Короли рая

«Ты можешь быть свободен, – сказала его мать, – ты можешь написать собственную историю».

Он до сих пор мог видеть ужасный, чудесный последний взгляд ее глаз, когда она говорила это, и бледные щеки, онемевшие на морозе, отчего ее слова звучали невнятно. Безусловно, нет ничего более свободного, чем дикий зверь, мама. Безусловно, чтобы изменить мир, я должен сначала измениться сам.

Он ускорил шаг, воображая, как показывает ей, что все понимает. Я заставлю тебя гордиться, Бэйла, где бы ты ни пребывала. Отведи свои глаза от рая и наблюдай за мной сейчас. Моя история начнется этой ночью.

9

Дала, у нас есть добыча! Хватит на всех!

Младшие двойняшки – им, по общему мнению, было лет одиннадцать – ворвались в дверь, ухмыляющиеся и перепачканные кровью. Они несли дрова и тяжелый с виду кожаный мешок с припасами.

– Мои герои! – Дала вытерла мокрые руки о фартук, подошла к мальчикам, приобняла обоих, всегда бережная в своей благосклонности, затем выглянула в окно дома.

Миша, самый старший, тащил на спине что-то напоминающее оленью тушу. Огонь жаровни освещал его суровое костистое лицо, подчеркивая впалость землистых щек и желтизну глаз. Она знала: он переносит невзгоды ради них всех и несет груз их жизней на своих плечах. Он никогда не жаловался. Никогда не бил других мальчиков и не орал, а с каждым вздохом учил их, как охотиться, как огородничать, как выживать. Он был вдесятеро лучшим мужчиной, чем когда-либо отец Далы.

– Помогите вашему брату. – Дала убрала лежащие в беспорядке ножи и деревянные чашки с единственного стола, понимая, что работать снаружи было бы разумнее, однако не удастся без света. Она еще выше закатала рукава, завязала волосы на затылке и вывесила выстиранную мокрую одежду за окно – предмет ненависти Миши.

«Оно пропускает холод, – заявил он однажды, – это непрактично». Но Дала настояла на своем, пообещав, что зимой они будут заделывать его доской и мехами, и в конце концов Миша прорезал отверстие. Разумеется, он бы ни за что не признался в этом теперь, но она знала: ему нравится теплое восточное солнце по утрам, когда они завтракают вместе. Он любит наблюдать за ее работой снаружи, на свежем воздухе, прежде чем войти в дом. Он даже передвинул ближе стол.

Дала уставилась на слегка затупившееся лезвие ножа и задумалась, с чего начать разделку туши. Посмотрела на круглый заляпанный стол, которым они пользовались сотню раз, и вздохнула, уже ощущая усталость и квелость. Ладно, я никогда не разделывала оленя, но что в этом такого сложного?

Миша прошлепал по грязи и крови, сгорбил свое высокое тело, чтобы пройти в полусгнившую дверь, затем бросил кровавые останки добычи на стол.

– Мы будем стеречь дом, – сказал он, затем покрутил шеей и хрустнул плечами, разминаясь, и почесался от блох. Дале хотелось подойти к нему. Размять его усталые мышцы и обхватить его руками. Но, как всегда, она сдержалась.

– Стеречь дом? От чего? – Она воззрилась на убитого оленя. Половина его туловища отсутствовала; задняя часть была cрезана почти ровно, будто бы очень острым ножом; белый выступ позвоночника торчал наружу, искусно обойденный стороной. – Ты что… отнял это у кого-то? – Само собой, она знала ответ и пожалела, что спросила. Это лишь напомнит Мише о том, что он сделал. О том, что ему придется сделать снова.

В мире, где его семья могла бы жить за счет земли, Миша был бы тихим добряком, но северные вожди, как это часто случалось, развязали войну из-за зерна, и Аском голодал. Миша воровал и грабил, чтобы прокормить своих братьев и Далу. Он сражался, чтобы защитить их землю и дом. Если приходилось, он убивал. Но в ее глазах это делало его сильным, храбрым и достойным уважения. Но не делало его чудовищем.

Без Миши и его братьев она была бы давно мертва – съедена птицами и дикими псами в чужом травянистом поле за много миль от своего дома. Отец Далы связал ее по рукам и ногам и долго катил в повозке вместе с малютками-братьями, а затем оставил их, как брошенных собак. Она умоляла и рыдала, но отец молчал. Он не заплакал, не извинился, не прикоснулся к ним и не произнес никаких прощальных слов.

