Короли рая

– Да. Точно.

– И ты счел необходимым отчитать их за следование моим приказам? Возражать этим приказам?

– Я… не знал. Каким приказам?

– Охранять дворцовые ворота. В течение многих лет существовали неизменные приказы не допускать внутрь больных. Как ты мог прожить здесь всю свою жизнь и этого не ведать?

– Я… не знаю.

– Болезнь – это великая опасность; относиться к ней следует соответственно.

Что-то во всем этом казалось подозрительным. Отец будто бы оправдывался.

– Он не был по-настоящему больным, он просто был усталым стариком.

– Стражники этого не знали.

Кейл чувствовал, что поступил правильно, считал этот выговор несправедливым.

– Они не сочли нужным проверить. А поскольку я лучше знал, я отдал им новые приказы.

Фарахи приподнял брови.

– У тебя нет никакой власти отдавать новые приказы. Стражники – не врачи. Они не способны определить, болен человек или нет, и ты тоже.

Кейл ощутил, как вскипает в нем жар, как тогда, у ворот. Он был прав, и эти слова несправедливы, а его отец принял долбаного старика к себе во двор.

– Ваши врачи смыслят в больных столько же, сколько вы – в чародействе.

Глаза короля округлились, и Кейл безуспешно попытался вообразить, какое безумие только что поглотило его.

– Ты такой же упрямый, как твоя мать.

Кейл ожидал ярости, но отчего-то казалось, король всего лишь забавляется. Ни разу еще за всю жизнь Кейла он не упоминал его мать. Это усугубляло безумие.

– И вы не способны стерпеть ничье несогласие, даже когда вы неправы, даже когда вас ослепляет ваш собственный страх!

Король выглядел так, словно его ударили. Он медленно проговорил:

– Страх? И чего же я должен бояться?

Юноша поднял руки.

– Смерти, наемных убийц? Откуда мне знать… Я менял комнаты так часто, что уже не вспомню, и ради чего? Вы избавляетесь от слуг без всякой причины. Они вздрагивают, когда вы идете мимо. А теперь вы отдаете приказы гнать прочь стариков и детей?

Стояла оглушительная тишина, и Кейл ощущал себя так, будто утратил самообладание и теперь сотня чувств, перемешанных и расплющенных временем, бесполезно осела внутри.

Фарахи заговорил спокойно, но его тон все нарастал.

– Мои приказы превратили этот город в предмет зависти всего света. Мои приказы принесли мир и процветание народу склочных детей. Мои приказы стали законами. И охранники, принцы, даже короли должны подчиняться закону. По какому такому праву ты решил, что можешь подвергать меня сомнению?

– Что-то либо справедливо, отец, либо нет.

Король встретился с ним взглядом – быть может, впервые.

– Наивность никого не впечатляет. В этом мире очень мало справедливости, только закон. Людей, которые меня ослушались, подвергнут порке.

Кейл на миг лишился дара речи.

– Что? Вы не… они просто следовали моему велению!

Его отец грохнул кулаком по столу.

– Ты не имеешь никакого права командовать! Эти люди покинули свои посты, и мне безразлично почему. Ты болтаешь о наемных убийцах и смерти, как будто эти слова что-то для тебя значат, но тебе невдомек. Ты неопытный мальчишка, знающий лишь покой да безопасность. Возможно, в следующий раз их обманет ночной душегуб, а не царский сынок. Законы, приказы – вот единственное, что мешает людям убивать друг друга. Запомни это.

Кейл дрожал, пойманный в ловушку безумия, которому не было конца.

– Законы не делают людей правыми или хорошими. Это делают мужество и милосердие. Видимо, вам недостает обоих. – Он развернулся и направился к дверям.

– Ты уйдешь, когда я тебя отпущу, и не раньше!

Кейл остановился, полуобернувшись, на глаза навернулись слезы. Отец покачал головой.

– С тобой слишком долго нянчились, и теперь это прекратится. Ты вернешься в казармы, и тебя не увидят в этом дворце, пока ты не будешь готов извиниться передо мной за свое безобразное поведение. Уразумел?

Кейл проглотил столько гордости, горечи и детства, сколько смог. Он отвесил самый малый из поклонов:

– Уразумел.

8

Весна. 421 год Г. Э.

