Я хочу стать Вампиром…

– Мы бы не увидели звезды, – закончил фразу Гедалья.

– Вот именно, не забывай об этом. Звезды всегда указывают на что-то очень важное, – сказала Шири и откинулась на спинку своего кресла. Самолет начал движение по взлетной полосе.

Шири сидела неподвижно, ее глаза были закрыты, руки лежали на подлокотниках и рубиновые ногти поблескивали в слабом свете ночного освещения. Можно было подумать, что она спит, но это было не так. Шири пребывала очень далеко от скользящего в воздушном пространстве самолета. Ее окружала тишина, но не та, которая наступает, когда все звуки стихают, а такая, для которой звук еще не наступил. Ни звук, ни свет, ни что бы то ни было подобное. Эта тишина не знала даже времени. Шири хотелось раствориться в этом пространстве, чтобы никогда не вернуться назад. Здесь она становилась частичкой бесконечности, способной сколько угодно пребывать в неподвижности и покое, ведь ни время, ни материя еще не случились.

Гедалья остался наедине с собой и своими мыслями. А еще – холодом, не тот далекий холод, который ощущаешь, когда боишься чего-то, такой холод обычно не причиняет вреда, просто скребет когтями вдоль позвоночника. Это был ощутимый, реальный холод, от него кружилась голова и казалось, что все внутри сжимается, стараясь сохранить оставшееся тепло. Несмотря ни на что он старался держать глаза открытыми, хоть начинал терять понимание происходящего. Гедалья снова чувствовал ее мягкий язык, обвивающийся вокруг его пальцев, ее влажные губы, покрытые его кровью. Ее запах, неуловимый горько-сладкий туман, лишающий тебя сначала зрения, а затем потребности в нем. Самый сладкий аромат на свете, который хотелось вдыхать не переставая. Однажды он читал об очень редком цветке, чье цветение украшали бледно-белые, почти прозрачные лепестки, обрамленные алым краем. Его аромат дарил наслаждение, погружая в блаженную негу, но всякому, кто поднимался по этим влажным пудровым ступеням, не суждено было вернуться. Затошнило. Гедалья выпрямил спину и старался глубоко дышать.

– Теперь все уверены, что мы наркоманы, – сказала Шири, не открывая глаз.

– Никто не смотрит, – процедил он сквозь зубы, стараясь задерживать дыхание при каждом вдохе.

– Конечно, я же закрываю тебя своими стройными ногами, – она усмехнулась, – дыши глубже, прекрасный принц, мы идем на посадку.

От аэропорта и до самого дома Гедалья не произнес ни слова.

Эфрат не любила, когда свет проникал в жилище, а потому всегда держала окна плотно зашторенными. Обычно в это время она была окружена людьми и громкой музыкой, неспешно выбирая себе новое лакомство. Ей нравилась та легкость, с которой люди шли следом, будучи уверенными, что им невероятно повезло и именно они, такие особенные, получат что-то очень вкусное совершенно бесплатно и прямо сейчас. Можно было часами, днями, десятилетиями наблюдать за тем, как безотказно работают одни и те же схемы, потому что в этом мире есть нечто столь же бесконечное как вселенная, хотя насчет вселенной имеются сомнения. Есть вещи неизменные, а есть случайности, меняющие все раз и навсегда. Эфрат чувствовала ветер перемен задолго до того, как он настигал ее, но никогда точно не знала, где и в какой момент он ее догонит.

Лунный свет не знал преград и мог проникать куда угодно, даже если глаза этого не замечали. Под взглядом лунного диска весь мир начинал сомневаться если не в самом своем существовании, то в собственной прочности и незыблемости точно. Наивно полагать, что мир остается прежним, когда он то и дело подвергается испытующему взгляду ночного светила, в таких условиях только настоящее способно выжить и не изменить себе. А настоящее, как известно, всегда вне времени. Такими были старинные безделушки на полках ее кабинета, книги на полках. И неизменными казались портреты в комнате, в которой до прошлой ночи не было никого одушевленного. Она не сильно беспокоилась за Гедалью, в конце концов, он сам виноват. А еще, вещи просто случаются, и чаще всего потому что мы хотим, чтобы они случились и потому что такова наша природа.

