнильевым, коего в глубине души уважал – но то было раньше. Как только дух графини немного выветрился из покоев уединенной усадьбы, как к воротам подъехал крытый экипаж, из него вышли Царин вместе с неизвестным господином, представившийся Дмитрию васильевичу Иваном Никитичем, занимавшего некую должность в городском совете.

Учтиво пригласив непрошенных гостей в дом и сетуя на то, что нечем почтить их, кроме как чаем, Корнильев, тем не менее, приметил заметные перемены в лице Царина. Ранее последний всегда держался несколько безмятежно, его губы чаще расплывались в подобие улыбки под темно-русыми усами, сегодня же то был другой человек – не таким, каким знавал его купец. А, может статься, то оказался вовсе не Царин, а его двойник? Однако же, Дмитрий Васильевич держался, или как хотелось ему, несколько непринуждённо, стараясь не выдать своего открытия. На его изъявления Андрей Викторович ответил:

– Как-нибудь в другой раз, покуда всё не решится, не станет на свои места.

Невольно он кивнул в сторону Ивана Никитича – невысокого, тучного, с важным раскрасневшимся лицом. И тут же стало всё предельно ясно: Корнильев являлся должником – и долг сей был немалый – с процентами, Царин же выступал его поручителем, а терять деньги, репутацию и положение в обществе ему не хотелось, тем более, что сын его готовился к поступлению в академию наук – и там было непросто. Шутки, затяжные праздные беседы в кругу приятных господ, игры в покер и дружеские споры о том, какая симфония приятнее, остались позади. Корнильев по его выражению понял принятое им решение, в душе он осознавал, что правда – со всеми документами и подписями на стороне кредиторов и что Царин не должен ждать отсрочки, рискуя собой.

В наступившей тишине раздался лишь шорох бумаг. Андрей Викторович достал договор, собственноручно подписанный Дмитрием Васильевичем. Иван Никитич, в свою очередь, натянув на широкий нос пенсне, пробежал бумаги глазами, то и дело пощелкивая языком как бы в насмешку над незадачливым должником. После всех важных, но не столь понятных Корнильеву разговоров-вопросов, Иван Никитич назвался оценщиком, коему немедля надлежало пройтись по всей усадьбе для назначения окончательной цены. Вся природа Корнильева восстала против этого, нутро опалило раскалённое пламя, невольно припомнились слова жены, а перед глазами мелькнуло её застывшее в смертельной вечности бледное лицо, но, повинуясь здравому смыслу и проклиная себя за некогда необдуманный шаг, нашептываемый гордыней и тщеславием, Дмитрий Васильевич покорился и, оплакивая в душе потери, пошёл впереди по дому, показывая каждую комнату, каждый закуток.

Иван Никитич с торжествующим-победоносным видом прохаживался по дому, измеряя взглядом всякий предмет в нём. Он подходил даже к креслу у окна, где так любила коротать время за чтением Екатерина Ефимовна. Когда оценщик без доли жалости сообщил, что комната мала, а мебель в ней неприметна, лицо Дмитрия Васильевича налилось праведным гневом: ведь как смел этот высокомерный незнакомец так отзываться о любимой комнате Екатерины Ефимовны, её тихом единственном рае под сенью родных чертог?! Если бы поблизости не стоял Царин, он бы с превеликой радостью вышвырнул оценщика вон, оставив за собой растущий долг, но и здесь он оказался неволен: судьба поместья решена – и виноват в том он сам.

После дома они вышли в сад и сразу же направились к увитой плющом беседке – той самой, кою попросила смастерить Екатерина Ефимовна, возле клумб с цветами, посаженными её руками. Иван Никитич, несколько брезгливо переступая по высокой траве, обошёл беседку со всех сторон, заглянул в неё, после чего произнёс:

– Помилуйте, Дмитрий Васильевич, при вашем положении, деньгах… кои были, иметь в саду такое..? Кхм. Вы даже не соизволили покрасить беседку. Признаться, ваш сад находится в весьма неблагоприятном состоянии и будет оцениваться далеко не дорого.

Корнильева обдало жаром, он чуть поддался вперед и с его уст вот-вот слетело бы оскорбление, затронувшее далёкие струны сердца, но рука Царина опередила его, Андрей Викторович нагнулся, шепнул:

– Молчи, иначе нам несдобровать.

Корнильев покорился благоразумному рассудку во второй раз, решив про себя, что неименуемое горе пускай свершится быстрее, нежели вечная её отсрочка, причиняющая душе его тяжкие муки.

Гости пробыли около часа – этот час казался Дмитрию Васильевичу вечностью, адом. в который он попал из-за одной-единственной ошибки. Прощаясь, Царин немного задержался, похлопал по-дружески Корнильева по плечу, спросил:

– Что делать собираешься, коль скоро покинешь эту усадьбу?

