Вавилон. Сокрытая история

– Слово пришло из латыни, – объяснил профессор Ловелл. – Баннок происходит от panicium, что значит «печеный хлеб».

Объяснение звучало правдоподобно, даже разочаровывающе очевидно. Робин снова откусил не то баннок, не то скон, и на сей раз ему понравилось, как тяжелый кусок опустился в желудок.

Они с миссис Пайпер быстро стали союзниками в беззаветной любви к сконам. Она делала их на любой вкус: простые, с капелькой топленых сливок и малинового варенья; соленые, с сыром и чесноком; или усеянные кусочками сухофруктов. Робину больше всего нравились обычные – зачем портить то, что, по его мнению, и без того идеально? Он только что узнал о теории идей Платона и был убежден, что сконы – это платоновский идеал хлеба. А топленые сливки миссис Пайпер были изумительными – одновременно легкими, с ореховым привкусом и освежающими. В некоторых семьях молоко томят на плите почти целый день, чтобы получить верхний слой сливок, однажды рассказала она, но на прошлое Рождество профессор Ловелл принес хитроумное серебряное устройство, которое позволяет отделить сливки за несколько секунд.

Однако профессору Ловеллу простые сконы нравились меньше всего, поэтому к пятичасовому чаю обычно подавали султанские сконы.

– Почему их называют султанскими? – поинтересовался Робин. – Там же нет ничего, кроме изюма.

– Точно не знаю, милый, – ответила миссис Пайпер. – Может, из-за происхождения. «Султанские» звучит по-восточному, правда? Ричард, где растет изюм? В Индии?

– В Малой Азии, – поправил ее профессор Ловелл. – А султанским его называют, потому что он особого качества, бессемянный.

Миссис Пайпер подмигнула Робину.

– Ну вот, теперь ты знаешь. Все дело в семени.

Робин не вполне понял шутку, но ему не нравился султанский изюм в сконах, и когда профессор Ловелл отворачивался, Робин выковыривал изюм, окунал сконы в топленые сливки и отправлял в рот.

Помимо сконов, еще одной большой любовью Робина были романы. Два десятка книг, которые ежегодно доставляли ему в Кантон, были лишь скудной струйкой. Теперь он получил доступ к настоящему водопаду. Робин постоянно что-то читал, но ему приходилось проявлять изобретательность, чтобы втиснуть в свое расписание чтение ради удовольствия: он читал за столом, поглощая блюда миссис Пайпер и не задумываясь, что кладет в рот; читал, гуляя по саду, хотя от этого кружилась голова; он даже пробовал читать в ванной, но ему стало стыдно от мокрых и неровных отпечатков пальцев, оставленных на новом издании «Истории полковника Джека» Дефо, и он отказался от этой затеи.

Больше всего на свете он любил романы. Романы с продолжением Диккенса были смешными и отлично написаны, но какое удовольствие держать в руках законченную историю. Робин читал все, что попадалось под руку. Он наслаждался творчеством Джейн Остин, хотя пришлось консультироваться с миссис Пайпер, чтобы понять описанные Остин социальные условности. Например, где находится Антигуа? И почему сэр Томас Бертрам постоянно туда ездил?[14] Робин поглощал литературу о путешествиях Томаса Хоупа и Джеймса Мориера, благодаря которым познакомился с греками и персами, или, по крайней мере, с приукрашенной версией. Ему очень понравился «Франкенштейн» Мэри Шелли, хотя он не мог сказать того же о стихах ее менее талантливого мужа, которого находил излишне мелодраматичным.

Вернувшись из Оксфорда после первого триместра, профессор Ловелл повел Робина в книжный магазин «Хатчардс» на Пикадилли, прямо напротив универмага «Форнем и Мейсон». Робин остановился у выкрашенной в зеленый цвет двери и замер. Он много раз проходил мимо книжных магазинов во время прогулок по городу, но никогда не думал, что ему разрешат зайти внутрь. У него сложилось впечатление, что книжные магазины предназначены только для богатых взрослых, а его оттаскают за уши, если только он посмеет войти.

Увидев, как Робин мнется на пороге, профессор Ловелл улыбнулся.