В свете этих размышлений происходящее в ее доме представлялось невероятно любопытным. Ведь всегда сложнее всего понять и признать собственные желания, даже если тебе не одна тысяча лет, потому что для себя ты всегда остаешься таким, каким ушел в вечность. Что до Эфрат, то она всегда любила испытывать мир на прочность и по-детски хлопала в ладоши, когда ей удавалось найти в нем очередную кротовую нору. А потому сейчас ее глаза блестели в предвкушении возможностей, которые открывало перед ней отсчитывающее мгновения сердце ее внезапного гостя, что держало стабильный ритм вот уже который час. Но пока к Рахмиэлю не вернется дар осмысленной речи, у нее есть время, чтобы привести дела в порядок и подготовиться к новому путешествию. Ее карьерная лестница вела Эфрат по следам отбывших гостей. Так уж получилось, что большинство самых талантливых фотографов, с которыми она работала, живут в Германии, куда Эфрат вылетала уже через пару дней. А чем может занять себя та, в чьем распоряжении все время вселенной? Для Эфрат ответов было немного, и один из них – музыка.

Фортепиано в гостиной, где на полу больше не алели следы крови, приехало из той же страны, из которой и ее недавние гости. Казалось, буквально все, что происходит в жизни Эфрат в последние десятки лет, «сделано в Германии». Она сидела перед фортепиано, совсем как это недавно делал Гедалья, и старалась прислушаться к новой музыке, которая настаивала на появлении в мире и желала воспользоваться для этого помощью Эфрат.

Ей нравились эти спокойные дни, когда можно побыть наедине с собой и не утруждаться произнесением слов. В гостевой горели свечи, заботливо зажженные горничной. Проработав в доме Эфрат много лет, она, как и все остальные, не задавала лишних вопросов. Эфрат подняла было крышку инструмента, но тут же отдернула руки от лакированной поверхности и отшатнулась, ухватившись за табурет. Что-то жуткое послышалось ей в этом простом движении, которое она повторяла бесчисленное множество раз с того момента, как фортепиано оказалось вне церковных стен. Так слышишь шаги за спиной, когда отчаянно надеешься, что тебе показалось, так смотришь в глаза тому, в существование кого не верил и так тебя хватает за руку то, от чего тебе не удалось было скрыться.

Сквозь коридоры времени к ней протянула руку та, от кого Эфрат когда-то оторвалась раз и навсегда. По крайней мере, она была незыблемо в этом уверена. Но ничто, ничто не могло заставить Эфрат забыть тот миг, когда над ее головой, над ее открытыми глазами, захлопнулась крышка, навсегда отрезавшая ее от дневного света. Тогда она еще не знала, что прощается с ним навсегда, все мысли занимал лишь вкус собственной крови во рту и воздух, который через несколько часов должен был закончиться. Она знала это, потому что отчетливо слышала сквозь собственный крик, переходивший в вой, как падали на крышку деревянного ящика комья свежей и влажной земли, запах который она ощущала по сей день, как бы ни старалась и какой бы роскошью себя ни окружала. Ее бросили в тот гроб связанной, с кляпом во рту, и почти никто из жриц ее храма не спасся. Какой бы ни была их сила, вся она зависела от их сознания, а если нет сознания – нет и силы. Ее убийцы явно не рассчитывали на то, что Эфрат очнется после нанесенного по голове удара, а потому не особенно церемонились, связывая ее. Боль от свежих переломов и порванных тканей переходила в агонию, от которой все плыло перед глазами. И когда шум над ее головой стих, и девушка перестала вырываться, осознав всю безнадежность своего положения, сила, куда древнее человеческой расы, почуяла пролитую жреческую кровь.