Рока мчался по открытой равнине, волоча с собой все, чем владел в этом мире. Через его плечи был перекинут крепкий березовый кряж для шалаша, привязанный поверх кожаного мешка, набитого припасами. Наибольшую важность имели кусок парусины, теплые меха, хворост, добрый топорик и нож; но жизненно необходимым был и железный котелок, закрепленный веревкой в нижней части мешка, где лежали фляги с кипяченой водой. Бежал Рока с самого рассвета и теперь наблюдал, как солнце клонится и падает к закату.

Его добыча путешествовала налегке. Ее длинные ноги и гладкое тело пересекали эти же самые равнины короткими дистанциями; животное снова и снова, как сейчас, озиралось утомленными глазами. Рано или поздно усталость возьмет свое – олень не обладал чувством темпа. Он не заглядывал в будущее, чтобы увидеть необходимые водопои либо отказавшие мышцы, горящие в изнеможении. Он понимал только страх и надежду – слишком стремясь прожить еще мгновение.

Рока выбрал удачные время и угодье. За годы одиночества он выяснил, что может загнать любого четвероногого зверя в подходящей местности, имея достаточно времени. Весеннее солнце гостило дольше, а мягкая земля и низкая трава не давали удирающему существу ни передышки, ни покоя. Ему не попадалось ни кустов, ни деревьев, ни подлесков, ни осыпей, за которыми можно спрятаться и отдохнуть, пока юный охотник ищет следы. Только желто-зеленая, как море, равнина с несколькими пологими холмами: бескрайний вид на мир, непригодный для любых тварей, кроме сильнейших и выносливейших.

Олень наконец остановился и ждал в чертополоховой прогалине: рогатая голова опущена, ноги трясутся, глаза усталые. Теперь он подпустил охотника близко к себе – силы животного иссякли до того, что он забыл об осторожности; белая шерсть на груди вздымалась от учащенного дыхания, а с высунутого языка текла слюна, как у собаки.

Никогда еще Рока не пробовал загнать самца в расцвете сил. Этот выглядел молодым и здоровым, не голодающим или вынужденным защищать свое потомство, не больным и не раненым. Рока противопоставил свою волю и выдержку сильному – и затмил его. Я же говорил тебе, что справлюсь, мама.

Он помедлил достаточно, чтоб насладиться гордостью, желая только, чтобы мать могла видеть его. Кончай торжествовать и берись за дело, раздался ее голос в его голове, и он улыбнулся, затем вытащил нож.

Относительное тепло Севера испортит большую часть мяса за несколько дней. Чтобы извлечь как можно больше пользы, Рока будет вынужден пичкать себя, питаясь как можно чаще и расходуя энергию на исследование местности, дабы усилить голод, – но все равно слишком много пропадет зря.

– Спасибо тебе, – произнес он вслух, по своему обыкновению.

Отчасти он благодарил оленя за его жизнь, но в основном просто за то, что тот сдался, позволив себя поймать. Рока уже много дней питался лишь дикой малиной – и если не сумеет убить зверя теперь, истратив почти всю свою энергию, могут возникнуть трудности. Ну, то есть больше трудностей.

Выживание в статусе вне закона казалось Роке нескончаемой войной против холода, жажды, болезней и голодухи. То, что мог поймать, он убивал. То, что мог найти, он воровал. Он держался вдали от людей, ибо некоторые люди охотились на внезаконников ради забавы, или наживы, или чего похуже. Он избегал дорог и не разжигал ярких костров; он строил и бросал укрытия, заметал следы и выучил тропы фермеров и другого местного люда, чтобы их избегать. Но самое главное, он научился охотиться.

Когда Рока приблизился, олень дернул головой, но его ноги подкосились.

– Успокойся, – мягко сказал Рока, делая медленные шаги с поднятыми вверх руками и ножом наготове.

Он видел страх в глазах существа. Страх, и еще – беспомощность. Оно проделало величайший забег в своей жизни; оно почтило память своих предков и противопоставило собственную силу убийце, но потерпело неудачу. И подобно лошади из Алвереля, которую Рока объездил когда-то, а потом съел, чтобы выжить, оно не обладало никаким другим инстинктом. Никаким прибежищем или разумением своей неудачи. Оно не могло постичь, каким образом попалось этой странной, медлительной двуногой твари, либо представить себе мир, где могло бы применить свои рога и копыта, чтобы сражаться, а не убегать; использовать собственные вес и быстроту, дабы сломить своего убийцу и, вероятно, даже в случае неудачи защитить своих сородичей в будущем. Оно знало только, что больше не в силах бежать дальше.