Время было неурожайное, поэтому, чтоб не видеть, как его семью настигает голодная смерть, он решил убить половину собственных детей (меньших детей, с горечью подумала она) и сделал это без капли милосердия.

Теперь она крепко сжала свой самый большой нож и попыталась сосредоточиться на деле, вместо этого чувствуя растущую тревогу за безопасность Миши. Ее малютки-братья погибли в том бескрайнем поле, но Миша спас ее. Он никогда ни о чем не просил, никогда не спрашивал, что она сделала или почему ее бросили там. Он разглядел уродливый нарост на ее щеке – знак того, что девочки коснулся Носс, – затем посмотрел ей в глаза. «Можешь жить с моей семьей, – сказал он, уже развязывая ее, – но ты не обязана».

Тогда она полюбила его – и любит до сих пор. Если ее проклятое богом тело когда-нибудь начнет кровоточить, она тотчас Изберет его, Мишу, затащит в постель и покажет ему всю свою любовь. Тринадцать окаянных, ужасных зим, а она всё не течет, подумала Дала. Есть уже крохотные клочки волос, и маленькие груди, и округлости от жира, но никакой крови.

А закон был ясен: пока у нее не пойдет кровь, ей не дозволено Избирать Гальдрийских слуг. Мужчины часто игнорировали законы пророка во время голода, но Дале было известно: женщинам не следует. Женщинам нельзя. Именно женщины обязаны давать мужчинам надежду и веру и защищать их от проклятия Носса; давать им что-то, к чему стоит вернуться, когда все безумие закончится, – какую-то причину, чтобы отложить мечи.

Когда придет время, она возьмет и братьев Миши, чтобы защитить их всех от ревности и насилия в последующие годы. Она хотела только его, но со временем подарит им всем детей и тепло и наполнит их дом любовью. Она молилась, чтобы Миша знал, что все это ради него.

А пока она прогнала беспокойство и принялась свежевать. Каждая часть животного зачем-нибудь да пригодится, и Дала старалась, как могла, сохраняя куски туши в целости. Шкура и мех пойдут на одежду и одеяла, рога и копыта – на орудия. У нее имелось достаточно соли, чтобы завялить большую часть мяса, но полуголодные мальчишки наверняка съедят много в ближайшие два дня, и, возможно, ей не стоит заморачиваться.

Она трудилась долгие часы, на шее мелким бисером выступил пот. Было бы проще подвесить тушу, а не ворочать ее руками, но такой роскоши у Далы не было. При мысли о том, как свежие картофелины и морковки смешаются с мясом, у нее потекли слюнки прямо за работой, а сердце воспарило при образе семейного пира с ее мальчиками.

– Кажись, безопасно, – сказал Миша, наконец опять возникнув на пороге и с виду еле держась на ногах.

– Сядь, сядь, – она подтолкнула бедром его кресло, стараясь не заляпать все кровью.

Он плюхнулся, и его веки опустились.

– Это был изгой, у него мы и взяли добычу. Обезображенный, как утверждает Шона. Я не увидел почти ничего, кроме его глаз, каких-то странных. Мы нашли его костер.

Вы его убили?

Она не спросила и при слове «обезображенный» покраснела, но знала, что Мише и не придет на ум ее уродство.

– Интересно, что он здесь делает. – Она не отводила глаз и лица от своей работы, затем подбросила в очаг пару поленьев из внутренней кучи дров.

– Шона стукнул его по башке. Сказал, что бил точно и сильно, и я слышал звук удара. Нас поразило, что парень даже не упал.

Дала молча отделила от кости и срезала слой жира. На самом деле ей не хотелось знать подробности. Если она примется размышлять о горемыках мира сего слишком долго, то проревет всю ночь и станет бесполезной… но богиня однажды спасла ее. Даровала ей новую жизнь здесь, вместе с мальчиками, которых ей однажды удастся превратить в хороших мужчин, и где всегда есть место надежде.

Она оторвалась от работы и встретилась взглядом с Мишей.

– Давай помолимся, чтобы он выжил и нашел свой путь в другом месте.

Миша уставился на нее, но смягчился, согласно кивнув.

К тому времени, как все они сели за стол, Дала не удивилась бы, увидев свет солнца в окне.

– Готово? – Младший сжимал свою ложку в грязной руке, его красные глаза были прикованы к котелку с тушеным мясом над огнем.

– Почти. – Дала улыбнулась.