Ее окружала тишина, но не та, которая наступает, когда все звуки стихают, а такая, для которой звук еще не наступил. Ни звук, ни свет, ни что бы то ни было подобное. Здесь и сейчас не было даже времени. Но эта тишина с ней говорила. Не словами, а как-то совершенно иначе, как будто это была речь, существовавшая задолго до рождения звука. Все сознание Эфрат растворилось в этом потоке, бывшем повсюду, он заполнял собой все существующее пространство и смотрел в темноту через ее глаза. Постепенно сознание угасало, но Эфрат все еще была здесь, ощущала доски под собой, слышала, как осыпается земля и как приходит в движение жизнь, наполняющая ее недра. И вот земля уже впитывала в себя последние капли ее крови, но что-то, чего Эфрат пока не понимала, удерживало ее в этом мире. На мгновение вкус собственной крови, пропитавшей кляп, показался ей невероятно сладким, и тогда неизвестно откуда взяв силы, она сжала зубы, и на язык упала всего одна капля, но нега, разлившаяся во рту, была похожа на пьянящий аромат цветов, распускавшихся по утрам у ворот храма. Последним, что смогла запечатлеть ее угасающая память, был глоток, опьяняющий, едва ощутимый, и такой умиротворяющий.

Когда глаза Эфрат вновь открылись, ей уже не нужен был воздух, а потому его отсутствия она не заметила. Она не сразу поняла, что ее сознание способно управлять телом, какое-то время она просто наблюдала мир, который остался прежним, но стал для нее совсем другим. Как будто все то, чего ей так не хватало раньше, теперь можно было увидеть и даже потрогать видимым и даже ощутимым. Ее по-прежнему окружала тьма, но теперь иная. Тьму, как и свет, наполняла жизнь и те, кому тьма давала жизнь. Такие, как она. Больше не было боли, не было удушья. Только тишина. И голод. На него, на эту жажду, уходящую корнями куда глубже, чем успело прорасти человечество, обратилось вдруг все ее внимание. И уже не сознание, но что-то совершенно от него отличное, куда более древнее, а потому более сильное, взяло верх. Как будто со стороны Эфрат наблюдала за своим телом, рвущим веревки, которыми были связаны ее руки и ноги. Освободившись от кляпа, она уже знала, куда ведет ее это древнее существо, жаждавшее набраться силы. Во что бы то ни стало, надо выбраться на поверхность как можно быстрее, потому что зверь не будет ждать.

Прижав руки к груди, Эфрат на мгновение замерла, а затем изо всех сил ударила по доскам над головой. Земля посыпалась на лицо, но это было неважно, Эфрат уже запустила в нее руку и начала отодвигать в стороны освобождая место для своего тела. Постепенно ей удалось сесть, а затем встать на дно ящика. Она не знала, как глубоко под землей находится, но поняла, что близка к поверхности, когда руки коснулся показавшийся ей теплым свет лунного диска. Пальцы сами ухватились за тонкую серебряную нить и последовали за ней наверх, чтобы вскоре вырваться из тисков земляной толщи, прокладывая путь к свободе. Земля разжимала свою хватку, постепенно выпуская на волю новорожденное создание, и ухватившись за края ямы, дно которой еще было сырым, Эфрат вытолкнула свое тело на поверхность.

Когда ее лицо столкнулось с волной лунного света, это было подобно прикосновению чьего-то теплого дыхания, которое ласкало, как может ласкать только жизнь, текущая в жилах другого живого существа. Эфрат не слышала слов, но и без них понимала, куда зовет этот свет, все ее тело собралось в одном единственном усилии – и вот она уже стоит на земле, там, где ее уже не ждали. И там, по поверхности породившей ее бескрайней черной глади, ходили те, в чьих жилах текла жизнь, та самая, которую они у нее отобрали. Подняв голову к небу, Эфрат открыла рот, чтобы ответить голосу ночного светила, но вместо слов из глубины ее горла вырвался глухой рев, летящий вверх, цепляясь за острые зубы.