Рока схватил один из рогов и крутанул. Он вскинул нож и перерезал оленю горло, бросая его тело на землю и ударяя вновь, дабы убедиться, что разрез получится хорошим. Добыча слабо забилась. Улегшись на нее сверху, Рока ткнулся лицом в горячий, дрожащий олений бок и слушал, как затихает биение сердца. А он даже не взмок – он не потеет, как я. Интересно, почему и какой в этом смысл. Он обхватил животное натруженными руками и сдавил, вспоминая объятия матери и дрожа от ощущения тепла зверя на своей прохладной коже.

– Я не питаю к тебе ненависти, – сказал он, желая, чтобы олень мог понять и чтобы живым не приходилось убивать живых. Ему хотелось бы, чтобы человек мог выживать, не обучаясь убийству, но только в своей Роще он заплакал. Только в своей Роще, уставившись в костер, сложенный из воображаемых деревьев, он увидел мир, где жизнь и смерть были равнозначными, где милосердие не было слабостью.

В истинном мире его тело просто ждало, когда олень истечет кровью. Рока закрыл глаза и погрузился в сон без сновидений, а когда снова поднял голову, то ощутил прохладный вечерний ветер. Бог солнца Волус почти исчез на горизонте; яркая щель зрачка его возлюбленной сияла белизной в безоблачном небе. Подняв левую ладонь, Рока обрызгал себя каплями крови, вытирая ее о штаны.

Он вернулся мыслями в настоящее и огляделся вокруг, и хотя он мог вспомнить всё, что когда-либо видел, у него не было никаких воспоминаний об этом месте. Его это не волновало. Дичь, которую он преследовал, нередко приводила его к странным, почти безжизненным холмам и долинам, или к рекам и озерам, изобилующим холодными, склизкими тварями. В таких местах он порой целые дни, а то и недели рыбачил с копьем или сооружал силки и укрытие, но всегда ему приходилось двигаться дальше.

Сейчас, как и всегда, угрозу представляли другие охотники или падальщики – возможно, волки, но куда вероятнее люди. Однако, не увидев здесь никаких следов ни тех ни других, он решил рискнуть и развести огонь. Это было нелегкое решение.

В прошлом он следовал за дымом от чужих костров, чтобы украсть припасов, и много раз видел, что сталось с другими внезаконниками, позволившими себя обнаружить. Он видел мальчишек, своих ровесников, которых порубили на куски и скормили псам-ищейкам, зарезали во сне, а их стоянки разрушили и разграбили.

И здесь нет деревьев, осознал он. И хотя в мешке у него лежали сухие березовые сучья и ветки от шалаша на случай нужды, ему придется собрать огромные кучи травы, одуванчиков, рогоза и любых веток, какие он сможет найти, этого все равно не хватит надолго. Но со свежепойманным оленем оно того стоит. Завтра, возможно, удастся разведать.

Он со стоном встал, вышел из чертополоховой прогалины и нагнулся, чтобы нарвать себе травы. Прежде он уже ел пищу сырой и пил воду прямиком из илистых рек, не вскипятив ее. Но и это способно убить.

Случались дни, когда он только и делал, что опорожнял кишки и желудок из-за подобной глупости. Каждый спазм, каждый приступ блевоты заставляли парнишку выползать на холод и тратить еще больше драгоценных сил. Затем ему приходилось мыться водой настолько студеной, что она причиняла боль коже и отнимала у Роки волю. И все-таки он должен был разыскивать и убивать для себя пропитание; защищать свое укрытие от резких ветров, держать наготове силки для кроликов или белок, хотя при одном только взгляде на мясо зеленел. Полумертвый от дурноты, он все-таки обязан был внимательно следить за горизонтом, чтобы кто-нибудь не разыскал и не убил его ночью.