Обычно с наступлением ночи они сворачивались клубком у очага, но мальчики были слишком возбуждены и голодны, чтобы спать.

Они колотили по своим стульям и пихали друг друга в плечи. Даже Миша ухмылялся или корчил рожи в тусклом свете, а старшие близнецы понарошку боролись и под возгласы ободрения младших зрителей излагали свое приключение, размахивая руками и хвастаясь, как взрослые мужи в общем зале.

– Лучше поспеши, Дала, а не то Шона огреет тебя своей палкой.

Миша подмигнул, и все мальчики засмеялись; некоторые похлопали брата по спине или плечам, с гордостью в голосах и блеском в глазах.

Прости их, Богиня, подумала Дала. Им больше нечем гордиться, но они люди незлые. Однажды они будут чувствовать гордость за своих прекрасных детей и здоровые урожаи и оставят все мысли о жестокости позади. Она помешала и потыкала твердые картофелины в подсоленном вареве.

– Весьма неплохо, – сказала она, больше самой себе, и водрузила тяжелую миску на кожаный коврик в центре стола.

– Сперва мы возблагодарим. – Она смотрела неодобрительно на любого мальчика, посмевшего выказать протест. Миша опустил голову и выпрямился, и остальные повторили за ним. Дала закрыла глаза. – Благодарим тебя, Матерь, за нашу семью. Благодарим тебя за эту теплую погоду, наш дом и огород, за странника в ночи и за его еду, которую мы собираемся съесть. Мы просим тебя его уберечь. – В какой-то другой день она могла бы продолжить, но сейчас знала: лучше всего говорить кратко. – Хвала имени ее.

– Хвала имени ее, – пробормотали мальчики, глядя на своего старшего для уверенности.

Их матрона не была усердна в своих Молениях перед тем, как умереть, и Дала, поселившись в этом доме, обнаружила мальчишек, вовсе переставших говорить с Нанот. При поддержке Миши она быстро исправила это.

Дала зачерпывала порции, стараясь не расплескать. Мальчики брали тарелки дрожащими руками, определенно обжигая себе рты, когда нетерпеливо начали хлебать, постанывая от горячей влаги, стекающей в желудки.

– Вкусно? – спросила она, не в силах скрыть улыбку, под хор одобрительных мычаний.

Она любила смотреть, как мальчики наслаждаются ее стряпней, или нюхают свою одежду, когда она постирала ее с мылом, или вытягиваются в тепле и уюте, когда она разжигает огонь по утрам. Она – их сестра, их мать, и однажды станет их матроной. Они – ее ответственность, ее священное поручение. Их огород увеличится в размерах и даст урожай, голод закончится, и в один прекрасный день торговцы снова воспользуются Спиралью, чтобы продавать зерно в сельские угодья, и жизнь станет лучше. Однажды этот скудный дом наполнится любовью, детьми и радостью.

Дала окинула взглядом темные волосы Миши, его широкие плечи. Немного мясца на костях, и он будет красивым – и она испытала ноющую боль, протянувшуюся от горла к животу, когда подумала о том, как прикасается к нему, целует его, крепко обнимает, когда они будут спать у огня.

Он поднял глаза и встретился с ней взглядом, прекратив жевать ровно настолько, чтобы улыбнуться. Она чуть не ахнула, когда он коснулся ее руки под столом.

– Все будет хорошо, – сказал он. Казалось, он всегда знал, что сказать и когда. Она снова помолилась Матери о крови, зная, что ей придется сделать еще одно спальное место и повесить занавеску, чтобы обеспечить им с Мишей уединение, и думая, что в будущем они могли бы сделать пристройку и новый очаг по мере увеличения семьи.

Затем она услышала звук, похожий на хлопок ладони по дереву, и будто из ниоткуда рухнуло нечто черное и толстое, разбившись на столе. Миша резко дернулся. Он свалился со стула, по-прежнему не выпуская руку Далы. Словно не в силах пошевелиться, она застыла, пока ее разум не осознал случившееся, и тогда чуть не дернула Мишину руку, чтоб удержать ее в своей. То, что упало на стол, оказалось поленом. Оно выглядело так, будто его заточили ножом с одной стороны, и острие, похожее на наконечник копья, стало алым.

Ее взгляд нашел Мишу. Его рука совершенно обмякла и оставалась в руке Далы лишь потому, что та сжимала ее до белизны в костяшках. Кровь сочилась из жуткой вмятины на голове Миши рядом с ухом, а шея изогнулась под странным углом. Его открытые глаза из-за скошенных набок зрачков казались почти белыми. В конечностях и плечах Далы разливался болезненный холод. Ее голова казалась слишком тяжелой, чтобы ее удержать.