– Я ещё не решил, ибо устал очень. Но, скорее всего, выйду из совета купцов, объявлю себя мещанином, а там уж что будет.

– А дети?

– У них есть опора. Даже если меня не станет, многочисленные родственники позаботятся о них.

– Ты – сильный человек, Дмитрий Васильевич: сегодня в том я убедился собственными глазами.

– Нет, я – глупец, а сила… иного выхода у меня нет.

Впервые за сегодня Царин взглянул на него прежним взором и в нём читалось что-то, что можно назвать жалостью, но вслух он ничего не произнёс, лишь пожал руку, пожелав удачи, и вскоре экипаж тронулся с места, оставляя за собой длинные петляющие следы.

Оставшись наедине самим с собой, Дмитрий Васильевич вдруг разом почувствовал себя обманутым. Волна негодования, злости с силой обрушилась на него, смыв прежние слабые чувства. Теперь он злился и ненавидел Царина, этого угодничающего лицемера, ненавидел оценщика, посмевшего критиковать его дом. Себя же самого он оставил в стороне: не время терзаться угрызениями совести, когда следовало бы решать дальнейшее существование Васи и Маши – дети должны были покинуть дом прежде, чем он уйдёт в чужие руки.

IX глава

Опала последняя листва, позолотила длинные петляющие тропинки вдоль деревьев, вдоль того, что так привычно вглядывалось-отзывалось в душевной памяти утерянной привычной жизни. Вслед за листвой в путь стали собираться и дети. Агриппина, за короткий сий период как бы осунулась, постарела, из её добрых кротких глаз текли слёзы, когда старческие руки вопреки воли укладывали в дорожные сумы ботиночки, книги, игрушки.

Дмитрий Васильевич, сам бледнее полотна, довёл детей до ворот, самолично усадил их в экипаж. Маша плакала: в столь раннем возрасте лишившись матери и дома, она боялась потерять и отца, который ныне являлся для неё каменной стеной, неприступной твердыней посреди бушующего потока. Но мощные волны океана размыли основу «стены», в бессилии своей рухнула она в глубокую пучину, а вместе с ней – детская беспечность.

Вася сел напротив сестры, на отца он не решался глядеть, ибо во взоре его, еще по-детски наивном, читался немой упрёк, который он не мог ни выразить словами, ни оплакать. Корнильев ещё раз посмотрел на сына и дочь, горло сдавил тяжёлый комок рыданий, ибо не мог он предупредить их, что расстаются они с домом не на день или два – навсегда.

После встречи с Цариным и Иваном Никитичем Дмитрий Васильевич принял вопреки собственной воли решение отдать на попечение Васю и Машу в дом графини Евдокии Петровны: там, по крайней мере. они будут в сытости и сохранности. Благословив детей в путь, он вернулся в дом, огляделся ещё раз – в скором времени и ему предстоит покинуть этот тихий райский уголок, где после него будут жить другие люди, другие семьи, и эти родные стены наполнятся чуждыми доселе голосами, окутаются новыми историями и триволнениями.

Евдокия Петровна радостно встретила внуков с распростертыми объятиями, словно желая сий заботой изгладить свою вину перед ними, что вопреки всему, забрала их к себе. В новом доме дети почувствовали всю отчуждённость, сю неловкость собственного положения. Графиня на следующий день сообщила племянникам их дальнейшую судьбу: Вася должен был пойти учиться в лицей по протекции графа, который не скупился на посулы ради родственника супруги; Маше же предстояло обучаться в стенах дома – для сего к ней будут приставлены учителя – лучшие в Тобольске. На предложение двоюродной бабушки Маша спросила:

– А как же Андрей Вениаминович? С ним так легко и просто обучаться музыке?

Евдокия Петровна призадумалась на минуту, в конце концов, решила она про себя, дитя потеряла мать, покинула родительский кров – здесь можно пойти на небольшие уступки, вслух же сказала:

– Хорошо, так и быть: Андрей Вениаминович останется при тебе и только, к тому же он из благородной семьи, старинного рода, мой супруг хорошо знал его отца и в благодарность за приятное общение Андрею Вениаминовичу позволительно переступать порог моего поместья. Но что касается гувернантки-француженки… как её, мадемуазель Шонэ – нет и нет! Поистине, я ненавижу французов и не питаю к ним доверия, и посему к тебе будет приставлена наша – русская девица, может, не столь жеманная, зато весьма образованная, неглупая. И не плачь. У тебя будет всё, моя милая, – графиня наклонилась и поцеловала огорчённую девочку в лоб.