Вот к чему теперь сводилась жизнь, и уже несколько сезонов. Люди были стайными животными, которые выживали, присматривая за детьми друг друга и совместно выполняя множество повседневных дел. Но изгои лишены были такой роскоши. Улизнув из Алвереля, Рока бежал на Север – почти так далеко на Север, как только мог, – затем повернул на восток, к старой столице Орхус и Гальдрийскому Ордену. Он крадучись пробрался к самому дому закона, религиозному центру мира, и там обнаружил народ своей матери. Воспоминание об этом до сих пор плескалось льдом в его нутре.

На него бросили единственный взгляд, мельком увидев искаженные черты лица и пятнистую кожу, и прогнали его. Все эти странствия и ожидания, скрытность и собирательство еды в чужих землях – все впустую. Он наблюдал, ждал и расспрашивал местных, покуда не разыскал Вишан, носящих имя его матери, и обнаружил их живущими подобно вождям в домах, превосходящих размерами всё, что он когда-либо видел.

Орхус был огромным, разросшимся, полным жизни и богатства, но также большого количества людей и многих опасностей. Рока подкрался к окну жилища своей родни и прошептал, кто он такой, но после сотни миль и сотни рисков какая-то старуха сказала «убирайся», не предложив еды, а только обещание смерти, если он явится снова.

Я вернусь и за вами, поклялся он, удирая несколько дней без передышки – боясь, что местные отправят воинов, дабы выследить его и оставить гнить в поле, как Бэйлу…

Он выбросил эти мысли из головы, вспомнив другого оленя, которого разделывал прежде, – каждый промах и каждый выученный урок. Теперь, избегая кишок и пахучих желез, он порезал шматы мяса на тонкие ломтики и положил комки скудного жира в чугунок, дабы их растопить. Он развел костер с помощью камня и топорика, постоянно подкармливая огонь быстрогорящим трутом, затем своей драгоценной березой, пока обжаривал кусочки плоти прямо в пламени. Дым душил его и поднимался клубами к темному небу, но Роке было наплевать. Он ел в тишине и упражнялся метанием копий в своей Роще, пронзая мишени, которые держал Пацан-Конюший-из-Алвереля.

– Хороший бросок, – сказал он себе, когда одно копье пронзило мишень и мальчика и, окрасившись кровью, отскочило на густую лужайку его учебного поля.

Пацан-Конюший гордо просиял с отвисшей челюстью, и Рока улыбнулся в ответ, как всегда радуясь компании, думая, что теперь они, наверное, почти сравнялись возрастом.

Его тело в истинном мире запрокинуло чугунок и выпило растопленный жир, вытерев испачканный подбородок рукавом. Он представил себе лицо улыбающейся Жрицы Кунлы, отметил фиолетовые синяки у нее под глазами, и вообразил, как ее грязные, сальные волосы оставляют пятна на коже, которой касались. Заметил ее глаза, когда она перебралась на сиденье поближе, чтобы посмотреть, как он умрет в долине закона. Затем он вызвал в памяти лица родственников, прогнавших его. Он вспомнил детей, напавших на него в бытность ребенком, и присяжных на суде, спокойно восседавших и бездействовавших, пока его предавал «закон».

Вы все виноваты, прошипел он в своей Роще, чувствуя дрожь и давление в своем разуме, казалось, никогда не исчезавшие, стискивая зубами хрящи и плоть намного сильнее, чем требовалось для жевания, и согнув окровавленные пальцы на рукояти ножа.

* * *

Позднее, полусонный и погруженный в свои мысли во мраке, он едва не был застигнут врасплох. Он услышал хруст сухой травы, колеблемой порывами ветра; уловил мелькание какой-то тени в тлеющих угольках его пламени. Он схватил нож и вскочил на ноги, но слишком замешкался.

Во тьме двигалась какая-то фигура, низко пригнувшись к земле.

Глаза Роки пронзили тусклый свет угасающего костра и увидели мальчика-подростка в отрепьях – затем другого, примерно в шести футах рядом. Рока попятился и увидел еще одного справа от себя.

– Что вы хотите?

Голос дрогнул и звучал странно глубоким, а разум лихорадочно пытался найти ответ на засаду и защитить его предназначение.

Юный оборванец приподнялся, будто вовсе и не прятался:

– Мяса.

Голос его был глухим, отчаянным – каким-то пустым и безразличным. Волосы на руках и шее Роки встали дыбом. Истлевшая одежда мальчишки свисала, как саван мертвеца, с худющих конечностей, а обувь до того износилась, что его ступни могли с тем же успехом быть босыми. В правой руке он держал дубину. Его тусклые глаза воззрились на полуразделанную оленью тушу.