– Это всего лишь магазин для широкой публики, – сказал он. – Вот когда ты увидишь университетскую библиотеку…

Внутри висел густой дух пыли и типографской краски. Если бы так пах табак, решил Робин, он бы нюхал его каждый день. Он шагнул к ближайшей полке, неуверенно поднял руку к книгам, боясь прикоснуться к ним. Они выглядели такими новенькими – с корешками, которые еще не успели перегнуть, с гладкими и блестящими страницами. Робин привык к потрепанным книгам с заляпанными страницами, даже его учебникам по латинской и греческой грамматике было несколько десятков лет. А эти сверкающие книги, только что из-под печатного пресса, казались чем-то совершенно иным, ими следовало восхищаться с почтительного расстояния, а не брать в руки и читать.

– Выбери книгу, – попросил профессор Ловелл. – Тебе следует ощутить, каково это – купить свою первую книгу.

Выбрать книгу? Всего одну, среди всех этих сокровищ? Робин не мог отличить одного названия от другого, перед глазами все плыло при одной мысли о том, что нужно пролистать книгу и принять решение. И тут взгляд остановился на заглавии: «Королевская собственность», Фредерик Марриет, с этим автором Робин пока что не был знаком. Но решил, что нечто новое – всегда хорошо.

– Хм. Марриет. Я его не читал, но слышал, что он популярен у мальчиков твоего возраста. – Профессор Ловелл покрутил книгу в руках. – Ну что, значит, эта? Уверен?

Робин кивнул. Он понял, что если сейчас же не примет решения, то никогда отсюда не уйдет. Он был как зашедший в кондитерскую голодающий, ослеплен открывшимися возможностями, но не хотел злоупотреблять терпением профессора.

Уже на улице профессор вручил ему сверток в коричневой бумаге. Робин прижал его к груди, едва сдерживаясь, чтобы не сорвать обертку до возвращения домой. Он пылко поблагодарил профессора Ловелла, остановившись, лишь когда заметил, что тот чувствует себя неловко. Но когда профессор спросил, приятно ли держать в руках новую книгу, Робин с энтузиазмом кивнул, и впервые, насколько он помнил, они улыбнулись друг другу.

Чтобы неспешно насладиться книгой, Робин собирался приберечь «Королевскую собственность» на выходные, когда у него был целый день без занятий. Но уже в четверг понял, что не может удержаться. После ухода мистера Фелтона Робин быстро проглотил бутерброды с сыром, приготовленные миссис Пайпер, и поспешил наверх, где свернулся калачиком в любимом кресле и начал читать.

И тут же зачарованно погрузился в чтение. Роман «Королевская собственность» оказался историей о подвигах на море, о мести, отваге и борьбе, о морских битвах и путешествиях в далекие земли. Робин невольно вспомнил собственное плавание из Кантона и, приправив воспоминания атмосферой романа, вообразил, как сражается с пиратами, строит плоты, получает медали за храбрость и…

Дверь со скрипом отворилась.

– Чем ты занят? – осведомился профессор Ловелл.

Робин поднял голову. Воображаемый образ капитана Королевского флота, бороздящего бурные воды, был настолько ярким, что Робин не сразу вспомнил, где находится.

– Робин, – повторил профессор Ловелл, – чем ты занят?

Внезапно в библиотеке стало ужасно холодно, золотистый послеполуденный свет померк. Робин проследил за взглядом профессора Ловелла – тот смотрел на тикающие над дверью часы. Робин совершенно забыл о времени. Но стрелки наверняка врут, он же не мог просидеть здесь три часа!

– Простите, – сказал он, еще немного оглушенный. Он чувствовал себя как путешественник, которого подхватили где-то в Индийском океане и перенесли в этот мрачный и холодный кабинет. – Я не… Я потерял счет времени.

По лицу профессора Ловелла он не мог понять, о чем тот думает. И это пугало Робина. Непроницаемая стена, нечеловеческое хладнокровие пугали гораздо сильнее, чем бурлящая ярость.

– Мистер Честер ждет внизу уже больше часа, – сказал профессор Ловелл. – Я бы не заставил его ждать и десяти минут, но сам только что вернулся.

У Робина все внутри сжалось от чувства вины.

– Мне очень жаль, сэр…

– Что ты читаешь? – прервал его профессор Ловелл.

Робин мгновение поколебался, а затем протянул «Королевскую собственность»[15].

– Ту книгу, которую вы мне купили, сэр. Тут как раз говорится о грандиозном сражении, я просто хотел узнать, что…

– Ты думаешь, имеет какое-то значение, что написано в этой дьявольской книге?