Раскидав стулья, близнецы повскакивали, крича «оружие!» и «драпаем!» и прочее, что Дала слышала, но не воспринимала.

Шона достиг двери первым, распахнул ее и вышел наружу с топором в руке, затем остановился и попятился назад. Он дернулся, и спереди брызнула кровь, когда из его спины вырвалось нечто вроде копья. Оно словно откинулось вниз, каким-то образом прикрепленное к крыше. Дала смотрела, как оседает Шона, и ничего не чувствовала.

Другие мальчики попытались оттащить его и помочь встать, а его близнец меж тем выскочил в ночь. Дала услышала звуки борьбы и боевой клич, затем отвратительные, влажно булькающие звуки. Послышались сопение и плач, затем все стихло.

– Не выходите, – произнесла она, но ее голос, казалось, утратил способность звучать громче шепота, а холод в конечностях вызвал дрожь, и она не могла больше держать руку Миши.

Она выглянула в окно и увидела светящиеся в темноте глаза, желтые и раскосые, как у волка. Они придвинулись ближе, вплотную к окну, и Дала попыталась бежать, но упала: ноги лишились силы двигаться.

Огонь зашипел и затрещал. Дала почувствовала, как что-то мокрое забрызгало ее платье, и чуть не вскрикнула – затем увидела их колодезное ведро, которое влетело в комнату, гремя и подскакивая, и свет камина тотчас потух.

– Я не вижу! – воскликнул один из мальчиков, и ужас в его голосе заставил Далу вспомнить собственные крики, когда отец бросил ее умирать от холода и предательства.

Она слышала шаги в дверном проеме. Слышала, как мальчики шаркают и хнычут во тьме. А затем услышала потасовку и рваные, чавкающие звуки разрубаемого мяса. Как олень, подумала она и, казалось, только и могла, что повторять: это звучит совсем как олень.

– Мама, пожалуйста… – Младший подполз к ней, отодвигая стул и находя ее руки в тусклом свете очажных угольев. Он обнял ее за живот, положив голову ей на грудь и дрожа, совсем как она.

Волчьи глаза приблизились, и если они принадлежали человеку, в них отсутствовала жалость. Зрение Далы приспособилось, и теперь она различила очертания изуродованного лица, высокое тело с поджарыми, крепкими мышцами. В его руках сверкнул нож, и оставшийся один из ее семьи мальчик закричал, когда волк стал наносить ему удар за ударом.

Она не шевелилась, пока он умирал. Единственное, что она могла, – это прижаться к мальчику, ощущая, как дергается его тело, пока он хватался за нее и кричал под ножом убийцы.

– Прекрати, – попыталась она крикнуть, но вышло только шепотом, – прошу, прекрати.

Казалось, волк услышал – и понял. Он подошел ближе и уставился ей в глаза своими, широко раскрытыми.

– «Прекрати»? – Его голос был грубым, низким и надрывным. Он схватил Далу за волосы мокрой рукой. – Думаешь, слова прекращают насилие? Думаешь, слова способны хоть на что-то? – У него был странный, почти северный говор, ученый, как у сына богатой матроны. Он отшатнулся, словно оглушенный, затем рухнул на стул Далы, уставившись в ночь, как будто мог видеть. – Ты можешь уйти, – сказал он, – или остаться. Это ничего не изменит.

Ни он, ни она не шевелились. Волк смотрел в пустоту, а Дала держала на руках труп названого брата. Все еще чувствуя оцепенение, она отвернулась и выблевала тушеную оленину – и этот звук, а может запах, прервали покой волка.

Он встал и прошелся по дому, возможно, собирая припасы, хотя разглядеть было трудно. Дале показалось, она видит, как он забирает свой мешок и вещи, что украла ее семья, а остальное вроде бы не трогает.

Наконец она ощутила сквозь оцепенение глубокий нутряной страх, подобный тому, какой испытала однажды, играя на крыше отцовского дома. Засим последовали горе и обида, и ей хотелось только умереть со своей семьей или прикончить их убийцу, но все, что она могла, – сидеть в тишине. Голос, шепчущий в ее сознании, удерживал ее на месте.

Он говорил ей, что она юна и невредима – что ей нужно лишь подождать, и убийца уйдет, а она будет жить. Он заставлял ее чувствовать себя трусихой, предательницей, тронутой Носсом уродиной, как ее обзывали в детстве.