Маша, едва сдерживая слёзы, не поднимала головы, чтобы не встретиться невольно взглядом с той, что в единый миг заменила ей отца и мать, и которая с такой лёгкостью решила дальнейшую её судьбу. Лишь поздно вечером, укрывшись под тёплым одеялом при пристальном взоре служанки и сделав вид, что спит, девочка дала волю чувствам: тело её сотрясли горькие рыдания, чистая мягкая постель казалась колючим холодным ложем, на светлых стенах чётко вырисовывались тени голых деревьев с длинными кривыми ветвями – и казалось ей, будто то злые, неведомые чудовища из детских сказок, которые вот-вот оживут и, протянув к ней свои уродливые руки, поглотят в чёрном чреве. Всё в этом чужом непривычном доме было иным, даже тихие спокойные ночи.

Через несколько дней Евдокия Петровна приставила к Марии гувернантку – молодую незамужнюю деву по виду лет двадцати пять. Звали гувернантку Ефросинья Иосифовна: слегка полноватая, румяная черноволосая и чернобровая – как говорят в народе бровями союзна. Её по праву можно было назвать красавицей – притом для купеческого сословия она считалась чуть ли ни идеалом женской привлекательности, но, к несчастью, обладая красотой и умом, лишилась обычного семейного счастья, ибо отец её, в прошлом весьма состоятельный, растратил все деньги на кутежи и весёлых прелестниц, которые с лёгкостью обводили его вокруг пальца. Тем не менее, дочери он успел дать хорошее образование, а через некоторое время слёг и больше не встал. Для Ефросиньи не осталось ни приданного, ни денежной поддержки на первое время – только внушительные долги легкомысленного отца. Пожив какое-то время у двоюродной сестры своей бабки – старушки весьма колкой, со скверным характером, но богатой и умной, девушка благодаря её покровительству и знакомству нашла работу гувернанткой в доме Чекаловых. Прослужив там какое-то время, Ефросинья воротилась в дом бабки, жила с ней два года, а когда старуха дала понять, что впредь не намерена кормить дальнюю родственницу, поступила с рекомендательным письмом к графине.

Евдокия Петровна, женщина несколько подозрительная, холодная, не сразу приняла решение взять девицу в свой дом, ибо та была молода и свежа, красива лицом и статна телом – такая невольно считалась соперницей увядшей графини, что никогда не доверяла в полном времени своему ветренному супругу, когда дело касалось женщин. Но, пораздумав немного, сверив в уме затраты на молодую гувернантку и женщину в летах, приняла окончательное решение взять Ефросинью Иосифовну к себе, так как та просила гораздо меньше остальных. Тем самым, убив одним выстрелом двух зайцев, а именно: найдя недорогую гувернантку и переложив на её плечи заботы о детях, графиня с чувством выполненного долга углубилась в свои заботы, состоящие из поездок в гости и посещения театров, где в свете множества свечей витал дух светского общества, где звучала чарующая музыка и пение на итальянском языке, где живые интересные сплетни переходили из уста в уста, превращаясь-переиначиваясь на другой манер, приходя к финишу в ином свете.

Маша не сразу признала Ефросинью, когда за последнее время привязалась к мадемуазель Шонэ, и в той детской привязанности, по наивности искренней, было что-то близкое, родное. всё в старой служанке явилось лучшим, всё она в ней полюбила: и её сдержанную, сухую чопорность, и строгость во время уроков и даже её чуть подслеповатый взгляд прищуренных глаз, но – самое главное – мадемуазель Шонэ пригласила матушка – с этим и связано было тёплое воспоминание.

Ефросинья Иосифовна же напротив выглядела для девочки несколько чужой, «неправильной», в ней не жили светлые воспоминания о матери, она никогда не присутствовала в их доме. Однако, у девушки доставало немало сил и терпения, дабы завоевать расположение своенравной умной не по летам Марии. Ефросинья искренне любила детей, умела найти к каждому особый подход: где надо – пожурить, а где похвалить. Вскоре толстый лёд между гувернанткой и воспитанницей растаял, Маша поняла, что молодая учительница вовсе не плохая, хоть и отличная от предыдущей, так прониклась к ней, к её спокойному голосу, доброму красивому лицу. В награду за доверие Ефросинья разрешила вне учебной обстановке называть её просто – Фросенька, заменив девочке старшую сестру.

В присутствии Евдокии Петровны дети ощущали скованность, боясь лишний раз взглянуть на неё или спросить о чем-либо. Графиня всё также как и прежде держалась с холодной строгостью, противилась излишней сентиментальности в отношении внучатых племянников, не позволяла в своём присутствии баловаться, шуметь и бегать. И если Вася с недовольным лицом сидел подле графини, в нетерпении поглядывая на часы, то Маша проворно сбегала в сад, где находила для себя укромное местечко – неподалёку от липовой аллеи и разросшегося шиповника. Графское поместье было ей не по душе, она питала даже к нему некую ненависть: всё окружающее представлялось ей чужим, далёким от сердца. Этот пышный прекрасный сад, разбитый на европейский манер, этот роскошный дом с широкой террасой, украшенной толстыми белоснежными колоннами – их прежний дом, более скромный, оказался куда милее сей непонятной роскоши.