Когда Робин позже вспоминал этот эпизод, он поражался собственной наглости. Наверное, он перепугался и был не в себе, потому что повел себя глупейшим образом – просто закрыл книгу Марриета и направился к двери, будто как ни в чем не бывало торопился на занятия, а проступок такого масштаба можно с легкостью забыть.

В дверях профессор Ловелл замахнулся и врезал Робину по щеке кулаком.

Удар был такой силы, что Робин свалился на пол. От шока он не почувствовал боли, просто загудело в висках, боль пришла позже, через несколько секунд, когда к голове прилила кровь.

Но профессор Ловелл еще не закончил. Когда оглушенный Робин поднялся на колени, профессор схватил стоящую у камина кочергу и с размаху ударил Робина справа по ребрам. А потом еще раз и еще.

Робин перепугался бы сильнее, если бы подозревал профессора Ловелла в склонности к насилию, но избиение оказалось настолько неожиданным, настолько противоречило характеру профессора, что казалось чем-то совершенно невероятным. Робину не пришло в голову умолять, плакать или даже кричать. Даже когда кочерга хрустнула по его ребрам в восьмой, девятый, десятый раз, даже когда он почувствовал вкус крови на губах, все это вызывало у него лишь глубочайшее недоумение. Казалось полной бессмыслицей. Как будто происходило во сне.

Профессор Ловелл не выглядел человеком, подверженным вспышкам беспощадной ярости. Он не кричал, не сверкал глазами, даже щеки у него не порозовели. Как будто каждым твердым и рассчитанным ударом хотел сделать как можно больнее, не причинив при этом необратимых травм. Он не бил Робина по голове, сдерживал силу, чтобы не сломать ему ребра. После его ударов оставались только синяки, которые можно легко скрыть и которые со временем полностью исчезнут.

Он очень хорошо знал, что делает. Похоже, он делал это уже не в первый раз.

После двенадцатого удара он остановился. С такой же аккуратностью профессор Ловелл вернул кочергу на место, вернулся и сел за стол, молча глядя на Робина, пока тот поднимался на колени и вытирал с лица кровь.

После долгого молчания профессор Ловелл заговорил:

– Привезя тебя из Кантона, я четко обозначил свои ожидания.

Из горла Робина наконец-то вырвались рыдания – запоздалая эмоциональная реакция, но он сдержал их, с ужасом воображая, что сделает профессор Ловелл, если он издаст хоть звук.

– Вставай, – холодно произнес профессор Ловелл. – Сядь.

Робин машинально подчинился. Один зуб во рту шатался. Робин пощупал его и вздрогнул, когда на язык потекла соленая струйка крови.

– Посмотри на меня, – велел профессор Ловелл.

Робин поднял голову.

– Что ж, у тебя, несомненно, есть одно достоинство, – сказал профессор Ловелл. – Ты не ревешь после порки.

У Робина зачесался нос. Он чувствовал, что вот-вот хлынут слезы, и изо всех сил пытался их сдержать. В его виски как будто впивались шипы. От боли он с трудом дышал, и все же ему казалось, что важнее всего ни намеком не выдать свои муки. Он никогда в жизни еще не чувствовал себя таким ничтожеством. Ему хотелось умереть.

– Я не потерплю лень под своей крышей, – сказал профессор Ловелл. – Перевод – непростое занятие, Робин. Он требует сосредоточенности. Дисциплины. Ты и так уже отстал в латыни и греческом, начав слишком поздно, и всего за шесть лет тебе предстоит догнать сверстников перед поступлением в Оксфорд. Ты не должен бездельничать. Не должен терять время на пустые грезы.

Он вздохнул.

– Я надеялся, опираясь на сообщения мисс Слейт, что ты растешь усердным и трудолюбивым. Но теперь вижу, что ошибся. Леность и лживость присущи вашему народу. Вот почему Китай – отсталая страна, в то время как его соседи рвутся к прогрессу. Китайцы по природе своей глупы, безвольны и не склонны усердно трудиться. Ты должен бороться с этими наклонностями, Робин. Научись подавлять отраву в крови. Я многое поставил на твою способность с этим справиться. Докажи мне, что достоин, или можешь купить себе билет обратно в Кантон. – Он вздернул голову. – Ты хочешь вернуться в Кантон?

Робин проглотил комок в горле.

– Нет.