– Мы не хотели тебе навредить, но мы умираем с голоду, – сказала она. – Мы молились за тебя.

Она едва не обмочилась, когда волк закричал. Звук был глубоким и диким, и Дала подпрыгнула, сжимая руки в кулаки. Волк ринулся через всю комнату и с силой вонзил свой нож в камин рядом с ее головой. Грудь его вздымалась, а широко распахнутые нечеловечьи глаза оказались так близко, что Дала могла лишь смотреть, будто в открытое пламя. Он – чудище из ночного кошмара, зверь старого мира. 
– Опять слова. Опять бесполезные, бессмысленные слова. Вы молились за себя самих, дочка лжи, чтобы загладить вашу вину. Меня вы бросили истекать кровью во тьме.

Дала отпрянула от него, думая, что это неправильно, что это несправедливо.

Ты всего лишь один, а нас было много, подумала она. Ты даже не смог бы съесть все, что поймал. Разве справедливо, что ты живешь, а мы умираем?

Ей хотелось накричать на него, обозвать всеми мерзкими словами, какие она знала, но прежде всякой серьезной мысли зародилась идея, и на ум пришло лишь одно:

– Я выбираю тебя. – Она хотела пролаять эти слова, но они все равно вышли слабыми и дрожащими, и она заставила свои руки расслабиться, когда попыталась податься вперед и выбить из голоса дрожь. – Сын Имлера, я выбираю тебя как служительница Бога. Ты не можешь отказать.

Мысль о том, чтобы взять это существо в сожители, внушала отвращение, но это было все, что Дала могла сделать. Возможно, это было спасением для них обоих. И более того, это был, возможно, ее долг. Время словно замедлилось, потом остановилось, и внезапно она ощутила себя праведной и сильной, как взрослая женщина. Она ощутила себя жрицей. Даже с этой хренью на моей щеке я – дочь Гальдры. Ты подчинишься.

Вопреки его наружности, подумала она, это существо перед ней не чудовище, а просто мужчина. Да, кровожадный, еретический мужчина – жестокий преступник ничем не лучше пса. Но он будет служить закону либо испытает Божий гнев, и она спасет его от горы.

Волк отстранился, часто моргая глазами, будто увидел что-то, чего не совсем понимал, и Дала ощутила ликование. Почувствовала гордый взгляд пророка, наблюдающей из рая.

Затем смех наполнил темный, разрушенный дом, когда волк затрясся. Его глаза закрылись, а голос прогремел, но сразу же стал резким и высокомерным:

– Чудовища не заключают заветов с людьми. – Его глаза открылись, и зрачки заскользили по ее телу с ног до головы, и чувство было такое, словно ее изучает голодный зверь. Затем он взвалил свой кожаный мешок на спину, привязав его к себе веревкой. Остановился и поглядел на оленью тушу, оставленную Далой на полу.

Его оленью тушу, рассудила она, вновь ощущая нечто вроде пустоты.

– В ногах есть пахучие железы, – сказал он, глядя на сделанные ею неумелые разрезы, словно испытывая боль. – Если задеть их, это испортит вкус мяса.

С этим он проскользнул мимо пронзенного, по-прежнему висящего тела ее мертвого брата, хлюпая шагами по окровавленному полу, и скрылся в ночи.

* * *

Дала проплакала до утра – или, во всяком случае, пока не уснула. Встала она, страдая от судорог и перепачканная кровью брата; теплый свет лился на ее кожу из того самого окна, которым воспользовался волк, чтобы убить ее семью.

Но они не были моей семьей. Просто очередными мальчишками, творившими ужасные вещи, чтобы выжить. Совсем как мой отец. Совсем как волк.

Она чувствовала себя идиоткой, посмев думать, что наконец-то спаслась, и трусихой оттого, что не сделала большего. Когда вид и запах мертвецов стали истиной, а холодное, белое лицо Миши осветилось сквозь стенное отверстие, которое он прорезал для нее, она поняла: любви всегда будет недостаточно. Всегда будут мужчины, подобные ее отцу и волку, которые предают и не ведают меры; всегда будут мужчины, которые презирают законы, любовь и всю цивилизацию.

Чувствуя покалывание в ногах, Дала поднялась; перед глазами поплыло, и она вспомнила, что ничего не ела. Казалось неправильным думать о том, чтобы есть рядом с мертвыми.