Все мои вещи, с ужасом сказал рассудок Роки. Он знал, что должен убежать – или рискнуть своей жизнью в драке. Если я убегу, то все опасности и жертвы и удача иметь котелок, топор и спальник ни черта не стоят, и всё насмарку.

Юный оборванец шагнул вперед, решение уже было им принято.

Откуда, черт возьми, они пришли? Я на открытой травянистой равнине.

Рока мог сразиться с ними и, возможно, победить. Он был силен и, по сравнению с мальчиками, относительно упитан. Но сломанная лодыжка или заполненный гноем порез, полученные в бою, означали бы, что даже в случае победы он все равно проиграет: конечность сгниет у него на глазах, пока он будет лишь беспомощно ждать смерти.

Время раздумья растянулось: мучительная вечность выбора плохого или худшего, сожжения внутри горы или разложения в поле. А Роке так надоело быть в бегах, так надоело быть одиноким и рисковать.

Я крупней и сильней этих пацанов. Я каждый день практикую насилие в моей Роще, и мне так надоело быть в бегах.

Но если он проиграет…

Теперь грабители, которым особо нечего было терять, придвинулись ближе: как минимум трое, с грязными руками. Рока напрягся и стиснул нож, выпрямляясь и сверля их взглядом, пока говоривший мальчик не остановился и не встретился с ним глазами. Люди не подобны животным, они не судят об опасности, как следовало бы. Им следует бояться меня, и все же они не испуганы. Я могу тебя убить, едва не закричал он, почему ты меня не боишься?

Потому что люди – стайные животные, сказал голос его матери. Они умрут за стаю, и ты это знаешь. Прими это.

Рока стиснул зубы и рукоять ножа. Затем развернулся и побежал.

Он почти врезался в другого мальчишку позади себя и, опустив голову, дико полоснул в панике и удивлении. Он ощутил удар и услышал звук, подобный звону железа, смешанный с возгласами из круга тел, обступивших его стоянку. Он почувствовал, как чьи-то руки схватили его за длинные волосы и предплечья, но были отброшены его скоростью и весом, и он вырвался из тепла и света костра, улепетывая в ночь.

Без тени веселья он осознал, что мчится как олень – стремглав, без единой мысли о том, куда держит путь или что будет дальше. Он оставил всё, кроме ножа, облаченный лишь в тонкую ткань, которую носил на охоте, чтоб не взопреть. Теплая шерсть и звериные шкуры остались лежать у костра, а ночь становилась холодной.

По его голове и лбу стекала влага, и когда он вытер ее и увидел кровь, голова заболела и словно распухла. Он оглянулся и увидел, что мальчики больше не преследуют его в темноте, но все равно продолжил бежать вверх и вниз по пологим холмам бесконечной равнины, не имея представления, что делать, зная только, что без воды умрет спустя три дня. А если я умру, я облажаюсь. А если он облажается, его полная страданий жизнь будет бессмысленна. И жизнь моей мамы, и падение, и любовь, и жертвенность будут бессмысленны. Он не может облажаться. Ни за что.

Никогда.

Четкий образ Бэйлы и воспоминание о ней заставили Року споткнуться и сбиться с темпа – да еще эта боль, стучащая в висках. Мой полушубок, локон моей матери – в полушубке.

Разум сообщил ему, что он уже пробежал две тысячи тридцать больших шагов, и лишь теперь он вспомнил, как прятал в карман русую прядь материнских волос. Единственное, что от нее осталось, за исключением, возможно, костей в поле, и почти каждую ночь перед сном он сжимал эту прядь в своих пальцах или клал в свои меха. Ты можешь в точности вспомнить, как она выглядит, как пахнет и осязается, она тебе не нужна. Это слабость.

Рока не собирался спорить. Но все же его ноги в поношенной кожаной обуви замедлились, потом остановились, и он провел пальцами по мягкому порезу на линии роста волос, думая, что рана вряд ли настолько серьезна, что боль кажется хуже, чем сама рана. Но куда я направляюсь и зачем?