Он и правда так думал. Даже после избиения, после утомительных занятий он не мог представить для себя иного будущего. Кантон означал нищету, ничтожность и невежество. Кантон означал болезни. В Кантоне не будет больше книг. А Лондон мог одарить всеми благами, о которых только мечтал Робин. И однажды он поступит в Оксфорд.

– Так решай, Робин. Посвяти всего себя оттачиванию навыков, будь готов пойти на жертвы, которые это повлечет за собой, и обещай, что больше никогда не будешь ставить меня в неловкое положение. Или отправляйся домой на первом же пакетботе. Ты снова окажешься на улице – без семьи, без профессии и без денег. У тебя больше никогда не будет тех возможностей, которые я тебе предлагаю. Ты будешь только мечтать снова увидеть Лондон, а тем более Оксфорд. Ты никогда, никогда больше не прикоснешься к серебряной пластине. – Профессор Ловелл откинулся назад, глядя на Робина холодно и пристально. – Выбирай.

Робин прошептал ответ.

– Громче. По-английски.

– Простите, – захрипел Робин. – Я хочу остаться.

– Хорошо. – Профессор Ловелл встал. – Мистер Честер ждет внизу. Приведи себя в порядок и ступай учиться.

Каким-то чудом Робин выдержал весь урок, хлюпая носом. Он был слишком ошарашен, чтобы сосредоточиться: на лице расцветал огромный синяк, а ребра пульсировали от невидимых повреждений. Мистер Честер благородно не сказал ни слова по поводу этого инцидента. Робин просклонял все глаголы неправильно. Мистер Честер терпеливо поправил его доброжелательным, хотя и слегка натужным тоном. Опоздание Робина не сократило занятия – они затянулись до позднего ужина, и это были самые длинные три часа в жизни Робина.

На следующее утро профессор Ловелл вел себя так, будто ничего не случилось. Когда Робин спустился к завтраку, профессор спросил, закончил ли он переводы. Робин ответил, что да. Миссис Пайпер принесла на завтрак яйца и ветчину, и они поели в леденящем молчании. Робину было больно жевать, а иногда и глотать, за ночь его лицо еще больше опухло, но, когда он подавился, миссис Пайпер лишь предложила нарезать ветчину помельче. Они допили чай. Миссис Пайпер унесла тарелки, а Робин пошел за учебниками по латыни, ожидая прибытия мистера Фелтона.

Робину ни разу не пришло в голову сбежать: ни тогда, ни в последующие недели. Другой ребенок испугался бы и уцепился за первую же возможность ускользнуть на улицы Лондона. Другой ребенок, лучше знакомый с добротой и нежностью, понял бы, что подобное безразличие к жестоко избитому одиннадцатилетнему ребенку со стороны миссис Пайпер, мистера Фелтона и мистера Честера пугающе ненормально. Но Робин был так рад вернуться к прежнему душевному равновесию, что не нашел в себе сил даже возмутиться.

В конце концов, это никогда не повторится. Робин об этом позаботится. Следующие шесть лет он учился до изнеможения. Пока перед ним маячила угроза высылки, он из последних сил старался быть образцовым учеником, каким его хотел видеть профессор Ловелл.

Через год, когда Робин овладел фундаментальными основами греческого и латыни и уже мог самостоятельно догадываться о значении слов, языки стали более занимательными. Теперь, встречаясь с новым текстом, Робин не столько бродил впотьмах, сколько заполнял пробелы. Выяснение точной грамматики фразы, которая не давала ему покоя, приносило такое же удовлетворение, какое он получал от поставленной на нужную полку книги или от обнаружения пропавшего носка – все фрагменты складывались воедино, и все становилось целым и законченным.

На латыни он прочитал Цицерона, Ливия, Вергилия, Горация, Цезаря и Ювенала, на греческом – Ксенофонта, Гомера, Лисия и Платона. Со временем Робин понял, что ему неплохо даются языки. Он обладал хорошей памятью и быстро схватывал тональность и ритм. Вскоре он достиг такого уровня владения греческим и латынью, которому позавидовал бы любой выпускник Оксфорда. Со временем профессор Ловелл перестал отпускать комментарии относительно его прирожденной склонности к лени и теперь одобрительно кивал, узнавая о новых успехах Робина.

История тем временем шла своим чередом. В 1830 году умер король Георг IV, и его сменил младший брат, Вильгельм IV, склонный к вечным компромиссам, а потому не угодивший никому. В 1831 году Лондон опустошила очередная эпидемия холеры, оставив после себя тридцать тысяч умерших. Основной удар пришелся на бедных и обездоленных; на тех, кто жил в тесноте и скученности и не имел возможности избежать заразных миазмов[16]. Но Хампстед холера не затронула – для профессора Ловелла и его друзей в отдаленных поместьях эпидемия была событием, о котором можно вскользь упомянуть, поморщиться, выразив сострадание, и быстро забыть.

В 1833 году произошло знаменательное событие: в Англии и колониях отменили рабство. Отработав шесть лет, бывшие рабы получали свободу. Гости профессора Ловелла восприняли эту новость с легким разочарованием, как проигранный матч по крикету.

– Что ж, мы потеряем Вест-Индию, – посетовал мистер Халлоус. – Ох уж эти аболиционисты с их чертовым морализаторством. Я убежден, что нездоровое желание освободить рабов – не что иное, как стремление британцев ощутить хотя бы культурное превосходство после потери Америки. И какой в этом смысл? Как будто эти бедолаги не находились в таком же рабстве в Африке, под гнетом тиранов, которые ими правили[17].

– Я бы не стал пока ставить крест на Вест-Индии, – отозвался профессор Ловелл. – Там до сих пор законно разрешен принудительный труд…

– Но без владения рабами производство становится слишком дорогим.

– Быть может, это и к лучшему – в конце концов, свободные люди трудятся лучше рабов, а рабство на самом деле обходится даже дороже, чем рынок рабочей силы…

– Вы слишком увлекаетесь Смитом. Хобарт и Макквин высказали правильную мысль – просто тайком привести корабль, набитый китайцами[18], и дело в шляпе. Они трудолюбивы и дисциплинированны, уж кому, как не Ричарду, знать…

– Нет, Ричард считает их ленивыми, верно, Ричард?

– Лично я хотел бы, чтобы женщины перестали принимать участие в дебатах против рабства, – вклинился в разговор мистер Рэтклифф. – Они сравнивают себя с африканцами и начинают воображать бог знает что.

– Вот как? – сказал мистер Ловелл. – Неужели миссис Рэтклифф недовольна своим положением?

– Ей хочется думать, будто от освобождения рабов до равно- правия женщин – один шаг. – Мистер Рэтклифф зло хохотнул. – Представляю, что тогда начнется.

И беседа свернула к теме абсурдности женского равно- правия.

Робин решил, что никогда не поймет этих людей. Они говорили о событиях в мире как о гигантской шахматной партии, где страны и люди – фигурки на доске, которые можно передвигать по своему усмотрению.

Но если мир был для них абстрактным объектом, то для него – еще более абстрактным, поскольку Робин не имел никакого отношения к этим вопросам. Он воспринимал эпоху через ограниченный мир поместья профессора Ловелла. Реформы, колониальные восстания, восстания рабов, женское избирательное право и последние парламентские дебаты – все это ничего не значило для Робина. А имели значение только мертвые языки и то, что однажды, причем этот день с каждым годом становился все ближе, он поступит в университет, который знал только по картине на стене, – город знаний, город воодушевляющих шпилей.

Но произошло это без помпы, совершенно обыденно. Однажды мистер Честер, собирая книги, сказал Робину, что получал удовольствие от их занятий и желает удачи в университете. Вот так Робин узнал, что на следующей неделе его отправляют в Оксфорд.

– Ах да, – сказал профессор Ловелл, когда Робин спросил его об этом. – Разве я тебе не сообщил? Я написал в колледж. Тебя там ждут.

Предположительно, нужно было заполнить бумаги, обменяться гарантийными письмами об оплате, но Робин ни в чем этом не участвовал. Профессор Ловелл просто объявил, что он должен отбыть к новому месту жительства двадцать девятого сентября, так что вечером двадцать восьмого следует собрать багаж.

– Ты приедешь за несколько дней до начала триместра. Мы отправимся туда вместе.

Вечером накануне отъезда миссис Пайпер испекла Робину твердое круглое печенье, такое вкусное и рассыпчатое, что таяло во рту.

– Это шотландское песочное печенье, – объяснила она. – Не ешь все сразу, оно очень питательное. Я редко его пеку, потому что Ричард считает, что сахар портит детей, но ты заслужил.

– Песочное печенье, – повторил Робин. – Потому что рассыпается, как песок?

Они постоянно играли в эту игру, начиная с того спора о банноке.

– Именно. Жир размягчает тесто.

Робин проглотил сладкий жирный комок и запил его молоком.

– Я буду скучать по вашим этимологическим урокам, миссис Пайпер.

К его удивлению, ее глаза покраснели, а голос стал хриплым.

– Напиши, если тебе понадобятся гостинцы, – сказала она. – Я плохо знаю, что происходит в этих колледжах, но еда там просто ужасна.

Глава 3

Но этого не будет никогда:Нам остается город лишь один,Построенный не для алкавших злата,Не для прожорливых империи волков.Клайв Стейплз Льюис. Оксфорд

На следующее утро Робин и профессор Ловелл взяли кеб к станции в центре Лондона, где пересели на дилижанс в Оксфорд. Пока они ждали посадки, Робин ради забавы пытался угадать происхождение слова «дилижанс». Diligence – усердие? Странно.

– Это слово произошло от французского carosse de diligence, то есть «проворный экипаж», – объяснил профессор Ловелл. – А скорость достигается за счет того, что лошадей меняют по пути. Я ненавижу постоялые дворы, поэтому мы будем ехать без остановки примерно десять часов, так что сходи заранее в туалет.

В дилижансе они ехали с девятью другими пассажирами – обеспеченной семьей из четырех человек и группой сутулых джентльменов в поношенных костюмах с залатанными локтями, Робин решил, что это профессора. Робин втиснулся между профессором Ловеллом и одним из потрепанных джентльменов. Для бесед было еще слишком рано. Пока экипаж трясся по мостовой, пассажиры либо дремали, либо просто пялились в окно.

До Робина не сразу дошло, что дама напротив глядит не на свое вязание, а на него. Когда он посмотрел ей в лицо, она быстро повернулась к профессору Ловеллу и спросила:

– Он азиат?

Профессор Ловелл дернул головой, очнувшись от дремы.

– Прошу прощения?

– Я спрашиваю про вашего мальчика, – сказала дама. – Он из Пекина?

Робин бросил взгляд на профессора Ловелла, и его внезапно разобрало любопытство: что тот ответит?

Но профессор Ловелл лишь покачал головой.

– Из Кантона, – отрезал он. – Это южнее.

– Вот как, – протянула дама, явно разочарованная краткостью ответа.

Профессор Ловелл снова заснул. Дама снова с обескураживающим любопытством оглядела Робина с ног до головы, а потом занялась детьми. Робин хранил молчание. Внезапно у него защемило в груди, хотя он и не мог понять отчего.

Дети тоже пялились на него широко открытыми глазами и разинув рты, это было бы забавно, если бы у Робина не возникло ощущения, будто у него отросла еще одна голова. Через мгновение мальчик потянул мать за рукав, чтобы она наклонилась, и что-то прошептал ей в ухо.

– Ясно. – Она хихикнула и посмотрела на Робина. – Он хочет узнать, хорошо ли ты видишь.

– Что-что?

– Хорошо ли ты видишь, – повторила дама, повысив голос и произнося слова по слогам, как будто Робин плохо слышал. На «Графине Харкорт» он никак не мог понять, почему люди ведут себя с теми, кто не понимает по-английски, словно те глухие. – С такими-то глазами – ты все хорошо видишь? Или как будто через щелочку?

– У меня прекрасное зрение, – тихо ответил Робин.

Мальчик разочарованно отвернулся и начал щипать сестру. Дама как ни в чем не бывало вернулась к вязанию.

Семья сошла в Рединге. Без них Робину стало легче дышать. К тому же он мог вытянуть ноги в проход и дать отдых окостеневшим коленям, и дама больше не бросала на него испуганные, подозрительные взгляды, будто застала, когда он шарил по карманам.

Последние миль десять до Оксфорда они ехали по идиллическим зеленым пастбищам, на которых то тут, то там паслись стада коров. Робин читал путеводитель под названием «Оксфордский университет и его колледжи», но у него разболелась голова, и он начал клевать носом. Некоторые дилижансы снабжались серебряными пластинами, чтобы езда была гладкой, как на коньках по льду, но это была старая модель, и постоянная тряска выматывала. Проснулся Робин, когда колеса загрохотали по брусчатке, он выглянул в окно и обнаружил, что они едут по Хай-стрит и уже приближаются к воротам его нового дома.