Схватившись за стол, чтоб не упасть, она заставила себя взглянуть на Мишу и не отворачиваться. У его головы собралась лужа темной крови. Кожа стала совсем бесцветной, за исключением фиолетового пятна на свернутой шее.

Живот Далы скрутило, но рвать было уже нечем. Комната закружилась, и девочка заковыляла по изгаженному полу. Она увидела разделочный нож и схватила его. Было бы так легко, пришло ей на ум, просто умереть тут вместе с ними и больше не видеть и не думать.

Остался ли хоть кто-то в целом мире, кто знает о ее существовании?

Только волк.

Эта мысль явилась горькой. Есть ли хоть кто-то, кому не плевать?

Я проклята, меня коснулся Носс, и мой собственный отец бросил меня умирать. А ее спасители будут отныне гнить в грязи. Мой Миша, мой сильный, добрый Миша.

И все-таки она еще жива. Она пережила болезнь, которая унесла ее мать и сестер. Она пережила голод, пагубу своего отца, внезаконников. А теперь и волка. Почему ты бережешь меня, Богиня? Что во мне такого особенного?

Ее руки тряслись, сжимая рукоять ножа.

Да и моя ли это жизнь, чтоб ее отнимать?

Собственные поступки никогда ее не спасали, никогда не меняли ничего, что имело значение. Ничто из того, что она сделала, не принесло ей проклятия или спасения – жизнь ее наверняка не что иное, как состязание великих сил, богов и бессмертных тварей, плетущих сеть судьбы подобно паукам…

Она плакала, чувствуя беспомощность, но силы в ногах вернулись, поэтому она подошла к Мише и опустилась на колени, гладя кончиками пальцев его холодную щеку.

– Мне жаль, – сказала она невесть почему, зная только, что устала ощущать себя бесполезной и зависимой от других – устала быть чем-то, чего она не выбирала, быть ответственной за то, к чему не стремилась, и за жизни людей, которых не могла защитить.

Они не будут меня ненавидеть, подумала Дала, они поймут.

Она села за окровавленный стол и проглотила холодное варево – и комната, и само действие такие знакомые, но теперь чуждые и неправильные. Дала не чувствовала вкуса и ощущала, как внутри у нее твердеет, отторгая ту часть ее, которой хотелось просто лечь и спать. Она думала, что если обвинит Носса или возблагодарит Нанот, это даст ей спокойствие, но не ощущала себя освободившейся.

Закончив есть, она встала и в гневе отшвырнула свой стул, слушая, как он с грохотом упал на пол позади нее и опрокинул табурет ее младшего брата. Потрескавшиеся края испачкались в крови, коснувшись пола. Вчера из-за этого бардака я металась бы с мокрой тряпкой в руке, подумала она. Но не сегодня.

Теперь мир казался другим – тусклым, блеклым. Разве уюту есть место там, где обитают безумные убийцы и злые боги? Что меняют желания, правила или заботы мертвых? «О матроне судят по ее уходу за домом», – говаривала мать Далы.

Но в одном волк был прав: слова неспособны почти ни на что.

Она принялась рыться в хламе загубленной усадьбы, отбрасывая грязную одежду и деревянные игрушки. Ей понадобятся теплые дорожные вещи, средства для разведения костра, готовки и хранения воды, и многое другое. Взгляд ее задержался на висящем трупе брата у двери, и Дала замедлила шаг, подумывая пройти мимо. Нет. Она сжала кулаки. Я не буду снимать тебя или хоронить, довольно с меня покрывать зло мужчин или оправдывать их. Отворив дверь, она сглотнула подступающую желчь, затем вышла, наполнила ведро колодезной водой и принесла дрова, чтобы разжечь камин повторно.

Собрав все, что она, по ее мнению, сможет унести, Дала коснулась своей щеки той же рукой, что гладила Мишину щеку. На ощупь отметина Носса была теплой и округлой – раздутая уродливая выпуклость, заметно выделяющаяся на гладкой коже лица. Девочка взяла зеркало из полированного металла, которое дал ей Миша, когда она пришла жить к нему домой.

«Оно принадлежало моей матери», – сказал он, и больше никогда не говорил о ней, упомянув лишь дерево, под которым ее похоронил. Теперь, поставив зеркало на стол, Дала протерла его наименее грязной тряпкой и вгляделась в свое искаженное отражение – длинные прямые русые волосы и большие зеленые глаза. Она знала: не считая этой уродливой шишки, она миловидна.