Бег развеял его панику и разгорячил мускулы. Эти мальчишки голодают. Как только они насытятся, они станут разморенными, вялыми. Возможно, они не выставят дозор или он будет неважнецким, возможно, у них найдется вода или им известно, где найти ее. Возможно, у них есть укрытие и другие припасы.

Он может выследить и затравить их точно так же, как оленей. И почему нет? В чем разница между людьми и животными, кроме их разумов? Они убили бы меня, если б могли. Они забрали все, что у меня есть, и оставили умирать. И что, я теперь должен быть милосердным?

У всех созданий есть свои слабости, нужды и предсказуемости. Люди – животные стайные. Когда их несколько, это увеличивает их отвагу и делает беспечными и самоуверенными. Они не станут опасаться за свои жизни или свой лагерь из-за одного раненого бродяги, который уже удрал от них. В худшем случае они могут подумать, что Рока затаился где-то поблизости, дрожа от холода, надеясь просто забрать свои припасы и снова убежать. Но Роке надоело быть в бегах.

И кем бы ни был я, а кем – люди, я могу видеть в темноте, а они не могут. Еще одно отличие наряду с его памятью, которое превосходило отметины, шишки на коже или уродство черепа и раз за разом сохраняло ему жизнь все то время, что он числился изгоем.

Если кто из богов Бэйлы и существует, подумал Рока, так это наверняка Носс.

Наверняка, если хоть что-то из этого правда, так это демоны и монстры горного бога, которые подстерегают в ночи и едят детей в кроватках – ибо нечто дало им и Роке глаза, пронзающие ночь. Наверняка имеется причина.

За проведенное в одиночестве время он уже видел бессолнечных охотников и правдивость более мрачных утверждений святой книги. Он видел, как филин целиком проглотил стенающих птенцов после того, как растерзал их родителей, а затем устроился спать на ветке, служившей до того их домом. Он видел, как волки съели олениху и ее почти рожденное дитя: слишком слабая и обремененная, чтобы убежать, самка в ужасе хныкала, пока олененок брыкался, не сумел встать на ноги и умер; а мать могла только смотреть, прежде чем разделить его судьбу. Ни тот ни другой кошмар не были случайностью. Было ясно, что охотники всё знали: их глаза сверкали в лунном свете, некий коварный инстинкт вел их к слабым и беспомощным.

В своих скитаниях Рока обошел половину страны пепла и видел, как такие твари преуспевают, не страшась ослепленных дневных существ наподобие мужчин и дочерей Гальдры. Для них не существовало правосудия. Никакой бог, никакие законы не вмешивались, дабы спасти жертв или наказать убийц. Да и с какой стати судить их? Или кого бы то ни было? Разве такие твари не обладают врожденной потребностью в плоти? Как и любой изгой, разве они не умрут с голодухи, прекратив убивать? Разве не исчезнут из этого мира и не окажутся забыты, так что все злодейства и труды их предков будут напрасными?

Рока знал: Добыча не вправе отказывать хищнику.

Правосудие и милосердие – всего лишь женская ложь. Гальдрийские Сестры называли свою силу законом, но вопреки всем красивым словесам, ненавидимым Рокой, закон был силен лишь настолько, насколько сильны те, кто навязывали его жестокостью, а это всегда были мужи с мечами – теми же мечами, какие использовал Имлер.

Лицемерие гноилось подобно незаживающей язве у Роки во рту. Он чуял в воздухе корысть и обман, будто некие зловонные миазмы, душившие каждый вдох, пока не почувствовал, что каждый из них – последний, смертельно разлагающий его легкие. Мысленным взором он увидел тонкостенный дом, построенный на песке, обреченный со временем развалиться и быть унесенным водой. Но я не хочу, чтоб его смыло, подумал Рока, я хочу, чтобы он сгорел.

Он развернулся и зашагал по собственным следам в траве. Черпая из неиссякаемого источника образов в своем разуме, он обрисовал каждый участок земли, по которому прошел, зная цвет почвы и камней, высоту и наклон каждого холма, и возможность обзора с него, и расстояние до следующего.

Рока будет наблюдать и ждать. Он сосчитает своих намеченных жертв и последует за ними, – и если они глупы, если они слабы, он убьет их одну за другой, как тот филин, и ляжет спать в их гнезде, потому что оно удобное. Он проглотит жизни своей добычи безо всякого стыда, ибо стыд так же фальшив, как и скала пророка.