По секрету всему свету 1 часть

– Проводи, проводи. Поди, к подруге собралась?

Мне же ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ, ведь она была, как всегда, права. Мы шли потихоньку, выбирая, где посуше и потвёрже. Мелкая крошка щебня прилипала к ногам. Где-то вдалеке ещё сияло небо и раздавались раскаты грома. Ветер понемногу затихал. Совсем далеко, за горой, эхом отдавался стук колёс железнодорожного состава – это в соседнем посёлке Баскускане шёл поезд. Несколько дней жары настолько измучили природу и нас, что наступившая прохлада радовала и восхищала всех.

На улице не было ни души, и даже собаки затихли. Маленькая питомица моей подруги, обычно заливавшаяся хриплым лаем, тоже молчала. Даже когда я подошла к высокому забору, из-за которого не было видно двора, и несколько раз крикнула: «Олеся!», собака лишь огрызнулась и звякнула цепью. Баба Маруся молча пошагала до дома, а я осталась ждать ответа. Во двор зайти я не могла: высокие ворота были закрыты изнутри. И напрасно так долго стояла, всматриваясь в высокие окна веранды, – никто не вышел на мой голос. Что ж, нужно идти домой.

Не было ещё и двенадцати часов дня, когда меня принесло к бабушкиному дому. Шторки в комнатах пока занавешены по старинке, с середины окна. Тучки плыли по небу, а солнце, выглядывая краешком, согревало и подсушивало промокшую землю и зелень. Трава возле ворот и во дворе тоже сырая, намочила мне гольфы в сандалиях, и стало совсем зябко. Да ещё и ветер смёл капли дождя с берёзы прямо на меня.

– Прекрасно! – произнесла я вслух. – А у бабы Маруси в доме холодно и сыро, но я всё же зайду.

Прикрытая дверь легко отворилась. На веранде неприятно пахло сыростью и плесенью, из-за чего у меня перехватило дух. Нет, я не была брезгливой к этому дому, впрочем, и привычная обстановка меня нисколько не угнетала, но жить здесь не смогла бы ни за что. Этот некрашеный, старый домишко не шёл ни в какое сравнение с нашим меньшим домиком по своей чистоте и ухоженности. Мама – эталон чистоты и доброжелательности – вычищала свой дом до блеска, даже бельё в шкафах было разложено по ассортименту и аккуратными стопками. И не дай бог нам создать там хаос! Она тут же сердилась и заставляла наводить порядок. Эта дисциплина нас с сестрой иногда угнетала, но подчиняться всё же приходилось, так как разгневанная мама могла в случае чего и отлупить. Но только меня, очень вредного и строптивого ребёнка, всегда идущего наперекор. Я понимала, что бабушке в её-то годы трудно управляться с таким домом, и всячески предлагала ей свою помощь. Но она отказывалась, ссылаясь на то, что её всё вполне устраивает и она не хочет ничего менять, а запаха свежей краски и вовсе не переносит. Меня многое удивляло и поражало в ней. Это спокойное отношение к жизни и полное безразличие к некоторым вещам. К примеру, её мало волновал огород, которым занимались дети, причём для неё же. Беспорядок в доме бабулю не задевал. Она не была калекой, и если бы двигалась больше, а не сидела целыми днями на крыльце на своём стуле, то, может, и болела бы меньше. Хотя это моё личное мнение.

В доме пахло жареной рыбой. Хозяйка стояла ко мне спиной, слегка согнувшись над сковородкой в своей маленькой спаленке. На столе-буфете творился беспорядок: грязные гранёные стаканы в заварке, крошки хлеба, клубочки из светлых волос (видимо, она расчёсывалась недавно), кишки рыбы, стекающие с разделочной доски.

«Интересно! Что бы сказала мама, если бы увидела всё это на нашем столе?» – подумала я и произнесла:

– Баб Марусь, привет!

Она спокойно повернулась всем телом и, не удивляясь, не улыбаясь, а так, как-то безразлично произнесла:

– А, Ольга, это ты. А я рыбу жарю.

– Понятно, – огорчённо ответила я и плюхнулась на табурет, разглядывая на пыльном окне паутину с бьющейся мухой и пауком, спускающимся к ней.

«Сейчас заколет», – подумала я.

– Отец скоро придёт? – перебила мои мысли бабуля.

– Да. Он сегодня отдыхает, – последовал мой ответ.

Мне пришлось отвернуться от окна и начать смотреть на сгорбившуюся старушку с пожелтевшим платком и в кофте с заплатами. Да ещё на старенькие занавески в спальне, придающие комнате сумрачный вид. В этом доме все занавески открывались ровно в двенадцать часов дня. Такой распорядок установила бабушка – самая странная и удивительная натура, но этим меня и привлекающая. А почему она так делала уже много лет, никто не знал, да и сама бабуля не давала внятных ответов. Телёпая по дому и шаркая ногами, хозяйка двигала тряпочки на окнах по натянутым с середины верёвочкам. В комнате стало светлее, но запах сырости засел в доме накрепко, и выгнать его могла лишь растопленная печь, которую уже давно не топили.

На веранде послышались тяжёлые шаги, и на пороге, хлопнув дверью, появился крепкий, стройный мужчина с аккуратно стриженными русыми волосами и серыми глазами. Это был отец. Он задумчиво улыбнулся и крикнул:

– Мам, я пришёл к тебе с приветом рассказать, что солнце встало! – И, увидев меня в зале, произнёс: – А что ты так рано сбежала, даже не позавтракала? Мать там переживает…

– Да мне к Олесе надо было сходить, – ответила я, разглядывая портреты на стенах: с одного смотрел Виктор, с другого – Лида; также в рамочке красовалась вышивка Виктора.

Отец пришёл сделать доброе дело для матери – постирать бельё. Ей самой данная работа была не по силам, так как требовалось принести чистую воду с колонки, а грязную – вынести на улицу (слив в доме отсутствовал).

– Ну что, займёмся стиркой века! – весело проговорил отец, глядя на меня. – Пока я буду носить воду, ты, мать, собери грязное бельё.

– Соберу, соберу, – спохватилась старушка.

Стирать решили в зале, выкатив круглую стиральную машину на середину комнаты. Отец взял два ведра и отправился за водой.

– Ладно, пойду прогуляюсь, – сообщила я.

Предлагать свою помощь не стала, так как заранее знала, что меня не только не подпустят к стирке, но даже и постоять рядом и понаблюдать не разрешат. Лишь двоим детям мать доверяла это грязное дело: моему отцу и дочери Люде, которая жила в городе с семьёй и приезжала очень редко.

На улице немного потеплело. Ветер весело разгонял тучи и играл листвой берёзы, создавая тихий шелест. Птицы щебетали на деревьях, а где-то на доме монотонно стучал дятел.

«Куда же мне пойти? А, кажется, баба Шура в огороде? Точно!»

В кустах малины маячил белый платок: он то исчезал, то появлялся вновь. Баба Шура жила через дорогу, выше на дом, возле самого леса. А сейчас она срывала траву и складывала её в вёдра. Маленькая, худенькая старушка торопливо трудилась.

– Привет! Как дела? – спросила я, зайдя в огород.

– Оля! Да вот трава наросла.

– Помочь?

– Спасибо, я уже управилась. У бабки была?

– Ага. Там папка бельё будет стирать, она никому больше не доверяет.

– Ах вот оно что! Ну пойдём, что ли, в хату, сейчас руки обмою.

И она направилась на другую сторону огорода, где стояли старые ветвистые ранетки, но, несмотря на это, всё ещё дающие приплод и радующие нас осенью ароматными плодами. Сад из семи разных сортов ранеток казался нам большим и привлекательным, особенно весной в своём благоухающем белоснежном цветении, когда он притягивал множество пчёл, шмелей и мух. Весной ранетки жужжали и гудели. Баба Шура отмыла руки в железной бочке и пошла в дом, а я двинулась вслед за ней. В маленьком домике, состоящем из кухни и двух комнат, было уютно и тепло от натопленной печи. Всюду самотканые дорожки и кружки, связанные хозяйкой, кровати с красивыми покрывалами и большими подушками. В кухне стояли самодельный буфет и стол-буфет, сделанные когда-то хозяином. Бабушка последние полтора года жила одна. Муж Иван (наш дед) бросил её и уехал к себе на родину в Липецкую область, где жила его первая жена.

Я подсела к столу-буфету рядом с окном, а баба Шура суетилась возле печи – разливала щи.

– Давай поедим, пока горячие. Так вкуснее, – сказала она. – А ты нарежь хлеба, он в столе.

Я открыла дверцы стола-буфета, и оттуда пахнуло хлебным духом да ещё чем-то прелым – похоже, заплесневевшими оладьями. Бабуля, несомненно, была хорошей хозяйкой, но в буфете редко убиралась. Она забывала про него или не успевала за суетой. И потому мне пришлось вытащить тарелку с оладьями и поставить на стол.

– Баб Шур, это нужно выкинуть.

– Хорошо. А я всё собираюсь убрать и забываю, – проговорила она, уже что-то смакуя во рту и громко причмокивая. – Хлеба нарежь.

– Уже режу.

Щи были очень аппетитными, пожалуй, я ничего доселе вкуснее не ела. Они получались у бабушки какими-то особенными, как говорят, «со смаком», хотя приправ она не добавляла, разве что чёрный перец да лавровый лист. Наверняка бабе Шуре был известен какой-то особенный секрет. Да и стряпня у неё выходила превосходная! Оладьи, блины, булочки, каральки – пальчики оближешь! Над столом висели часы-кукушка. Механизм был повреждён, и потому кукушка путала время, а иногда и вовсе не могла полностью выйти из окошка – высовывалась. Открывала рот без звука, в ней что-то трещало и щёлкало. Вот и сейчас она обманула нас на два часа, но при этом очень громко и уверенно.

– Ох, уже час, – спохватилась хозяйка, повернувшись в комнату, где висели часы с маятником под стеклом и глухо чакали. – Как там бабка поживает? Не болеет?

– Да у неё всё болит: ноги, руки, спина. Она мне ноги показывала – совсем синие, в бугорках, венах, – ответила я с грустью.

– Сидит много, ничего не делает, а она меня старше всего на два года.

Из другой комнаты вышла трёхцветная кошка с белой грудкой и молча села напротив хозяйки, которая смаковала куриную косточку из супа, громко причмокивая. Кошка облизнулась и встала передними лапами на табурет. И так стояла, глядя на хозяйку.

– Кис-кис-кис! – позвала я.

– Да она же глухая, – напомнила баба Шура с набитым ртом.

– А я забыла, всегда забываю. Как же плохо быть глухой! А слепой, наверное, ещё хуже. Как твой глаз?

– Пелена стоит и смутно вижу.

Я знала, что баба Шура стала слепнуть на один глаз с тех пор, как уехал её муж. Переживания, частые слёзы понемногу отнимали у неё здоровье. Прожить всю жизнь вместе, родить шестерых детей, вырастить, а потом, под старость, всё бросить и уехать – это никак не укладывалось в её голове.

«Как он мог так поступить? И правда, больная голова», – часто говорила она со слезами на глазах.

А муж писал вполне грамотные письма о том, что живёт неплохо в домике своей покойной жены (первая жена умерла несколько месяцев назад) и возвращаться не собирается. Это ещё сильнее расстраивало бабу Шуру. Она молчала, уходя в свои мысли, и тихонько плакала.

– Баб Шур, спасибо, накормила. Куда убрать тарелку?

– Да оставь, я приберу.

– Спасибо. Мне пора идти к бабе Марусе – узнаю, как там у них дела?

На улице всё ещё было прохладно, ветрено да сырая трава. На огороде два дерева: черёмуха и мелкая ранетка – свисали над головой, закрывая маленький дворик своими ветками, образуя тень.

Первая партия постельного белья уже вертелась в стиральной машинке-полуавтомате, вспенивая мыльную воду. Отец с бабушкой Марусей стояли над кучей белья и о чём-то негромко спорили. Я встала рядом. Папка, почти ничего не понимающий в стирке, делал вид опытной прачки и давал советы своей матери. А она утверждала, что прошлый раз он стирал по-другому. Я улыбалась, глядя на них, хотя не понимала, о чём идёт разговор.

– Ну ладно, стирай, как знаешь, – сдалась мать и пошла в кухню.

– А чего она хочет? – спросила я у отца.

– Да сама не знает. Говорит, полоскать тоже не надо, дождём вымоет.

– Пап, тебе помочь?

– Да нет, не надо.

– Ну, тогда я пойду.

Я сказала «до свидания» бабе Марусе и вышла на улицу. Разные несознательные мысли лезли в голову – думы о смысле жизни, о пользе для общества, а также о предназначении. Для чего живёт человек и что будет после его смерти – перерождение души в животное, насекомое? Или он исчезнет бесследно? И хорошо ещё, что мы живём не во время Великой Отечественной войны – самой страшной трагедии для народа. Мне хватало фильмов о войне и ночных кошмаров, чтобы представить, какой ужас испытывали люди в то страшное и неспокойное время.

Одиноким и серым смотрелся дом бабушки Маруси среди зарослей жгучей крапивы и высоких корявых вязов. Не хватало на нём красок, клумб с цветами во дворе. Такой же одинокой и угрюмой сидела она на своём крыльце, прищуриваясь и разглядывая прохожих. Не было в ней задора, радости. Лишь серый клубок из прожитых бед мучил и тревожил старушку, не давая покоя. Внешне баба Маруся ничем не отличалась от совершенно спокойного человека, но, как оказалось, это было только видимостью. На самом деле переживания носили такой глубокий характер, что отражались на её здоровье – поднималось давление, болело сердце, путались мысли, заплетаясь одна за другую. Хотя странной, как говорят люди, она была всегда. Может, тому виной наследственность? С людьми баба Маруся общалась редко, в магазин не ходила. Все продукты ей покупал отец или дядя Ваня (сын), который жил через огород, а ходил к матери очень редко. И часто, слыша от бабули непривычное для слуха ударение в слове «магазин» (ударение на вторую «а»), я улыбалась и вспоминала, что есть ещё слова, произносимые ею необычно: «гумага» («бумага»), «велон» («велик»), «пинжак» («пиджак») и другие.

Суббота – банный день. Мама по субботам сменяла постельное бельё, убиралась в доме, мыла полы, а мы помогали ей чем могли. Вечером же после всех дел топилась баня.

Для бабы Маруси баня случалась очень редко. К нам она отказывалась идти из-за плохого здоровья. И тогда отец устраивал ей свою баню – в бревенчатой стайке. Скотину там держали так давно, что никто уже и не помнил. Навозу в ней не было, и стены оставались чистыми. А за порядком и за самой хозяйкой (как бы не случилось чего дурного) следить приходилось мне. Я наливала ей воду, тёрла спину, подносила бельё. Вот и сегодня, управившись со своими домашними делами, мы пришли с отцом устроить банный день. Отец затопил железную печь и попросил меня прибраться. Я согласилась, но долго стояла с метёлкой, не зная, чем заняться сперва – стряхнуть паутину или мало-мальски подмести пол. Большое окно заслоняла ветками разросшаяся черёмуха, создавая тень. Мусор легко смёлся в прогнившие щели, и, на мой взгляд, стало чисто.

– Всё готово! Быстро и без хлопот, – произнесла я вслух и подумала: «Мыться бы здесь не согласилась. Всё же это стайка. Фу!»

Возле скамейки на полу лежал небольшой деревянный щит. Отец принёс тазик, вёдра с холодной водой и подкинул угля в печь.

Баня была готова, а вода согрета кипятильником. Баба Маруся медленно вошла в свою баню, а я за ней, неуверенно и нехотя. Внутри стало душно и жарко. Я помогла бабуле раздеться и сложила бельё на табурет. Она села на скамью и глубоко, с удовольствием вдохнула жар. Видно, очень любила баню. А мне, одетой, становилось слишком жарко – лицо покраснело, и на спине выступил пот.

– Да, жарковато, – произнесла я, вздыхая.

Тогда моя подопечная, погружённая в свои мысли, отвлеклась и обратилась ко мне:

– А ты, Ольга, иди на улицу. Я справлюсь.

– Точно?

– Да, ступай, а то запреешь.

Я вышла в свежую, волнующую ветром прохладу и облегчённо вздохнула. Отец ходил по огороду и вырывал большую траву. После дождей она росла очень быстро.

«Опять придётся тяпать да окучивать», – подумала я с сожалением.

– Ольга! Ольга! – крикнула баба Маруся из стайки-бани.

– Иду! Иду! – я набрала побольше воздуха и зашла внутрь.

– Потри-ка мне спину.

– Конечно, – согласилась я и взяла из её рук намыленную мочалку, принявшись тереть спину, как она любит.

– Ничего, ничего, три шибче, – повторяла бабуля.

– Да я тру, тру.

– Так, иди опять на улицу.

Я вышла. Баба Маруся мылась всегда подолгу, тщательно натираясь мочалкой по два-три раза (зачем – я не понимала). И моему удивлению не было предела – так долго при сильной жаре да с её-то давлением!

Минуло ещё несколько долгожданных минут, а бабуля всё не кликала меня, и тогда я заволновалась – зашла внутрь. Она сидела с закрытыми глазами, не двигалась, а когда услышала скрип, вздрогнула и приоткрыла веки. Начала потихоньку одеваться, и я ей помогла.

– Ой, слава богу! – вздохнула я с облегчением.

– Как я намылась! – протянула хозяйка стайки-бани.

Раскрасневшаяся, с мокрым лицом, она отправилась на улицу.

Отец произнёс: «С лёгким паром!» – и вошёл внутрь стайки, открыв дверь: ему предстояла уборка.

– Пап, я домой.

– Иди. Я сейчас тоже пойду.

– Баб Марусь, до свидания! – крикнула я ей вслед, но она не обернулась.

Дорогой мне размышлялось очень хорошо. И о чём бы ни были мои мысли, в конце концов всё сводилось к одному – зачем мы живём и какие беспомощные станем в старости, если дотянем.

На небе опять сгущались тучи, от ветра шелестела листва, и где-то в лесу куковала кукушка.

«Может быть, пройдёт много лет, и я вспомню этот хороший день», – подумала, заходя к себе в дом.

Осенью 1988 года мы переехали в другой посёлок. Всё у нас складывалось неплохо. Но меня всегда тянуло в места моего детства. Я очень скучала.

Я влюбилась. 1989 год.

Мне исполнилось уже четырнадцать, я была наивна, беззаботна, мечтала о большой чистой любви, думая, что она вот-вот придёт, одурманит, закружит мою светлую голову.

И она действительно пришла и принесла мне сначала много радости, счастья, а после – огорчений и разочарований.

Случилось это в посёлке, куда я летом приезжала погостить к своим бабушкам: Шуре и Марусе. Но жила я у семидесятипятилетней бабушки Шуры, а бабушку Марусю навещала редко, так как она и раньше-то была не очень общительной, а с возрастом, по моему мнению, и вовсе сделалась затворницей. Бабуля по-прежнему часто болела и получала помощь от двух своих сыновей.

Заканчивался июнь. Я уже пять дней как жила в небольшом уютном домике на краю леса, хозяйкой которого была маленькая, худенькая, но шустрая старушка – моя бабушка Шура. Она не знала покоя, всегда пребывала в работе и суете. Я же по молодости была ленива, предпочитая сидеть и мечтать за кружкой чая или за тарелкой супа.

Спала я до десяти или до одиннадцати часов утра, потом завтракала и уходила гулять в лес со своей подружкой Олесей. Красивый и ароматный хвойный лес пугал нас своей таинственностью. Мы бродили и болтали ни о чём. Я рассказывала Олесе о жизни в своём посёлке; она – о жизни у них: о несносном старшем брате, который болтается по ночам с друзьями, о мальчишках из её класса, которые ещё не доросли и озорничают, как дети.

Двенадцатилетняя Олеся сама ещё, в сущности, была ребёнком. Её детское тело требовало веселья, игр. Она была ниже меня ростом на целую голову, по-прежнему пухленькая и с длинной русой косой чуть ниже пояса. Я часто наблюдала, как она, прежде чем закинуть свою непослушную косу назад, гладила её, поправляя бантик, а потом бережно откидывала за спину, да так важно, точно говорила: «Видите, какая я красавица! Смотрите и завидуйте!» И я завидовала, думая о том, что если бы у меня вместо жиденького хвостика была такая красивая и толстая коса, то ходила бы с высоко поднятой головой и все бы девочки в нашем посёлке смотрели на меня и удивлялись. Хохотушка Олеся на первый взгляд казалась беззаботной бездельницей. Но когда мама заставляла её сделать что-нибудь по дому, она беспрекословно и даже с радостью подчинялась. Я видела, с каким рвением маленькая девочка приступала к работе, словно взрослая.

Веранду и крылечко Олеся мыла каждый день. Я помню, как однажды полил сильный дождь, и мы забежали на крыльцо в грязных сандалиях. Она сильно разволновалась, увидев на окрашенных в тёмный цвет досках следы.

– Надо срочно вымыть пол! – вскрикнула Олеся.

– Но твоя мама придёт ещё не скоро, – проговорила я, не понимая подругу. – Отец тоже на работе до вечера. Да и брата здесь сейчас нет.

– Ну и что, всё равно надо помыть пол, я не люблю, когда грязно. – Олеся забежала в дом и вскоре возвратилась с ведром и тряпкой.

Она мыла пол очень тщательно, точно сама была хозяйкой этого дома. Потом Олеся сказала, что у неё ещё много дел: надо вымыть посуду, прибраться в комнатах и почистить картошку, так как мама может вернуться раньше и будет недовольна.

Мне показалось, что я ей просто надоела и она решила таким образом от меня избавиться. Я ещё немного постояла одна на мокром, но чистом крыльце, подождала, пока закончится дождь, а потом обулась и ушла грустная, думая только об одном: «Неужели она, двенадцатилетняя девчонка, действительно будет мыть посуду, убираться в доме и чистить картошку? Ладно – пол, а вот картошку и я чистить толком не умею…» Но на Олесю я никогда не обижалась.

Как и у подруги, наша мама тоже была очень строгая, однако почти всю работу по дому делала сама, не надеясь на нас, дочерей: Варю и меня. Может быть, потому, что на нас ни в чём нельзя было положиться. Единственное, к чему нас мама приучила, так это наводить на своих полках в шкафу порядок. Однажды она просто выкинула все вещи на пол и заставила их сложить стопочкой, при этом сердито произнеся: «Какие из вас выйдут хозяйки, если я не приучу вас к порядку, бездельницы… И в кого вы такие ленивые? Я в вашем возрасте уже коров пасла и на покос ходила». Я вдруг на мгновение представила, как наша мама пасёт коров, косит сено, и мне стало безумно весело. Но мама разозлилась ещё сильнее: «Ты мне тут не ухмыляйся, а давай быстро собирай вещи!» И мы с Варей нехотя взялись за нелюбимое дело. Маленькая же сестрёнка Маша беззаботно бегала во дворе.

Баба Шура, несмотря ни на что, относилась ко мне снисходительно, жалела. Правда, пол в её доме мыла я сама, без чьей-либо указки, а иногда наводила порядок в комнатах от нечего делать. Когда приходила соседка, пятидесятипятилетняя Августина, или просто Гутя, важная, хозяйственная, полная особа, то, видя, как я убираюсь, говорила: «Вот помощница приехала! Какая молодец!» Взгляд же у соседки был хитрый, высокомерный, и мне казалось, что она думает приблизительно так: «Вот нахлебница приехала к бабке, прибавила хлопот, хоть бы раз в огород вышла. Лишь бы поболтаться!»

Однажды мы долго гуляли по посёлку, а после решили пройтись по лесу. Кругом щебетали птицы, где-то стучал дятел, слабый ветерок обдувал мои распущенные тёмно-русые волосы, а Олеся в это время бережно поправляла свою косу. Я была в красном ситцевом платье и в туфлях, а подруга – в зелёном лёгком сарафане и в белых сандалиях.

Хотелось развлечений, каких-нибудь шалостей. Моя душа просто истосковалась по ним.

Мы уже подходили к дому бабушки Шуры, как на высокой каменистой горе, которую все называли Лысой из-за отсутствия на ней травы, я вдруг заметила две фигуры.

– Олеся, смотри, кто это? – спросила я.

– Не знаю, – ответила подруга. – Да они так далеко, что их сложно разглядеть.

– Давай подойдём поближе, – предложила я.

Мы подошли к подножию горы, где рос хвойный лес, и спрятались за деревья. Но, видимо, были замечены, и парочка побежала с горы очень резво по направлению к нам. Мы же поспешили к дому Олеси. Прибежали и сели на скамейку за оградой, взволнованные и едва переводя дух. Я почувствовала, что настроение здорово поднялось. Именно этого мне и не хватало почти целую неделю. А подруга тихонько смеялась и тяжело дышала.

Фигуры быстро вышли из леса и направились к нам.

– Зайдём во двор? – запереживала Олеся.

– Нет, зачем! Мне интересно узнать, кто это.

Случайными прохожими оказались мальчишки. Один был низенький, другой повыше, и оба худощавы и энергичны.

– Что же вы убегаете от нас? – уже подходя совсем близко, крикнул тот парнишка, что повыше.

– А мы не убегаем, мы пешком шли, – сердито отрезала Олеся, поджимая губки, чтобы не прыснуть смехом.

– А! Вы пешком шли, – красивым голосом и улыбаясь проговорил всё тот же парнишка.

Голос у него был очень хорош, такой мужской и уверенный, с чёткой дикцией. И он никак не сочетался с худощавой и невысокой фигурой. Одет парнишка был в синий спортивный костюм и чёрные кроссовки. Лицо его выглядело серьёзным и довольно строгим. Тут он улыбнулся, и на щеках образовались ямочки. Я начала разглядывать незнакомца, который мне показался каким-то несимпатичным… но брюнетом, что уже неплохо, так как я не люблю рыжих и блондинов. Считаю, что мужчине подходит тёмно-русый и чёрный цвет волос, а девушке – рыжий и белый.

– А как вас зовут? – спросил парнишка пониже, с мягким детским голосом и довольно симпатичным лицом.

Небрежный и слегка развязный, он был одет в трико и белую рубашку с коротким рукавом. Его тёмно-русые волосы были взъерошены.

– Я Оля, а она Олеся, – произнесла я так же уверенно, как парнишка повыше.

– Приятно познакомиться! Меня зовут Женя, – представился мальчишка в белой рубашке, – а его Андрей, – кивнул он в сторону друга.