Дмитрий Васильевич наведывался к ним редко. Евдокия Петровна не жаловала мужа покойной племянницы, за спиной обвиняла его во всех случившихся бедах. Корнильев тайными чувством осознавал её неприязнь, видел в её лице, позе, выражении глаз питавшую к нему ненависть, хотя и сокрытую в потоке завуалированных пышных слов и фраз, значение коих подчас она не знала. Про себя в душе Дмитрий Васильевич посмеивался над Евдокией Петровной, в насмешку называя её про себя мещанкой во дворянстве, ибо та, став графиней благодаря замужеству, но не будучи оной при рождении, всеми правдами и неправдами старалась втиснуться-вписаться в благородный свет. Этот свет манил её, ей всегда казалось, что стоит надеть роскошное платье и перчатки, надушиться – и тут же станешь благородной светской львицей. Истинные же дамы и господа за спиной смеялись над её наигранными-театральным жеманством, над тем, как она на балах и вечерах строила из себя кокетку, неумело обмахиваясь веером. Судари подчас приглашали Евдокию Петровну на танец – здесь, к счастью, она была на высоте благодаря природной гибкости и урокам, полученных в детстве. Годы же не привнесли в эту головку достаточно житейской мудрости и разумения: графиня, меньше, чем в молодости, но продолжала посещать светские раунды и балы, правда, немного пресытившись этим. Прежних друзей и подруг не было – кто оставался у себя в имении, кто отошёл в мир иной, и наконец. Евдокия Петровна осознала, как тяжко терять привычное время, как молниеносно пролетела беззаботная молодость, а впереди раз разбитые мечты да страх одиночества. На фоне еще молодого, но более умного-рассудительного Корнильева графиня пуще ощущала собственную немощность, однако, ненависть пересилила первые чувства и тогда она попросила, облагородив слова, купца реже наведываться в её поместье, дабы, по её словам, «не теребить лишний раз детские сердца воспоминаниями».

Дмитрий Васильевич шёл на уступки хозяйки дома. Проводил какое-то время с Машей и Васей в беседах, потом они втроём прохаживались по саду, перед уходом отец дарил им подарки, оставлял Евдокии Петровне определённую сумму на их содержание и с щемящим от горечи сердцем возвращался в своё пустое имение, где вовсю шли приготовления к отъезду.

Весной, как только сошёл снег, в имении Корнильевых заехал Иван Никитич. Уже в бодром расположении духа он объявил, что кредиторы вот-вот заберут дом и посему купцу стоит как можно скорее перебраться в другое жилище, забрав самое необходимое.

– Я желаю оставить себе фортепиано и кресло, – заявил Дмитрий Васильевич, мечтая до этого сохранить сие решение в тайне.

– Да забирайте хоть всё. Кто же держит? – радостно воскликнул Иван Никитич, словно дело касалось его лично.

Как только гость уехал, Корнильев велел верной Агриппине Тихоновне готовить сумы к отъезду и не забыть зачехлить мебель во всём доме, а сам тем временем вышел в сад, окутанный вечерними тенями. Моросил мелкий свежий дождик, что даст рост первым травам. Ещё холодный ветер качал ветви деревьев, играл прошлогодней листвой, гоняя её туда-сюда над землей. Дмитрий Васильевич ступил на вымощенную гравием тропу и углубился в сад, где росли фруктовые деревья, где стояла некогда увитая плющом беседка – её беседка. Он сел на скамью, в раздумье склонив голову. Невыплаканные слёзы комом стояли в горле, а мысли, что скоро придётся покинуть сие благодатное место навсегда, жгло невыносимым пламенем. В его доме до сих пор жили мирные, счастливые воспоминания прошлых лет: как бережно, с какой любовью следила Екатерина за этим обширным садом, сколько времени проводила она в тёплые дни, сидя в беседке с книгой в руках, а неподалёку, среди кустов гортензии и сирени играли в прятки, резвились с заливистым звонким смехом Вася и Маша. Тогда-то он был счастлив, сам того не ведая, но лишь потеряв всё, осознал, что дорого его сердцу.

В поисках Корнильева на веранду вышла Агриппина. Не найдя его в доме, она старчески прищурилась, всмотрелась вокруг и, приметив тёмную фигуру на фоне голого сада, направилась туда. Дождь усилился: он уже не моросил, а лил крупными холодными каплями. Старая служанка укрылась шерстяной шалью и пошла по дороге, осторожно ступая мимо луж.

Купец продолжал сидеть в неподвижной позе, он весь промок до ниточки и дождевые капли падали с его волос. Агриппина осторожно, с опаской коснулась его плеча, проговорила: