Авиаторы

– Может, поменяемся?

– Ты уверен? – обернулась ко мне Агата, и снова поднесла трубочку к губам.

Я хотел было ответить, но осекся: уж слишком пристально она смотрела.

Молчал я, кажется, долго. Потом все же сказал: «Может, и поменяемся. Вот только волосы отращу».

Агата глянула вопросительно.

Я прыснул.

– Черт – пробормотал я. – Извини.

– Послушай, – сказала Агата. – Я понимаю: то, что было сегодня, тебе кажется ярким и мимолетным, а твой город, дом и ты сам – наоборот, но это все не так. И хуже всего то, что выбор уже сделан.

– Ты о чем? – удивился я.

–Иваныч, – объяснила Агата. – Он тебя выбрал. На замену Игорю.

В другой ситуации такая новость стала бы приятной неожиданностью, но сейчас голос Агаты заставил меня вздрогнуть, а лицо ее в свете луны на миг показалось мертвым.

– То есть, как выбрал? – поежился я, боязливо взглядывая на нее.

– Как будто ты до сих пор не понял, – ответила Агата все тем же нехорошим голосом.

В растерянности я выхватил трубочку из ее рук и затянулся в третий раз.

– Ты сам пришел, – говорила Агата, и тревожное, тоскливое чувство помимо воли овладевало мною. – Сам просил, даже когда тебе отказывали. Не сдавался, если не получалось. Не спасовал, когда на тебя давили. Был и наглым, и настойчивым, и проникновенным… Словом, ты тот, кого он искал: прирожденный авиатор и авантюрист. И деваться тебе некуда.

Агата помолчала и добавила неожиданно буднично: «Хорошо хоть, что твой велосипед забрали. А то пришлось бы здесь бросить».

– Это почему еще? – Я все больше нервничал.

– Потому что отсюда ты все равно не уйдешь.

Я вскочил. Мне вдруг стало трудно дышать. Колени затряслись, и сердце забилось так, что я не на шутку испугался.

– Почему? Почему не уйду? – воскликнул я, сделал шаг в сторону дороги и остановился.

Темнота вокруг была бескрайней. Лунный свет пронизывал ночь, раздвигая ее до размеров вселенной, и близкая дорога казалась недосягаемой. Ночные тени и пятна лунного света сплетались в причудливый лабиринт, кружили голову, затягивали. Чтобы не сгинуть в нем бесследно я снова опустился на землю рядом с Агатой.

Меня била дрожь. Я обхватил колени и раскачиваясь вперед и назад уставился в пространство.

– Что меня ждет? Агата? Что?! Во что я вляпался?!

– Мне жаль, Йорик, – слышался голос Агаты откуда-то издалека. – Я пыталась помочь, но ты не слышал.

– Постой, – бормотал я. – Когда я говорил с Цыган… с Виктор Иванычем, тогда, у самолета… ты же была там! И сама мне кивала, чтобы я летел. Еще улыбалась… И после полета просила остаться…

Ночь вздохнула.

– Йорик. Если бы ты хоть немного бы наблюдательнее, то увидел бы, что я не кивала, а… прости… мотала головой, чтобы ты не лез в самолет, а уносил ноги подобру-поздорову. И не улыбалась, а шептала: «Уходи». Но, по губам ты не прочел, а действовать более открыто… зная, что со мной будет, если они догадаются… Хотя, по большому счету, это не важно. Потому что ты сам напросился. Сам предложил помощь. Сам сказал, что он может тобой распоряжаться. И Цыган принял твое предложение. Он с самого начала заметил тебя, и весь день наблюдал.

Агата помолчала.

– Перед крайним вашим полетом Цыган просто ломал комедию. Он хотел убедиться окончательно, – и убедился.

– Но зачем ты не дала мне уйти потом? – допытывался я. – Зачем остановила?

– Потому что было уже поздно, – вздохнула Агата, словно бы разъясняя урок нерадивому ученику. – Если бы ты попытался уйти тогда, это плохо закончилось бы.

Теперь я прозрел.

Конечно! Группа людей, появляющаяся неизвестно откуда, бесплатно катающая публику и исчезающая на следующий день… Полеты вне очереди… Разговоры по душам… Это же вербовка! И я, сам того не понимая, завербовался. «Было четверо… стало трое… потом снова четверо…» Я – четвёртый, которого они потеряли. А может, пустили в расход…

– Но – что же это за дело, Агата? – спросил я, обмирая. – Для чего я им нужен?

– Этого я не могу тебе сказать, – отрезала Агата. – В свое время ты все узнаешь. – И добавила: «Все, что тебе следует знать».

Сомнений не оставалось. Я связался с серьезными людьми, и так просто теперь не отделаться. Да-да. Мне крышка.

Я повернулся к Агате. Глаза ее пылали голубым огнем.

– Это – конец? – спросил я.

– Это конец, – прозвучало в ответ.

Тьма разливалась, и только глаза эти плыли во тьме, то приближаясь, то удаляясь, но всегда оставаясь на месте.

– Господи… – прошептал я. – Что же делать?

– Ждать, – сказала Агата. – Смириться и ждать неизбежного. И добавила тихо: «Мне жаль, что так вышло».

Я был в отчаянии.

– Не может быть… бежать…! скорее бежать!

– Не выйдет, – ответили глаза волнами света. – Пока ты крутил бочки с Цыганом, Аркадий зарекрутил сонм бомжей с пустыря, должных не спускать с тебя глаз. Они «пасли» тебя весь вечер. Они и теперь следят. Поэтому старики и отпустили тебя от костра. Погулять напоследок. Но бомжи сделают все, как им было велено, если ты вздумаешь удрать.

Я оглянулся на прибрежные кусты и действительно понял; в кустах – бомжи, и у каждого с собой нож, карманная граната и удавка.

Я был обречен.

Луна померкла и липкий холод опустился на лицо. Мне показалось, я теряю сознание.

И я такая же. – Голос Агаты пробивался сквозь черный шум, поднявшийся в ушах. – Меня выбрали, заманили, пообещали золотые горы, но обманули и скоро утилизируют. А потом и тебя, когда придет время. Мы ничего не значим, Йорик. Здесь мы никто…

В этот момент все, что было мне дорого, возникло перед мысленным взором чрезвычайно отчетливо: мой дом, клены, хрустальная сова… Неужели этого никогда не будет? Неужели – и это самое непостижимое – не будет меня? Неужели меня… такого… который… сова… клены… дом… Утилизируют?

Я растерянно огляделся.

Броситься на дорогу. Остановить первую встречную машину… добраться до полицейского участка… нас спасут…

– Агата, милая… нас спасут…!

– Не спасут, – набатом гудело в голове.

– Не спасут, – шептала река.

– Не спасут, – доносилось из прибрежных кустов. – Не по воздуху же вы улетите…

– Послушай, —сказала Агата и взяла меня за локоть, – нам конец. Но если это неизбежно… зачем ждать?

Я уставился на нее белыми от ужаса глазами.

Гроза приближалась. Уже веяло свежестью и раскаты грома мягко перекатывались где-то за Михайловкой.

– Спастись нельзя, – говорила Агата, – но мы могли бы попробовать.

– Что?! – воскликнул я и тоже схватил ее за локоть.

– Улететь.

– Улететь?!

– Если и есть шанс, – отвечала Агата, – то это он. – И, видя мое недоумение, пояснила: «Самой мне не справиться. У меня паталогический страх взлетов. Как пассажир я еще могу, но самостоятельно…

– Но я ведь ни разу не взлетал сам! – Отчаянно шептал я. – Никогда!

– И что же?! – ее лицо оказалось прямо перед моим лицом. – Что? Ждать, пока нас уберут? Или все-же попытаться? Даже если мы разобьемся…

Я дрожал. Я задыхался.

– Ну пойми же, – говорила Агата с отчаянием и надеждой. – У нас мало времени. Сейчас Цыган и Аркаша напились и спят. Нас охраняют только бомжи. Они не сунутся к аэроплану. Но если мы упустим момент, все будет кончено. Для нас обоих! Понимаешь?

Она схватила второй мой локоть и заглянула в глаза: «Я знаю, как его завести. Я буду тебе подсказывать. И мы…»

В кустах раздался шорох.

Я замер.

Шорох повторился.

«Бомжи, – мелькнуло в голове. – Удавка… граната… нож… Они все слышали. Нам конец…»

Кровь отхлынула от лица.

– Беги, Йорик!!!

Ветер бил в лицо. Огни мелькали. Деревья проносились мимо. И только луна оставалась неподвижной; глядела безучастными глазами в мои обезумившие, застывшие глаза.

В моей руке была нежная, прохладная ладошка Агаты. Легкая ее фигурка, не касаясь земли, летела рядом. Волосы развевались.

Сердце стучало все быстрее; удары его сливались в низкий, рокочущий гул. Потом ладошка стала тяжелой, неповоротливой. Где-то за спиной забрезжил свет. Луна исчезла, и тугой ветер потек, раздув ночь окончательно.

Я очнулся и посмотрел кругом.

Вместо ладошки Агаты в моей руке была тяжелая ручка управления. Темно-красный аэроплан Аркадия в реве мотора висел высоко над землей и следы погибших насекомых на лобовом стекле были штрих-образной формы.

Аркадия в аэроплане не было. В задней кабине, в летном кожаном шлеме с поднятыми на лоб очками-консервами сидела Агата и поглядывала на меня. Прядь ее божественных волос стелилась по ветру.

Глава 2

За опущенными веками плыли огненные пятна. Голова ныла.

Водка явно была паленой.

Я сидел в палисаднике, прислонившись спиной к стене дома. День вошел в полную силу и зной, томный и медвяный, медленно тек сквозь листву кленов. Свежий ее шелест был подобен журчанию ручья. Меня одолевала дрема.

Прошлой ночью мне снился странный сон. Гроза. Аэропланы. Девушка. Потом – всякая чертовщина…

Я, не открывая глаз, поднял бутылку и сделал глоток прямо из горлышка.

Какое облегчение – проснуться после такого сна. Как будто узнал, что подруга твоя беременна, но потом выяснилось, что все-таки нет.

И снова поднял бутылку.

– Тебе не следует столько пить, – раздался поблизости чистый, звучный голос. – Моя бабка вечно пила без повода, и плохо кончила.

Я сидел, прислонившись к кирпичной стене заброшенного склада. Стена была старая, полуразрушенная. Кусты акации и клены росли здесь густо, так что с дороги нас почти не было видно. За дорогой маячила вывеска захудалого сельпо. Пахло деревней и шпалами; рядом был железнодорожный разъезд.

Через заросли ко мне пробиралась Агата. В ее руках был пластиковый пакет.

– Я купила сок и булочки, – сказала она, уворачиваясь от ветвей с божественной грацией. – Выпей, пока тебя совсем не развезло.

Наш аэроплан стоял в лесополосе за поселком, под охраной старого пастуха, который случился неподалеку, когда мы приземлились. За скромную плату и бутылку водки, которая среди всего прочего оказалась в багажнике, мы уговорили его покараулить до вечера, пока мы не отыщем бензин и продукты.

Вторую, и последнюю бутылку я взял с собой.

Я не помнил, как взлетел прошлой ночью; все что осталось в памяти – скачки, луна и ужас, засевший во мне. Зато разговор у реки память сохранила во всех подробностях.

Агата присела рядом.

– Бедный, бедный Йорик. Ты совсем плох, кажется. А тут еще эта жара…

– Нам надо поговорить. – глухо сказал я.

– Конечно, мы поговорим, – ответила Агата, доставая из пакета коробку с соком. – Но сначала…

Она с хрустом свернула крышку и протянула коробку мне. Я качнул головой.

– Попей, – сказала Агата, – тебе скоро за штурвал.

– За какой штурвал?! – воскликнул я. – Ты вообще понимаешь, что происходит? – Мы угнали самолет! Я угнал, понимаешь?!

Сразу и вдруг меня начало трясти. Я всем корпусом повернулся к Агате и почти закричал ей в лицо: «Агата! Что это было?! Объясним мне! Я не истеричка! Я просто хочу понять! Как мы сели в аэроплан вчера?! Как взлетели?! Я чуть концы не отдал от твоего… зелья! Где мы сейчас?! Что от меня нужно Иванычу?! Это-ж черт знает, что такое!!!»

– Не переживай, Йо-йо, – ответила Агата спокойно и отпила из коробки, – просто вчера ты не рассчитал силы.

Она поставила коробку на землю и улыбнулась невинно.

– Наверное, не стоило мешать… как ты это назвал… «зелье»? Не стоило его мешать с водкой.

Она протянула руку и поправила челку, упавшую мне на глаза: «Никак не могу привыкнуть, что вы, городские, все сплошь невротики». И добавила: «Ничего личного».

Ее реакция окончательно сбила меня с толку: «Невротики?! Да как… вообще… да я…»

– Так. – я сделался строг. – В общем, так. Я никуда не лечу. Единственное, куда я пойду теперь – это в линейное отделение полиции. И объясню, что случилось; что мы, – я, – не виноваты. И – вернем аэроплан.

– И что именно ты скажешь? – подняла бровь Агата. – Что просто так взял покататься чужой самолет? – Она сделала еще глоток, закрыла коробку ее и убрала в пакет. – От ответственности тебя это не избавит. К тому же, тебя тут же отправят на алкотест. И наркотест.

– Тогда мы полетим обратно, на пустырь, – сказал я, уже менее уверенно. – К Иванычу. И все объясним по-человечески. Думаю, он…

– …Иваныча на пустыре нет, – перебила Агата. – Он сейчас прочесывает окрестности в поисках тебя. И револьвер его смазан.

– Какой револьвер? – мои брови полезли вверх.

– Обыкновенный, – отвечала Агата. – С барабаном. А ты что же, думал, он будет встречать тебя с цветами? После всего, что ты сделал и узнал?

– Узнал о чем?! – опешил я. – Ни о чем таком я не знаю! Только о том, что у него есть какое-то дело. Но разве этого достаточно, чтобы…

– Так я тебе расскажу, – предложила Агата.

– И слышать не желаю! – воскликнул я и даже уши прикрыл.

– Желаешь или нет, – он все равно тебя прикончит, – сообщила Агата, доставая из кармана уже знакомую мне трубочку и плотно набитый холщевый мешочек. – Потому что не поверит. Он слишком многое потеряет, если информация просочится.

– Господи… – я уронил голову и сжал ее в ладонях. – Во что ты меня втянула, Агата? Ты такая, милая, славная девушка. Красивая такая. И говоришь такие невероятные, ужасные вещи! В мутных делишках замешана. Якшаешься с сомнительными личностями… И – куришь, Агата!

– Не расстраивайся, Йо-Йо, – отвечала она. – Обещаю, что когда все закончится, ты не останешься в накладе. И за все свои неудобства получишь сполна.

– Нет, Агата! – я отшатнулся. – Ни в чем таком я не буду участвовать! Даже не надейся! Не буду и не хочу!

– Хочешь или нет, но ты уже участвуешь, Йорик, – вздохнула Агата. – И единственный способ покончить с этим – дойти до конца.

Я схватил бутылку, сделал изрядный глоток и дрожащей рукой поставил ее на землю. Агата завладела бутылкой и тоже пригубила.

– Не понимаю, что вы в этом находите, – сказала она, морщась. – У меня в селе гнали эту дрянь бочками и напивались до беспамятства, хотя на задворках у Селиванова росло… – она показала мешочек, затем вернула бутылку: «Впрочем, глотни еще. – Я вижу теперь, что сейчас тебе это действительно необходимо».

Стрекозы носились, шурша крыльями. Солнечные пятна шевелились у ног. Выпитая водка, бессонная ночь и все, что случилось с тех пор, как я покинул дом безмятежным, солнечным утром, брало свое. Меня одолевали безразличие и дрема.

«Я никуда не полечу сегодня», – думал я, поглядывая на Агату. Она была божественно хороша в кружеве тени и солнечных пятен… «Сегодня я не осилю ничего, кроме вот этой бутылки». И снова глотнул.

Агата сидела у стены и набивала трубочку. Ее нежные, чуть припухлые губы были приоткрыты; длинные ресницы опущены; взгляд чуть раскосых, с поволокой глаз отстранен. Жара и вся скверна этого мира будто не касались ее.

«В чем бы ей не пришлось быть замешанной, она не могла сделать это по своей воле или из дурных побуждений. Пусть ее слова и не вяжутся порою с ее красотой, – все равно, и они прекрасны, если их говорит она».

Тут я понял, что уже напился, и усмехнулся печально: «Нет. Я никуда не полечу сегодня».

– Расскажи Агата, – попросил я. – Расскажи все.

Тонкий аромат жженых листьев поплыл под кленами.

Нежные, теплые губы оказались вдруг близко; так близко, что я почувствовал свежесть ее дыхания, смешанную с благоуханием неведомых трав, и голос, чистый, как родник, поплыл, увлекая за собою…

***

Село наше было глухое. Никакие дороги к нему не вели, поэтому никто никогда не уходил из него и не приходил. Была еще Река, но и по ней никогда никто не являлся. Кроме Селиванова, только он ничего не рассказывал.

– Кто такой Селиванов? – спросил я.

– Один знакомый, – не сразу ответила Агата. – Ты не перебивай, – попросила она. – Чтобы я ничего не упустила.

– Прости, – сказал я, погружаясь в полусон-полуявь; где лето, настоянное на травах, было вечностью; где пахло древней и гудроном. Где шел в отдалении поезд.

– Родителей своих я не помню, – чарующим напевом плыл голос. – Только бабку. Она меня воспитывала (читай – пускала в избу ночевать и иногда кормила), пока не опилась самогоном и не утонула в реке.

Она говорила, что родителей у меня никогда не было, что меня принесла Река. Она выловила меня из воды, когда стирала белье, и оставила с собою из жалости. – Хотя, – добавляла бабка, – и не надо было. Пущай бы плыла себе, куда плыла. Малохольная.

Не знаю, правда ли это, – на счет реки, – но на других селян я точно не была похожа. Те были дородны, приземисты и крепки; любая девка могла с корнем вырвать средних размеров сосну, а заблудившись в лесу изловить медведя и съесть, чтобы не пропасть с голоду. Я же не имела ни их форм, ни размеров, и даже мышь в амбаре вряд ли могла бы изловить. Поначалу ко мне относись, как к природной ошибке и уродцу, а потом привыкли.

Так и жили. Развлечений никаких не было, поэтому все гнали самогон. Те, кто не гнал, ходили к Селиванову, и я с ними. Селиванов не вел никакого хозяйства, отчего двор его густо зарос коноплей.

От Селиванова мы шли к заброшенному амбару. Пока другие клубились вокруг бочек и расползались, распевая песни, братаясь, ссорясь, пуская красного петуха, отстраиваясь заново, снова братаясь и ссорясь, мы лежали на сене и сквозь щели в кровле наблюдали, как плывут по небу облака. Мы. Девки. Парни считали наше увлечение зельем легкомысленным, и девки страдали без любви.

Так мы и жили, и жили бы дальше, если бы однажды, после грозы, которая налетела невесть откуда и также бесследно сгинула, не раздался звук моторов.

То не были наши деревенские тракторы. Трактор у нас был всего один, да и тот зарос мхом и превратился в пень задолго до моего рождения.

Звук шел сверху. В нашу деревню ничто никогда не приходило сверху; только дождь и прочая дрянь, поэтому мы выбрались из сена и припали к щелям амбара.

Это были они. Аэропланы.

Ярко раскрашенные, в таком ярко-синем после грозы небе, они были похожи на опасных, ядовитых насекомых. Они позли неспеша: ярко-желтый, темно-красный и зеленый, – переваливаясь с крыла на крыло. Замыкающий тащил за собою плакат, и те, кто умел читать, прочел и передал остальным: «ВОЗДУШНЫЙ ЦИРК. БРОДЯЧИЕ АВИАТОРЫ».

Никто из селян никогда не видел настоящих аэропланов.

Только изредка, на Ильин день, или на праздник Купалы на горизонте над лесом появлялась белая полоска самолетного следа, и тогда смотреть выходили всем селом.

Бабы говорили, что это антихрист ищет грешников. Мужики – что пришельцы на тарелках летят за самогоном. А деревенский наш дурачок Варфоломей мычал и тыкал в небо пальцем.

Теперь же бабы вытаскивали из изб иконы, крестились и голосили: «Пришел! Пришел Антихрист!!» Мужики хвастались кто за штоф, кто за полушку. Дети плакали, собаки лаяли, а Варфоломей сидел на паперти и ел пряник.

К слову сказать, Варфоломей не всегда был дурачком. Был он как все, только невоздержанным, и меры не знал, а кроме того, – первый на селе грубиян и охальник. Дурачком же стал после того, как наелся мухоморов, а после забрался к нам в амбар в поисках плотских утех. Девок на ту пору в амбаре не нашлось, но он, все перерыв в поисках, наткнулся на нашу заначку, которую скурил и, потеряв всякий контроль над собой, убежал в лес.

Если бы кто был рядом, все бы и обошлось. Есть у нас на такие случаи верное средство – травяной отвар, еще нашими бабками придуманный; он бы его живо в чувство привел. А так… пока хватились, да пока нашли… в общем, было поздно. С тех пор и жил Варфоломей в селе, как птица небесная. Стал он благостный, тихий, сияющий да приветливый со всеми, а об излишествах да о девках и не помышлял более. Сердобольные жители подкармливали его, заботились… по правде сказать, мне он таким нравился гораздо больше.

Теперь Варфоломей ел пряник, а мы раскурили кто трубочку, кто козью ножку, и стали наблюдать.

Аэропланы снизились и ходили теперь над самым селом. Они явно настроились приземлиться.

Паника поднялась неимоверная. Одни сжигали свои дома и уходили в дальние скиты отшельничать. Другие вили петли и прилаживали крюки к потолкам. Третьи пили, что было сил.

Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не Селиванов.

Агата посмотрела на меня: «Ты, кстати, спрашивал, кто он».

Я кивнул и взялся за бутылку.

Агата отставила ее от меня.

– Как-то под утро мы пошли к Реке, – говорила она, – и увидели плывущий вдоль берега плот; ветхий и почти распавшийся на доски. На плоту, до половины в воде, лежало нечто, накрытое тряпкой. Мы вытащили плот на берег. Под тряпкой (которая на деле оказалась старым плащом) лежал человек в широкополой шляпе. Он был без памяти и, верно, провел в воде долгое время, так как весь зарос тиной и ракушками. Мы отнесли его в село.

Староста сказал, что человек давно мертв и предложил сжечь его: «Вдруг в нем микроб». Помощник старосты предложил отнести человека обратно к Реке: «Пущай плывет, куда плыл: вдруг в нем бес».

А Варфоломей засмеялся и влил человеку в рот пол бутылки самогона.

Человек застонал и пошевелился. Затем лицо его покрылось румянцем, а тина и ракушки отвалились.

Так он и остался в селе. Отвели ему брошенную избушку на краю леса, огородик, и оставили в покое. Назывался человек Селивановым.

Пока Селиванов не встал на ноги, мы с девками ухаживали за ним. От скуки он меня выучил грамоте, счету и дал курс физики по старорежимному учебнику, который нашелся в сарае. Он и других пытался учить, но девки охали и в суеверном ужасе бежали прочь при виде формул и прочих тригонометрий.

– Вы, – говорил он мне, – юная леди, большие надежды подаете. Вам бы в город, в университет поступить. Глядишь, составили бы честь и славу нашей науки».

Слов таких я не знала, поэтому тоже пугалась и убегала.

Так он и жил. Никого не трогал, и его никто, и даже сторонились; и не только потому, что чужак и говорил чуднО, а потому еще, что вскоре после появления закрутились вокруг него сплетни, одна другой чуднее; то якобы никакой он не Селиванов, а иностранный шпион; то наоборот, агент тайной канцелярии; а то и вовсе колдун и сродни самому черту – от того и не расстается со шляпой и длиннополым плащом своим, чтобы скрыть рога и хвост, присущие вражьему племени. Словом, его чуждались, а затемно и вовсе старались обходить подальше хроменькую избушку на краю леса.

Но все это, конечно, чушь и небылицы. Никаких рогов и хвоста у него не было и быть не могло. А было то, что человек Селиванов оказался одинокий; поговорить ему было не с кем, идти некуда; вот он и маялся.

Так вот, в разгар паники, когда коллективно уже решили сжечь село и идти к реке топиться, появился Селиванов – серенький и незаметный в своем плаще. Никто не обратил на него внимания, а Селиванов вышел на лобное место, то есть, – к сельпо, и сказал: «Господа! Антихриста не существует! Инопланетяне – существенная фикция! Жизнь есть бесценный дар! Наука – вещь логическая! Встретим аэронавтов наши дружным ура! Хлеб – соль покорителям неба! Даешь пассажиропоток! Да здравствует хорда крыла! Ура, товарищи!»

И исчез, будто его и не было.

Никто не успел ничего понять, но в следующую минуту с той же внезапностью, с которой давеча решили умирать, теперь начали жить наново, лучше прежнего.

Ушедшие в отшельники вернулись из скитов и отстроили сгоревшие избы; те, кто вкручивал крюки, повыкручивали их обратно, расплели петли и подвязали ими саженцы.

Бабы от счастья голосили, мужики – пили, дети смеялись, собаки лаяли, и только Варфоломей сидел на паперти, ел пряник и грозил пальцем тому месту, где недавно был Селиванов: «Антихриста нет – стало быть, и Христа нет? С праздничком! Налетай, подешевело!»

Тем временем все три аэроплана приземлились на выгоне у реки.

Поглазеть собралось все село.

Мы не видели из своего амбара, что там происходит, но и так было понятно, что гостей встречают хлебом-солью, что бабы стреляют глазами, мужики чешут в затылках, дети лезут в кабину, а председатель рассказывает о трудовых успехах и просит передать там, «наверху», что у нас, мол все хорошо, и вообще, «идем с опережением». Ясно было и то, что просто так гостей не отпустят, а промурыжат недельку-другую по застольям, баням да именинам (кого-то, может, и обженят под горячую руку), и только потом, может, начнутся расспросы о текущих необходимостях.

***

Неделю спустя аэронавты вернулись к аэропланам.

Еще три дня они медленно, словно оттаявшие по весне насекомые, бродили вокруг, непослушными пальцами ощупывая корпус, заглядывали под капот, или в оцепенении подолгу сидели и смотрели на лес за рекой.

Когда на четвертый день аэронавты так и не взлетели, мы выбрались из амбара и пошли на луг.

Был вечер. Шел мелкий дождь. Над рекой стоял тихий, хрустальный звон.