Тишина все еще была громче всех остальных звуков, но в этой тишине лунный свет нашептывал дорогу. Ноги несли так быстро, как если бы она не бежала по земле, а скользила по воздуху. Миля за милей, и вот впереди уже появились первые огни, люди не спали. Что ж, им же хуже.

Чем ближе к домам, тем медленнее двигалась Эфрат, хотя ее присутствия, казалось, никто не замечал. И никто не обратил внимания на первые тела, упавшие на землю, те, чья кровь вернула первые капли жизни в ее тело, и никто не увидел, как один за другим погасли огни. Никому не было дела до тех пор, пока воздух не наполнился запахом жареного мяса. Осушив очередное тело, Эфрат швыряла его в огонь, отбрасывая с такой легкостью, как когда-то бросала лепестки цветов на храмовые ступени. Теперь ее дорогу устилали мертвые тела, благодаря которым губы снова обрели цвет, а мир вокруг наполнился новыми цветами. Теперь Эфрат уже не старалась скрываться, и отовсюду на нее смотрели полные ужаса и ненависти глаза. То есть почти ничего не изменилось, ведь именно так они смотрели на нее и остальных жриц в последнее время. Она слышала каждое из бьющихся вокруг сердец, ощущала, как бежит жизнь по их венам и как замирает под ее взглядом.

Нет, люди пытались сопротивляться, как всякое загнанное животное, которое понимает, что жить ему осталось считанные мгновения, но всякий раз, когда они в отчаянии кидались на юную девочку, облаченную в кровь их друзей и близких, как в торжественный ритуальный наряд, она чудесным образом растворялась во тьме, из которой пришла, чтобы потом появиться заново, там, где тьма еще гуще.

Когда Эфрат уходила, ее снова окружала тишина, и не та, которая наступает, когда все звуки стихают, а такая, для которой звук еще не наступил. Ни звук, ни свет, ни что бы то ни было подобное. В этой тишине не было даже времени. И теперь эта тишина сопутствовала ей повсюду. Всю дорогу, которую Эфрат проложила себе через время и пространство, через эпохи, сменяющие друг друга, и обычаи стран, в которых со временем темноты начали бояться куда больше, чем прежде.

Время и пространство, отделявшие Эфрат в ту самую ночь от нее же, поднимающей крышку немецкого фортепиано, встретились, и ей снова послышался знакомый запах цветов и сырой земли. В момент, когда зубы змея смыкаются на его же хвосте, это не тот же самый змей, а острые зубы нового цикла. И этому новорожденному существу следовало выбраться как можно быстрее, чтобы отправиться в путь по дороге, проложенной для него лунным светом. Зверь редко напоминал о себе, а когда это происходило, она снова становилась той собой, у которой не было ничего, кроме собственного сознания, чтобы затем взглянуть на себя же с другой стороны, подобно тому, как отражение смотрит из зеркала, вот только между ней и зверем не было никакого зеркала. Люди рассказывали легенды о таких существах, суеверно боялись увидеть свое отражение в темноте, ведь тогда тот, кто всегда скрывается от дневного света, посмотрит прямо на тебя, и ты уже не будешь прежним. Глупо отрицать часть себя, если ты просто не способен с ней справиться. Но если начать вспоминать все человеческие глупости, список имеет солидные шансы стать бесконечным.

То, что случилось с Эфрат в ту ночь, когда добрые люди похоронили ее заживо, ей еще только предстояло исследовать и понять. Никто не знает всей своей силы, пока не представится шанс ею воспользоваться, но одно она знала наверняка: в ту ночь зверь, всегда бывший частью нее, спас ее жизнь.

Эфрат не боялась зеркал, ни до, ни после той ночи. А когда фотографы отмечали странный взгляд и спрашивали, не носит ли она линзы, Эфрат иногда говорила, что так оно и есть, а иногда, что это просто игра света. Конечно, в мире, где техника позволяет создавать фотографии достаточного разрешения, чтобы создавать из них билборды размером с многоэтажный дом, бывает непросто, но что-то общее есть в тех людях, с которыми мир сводил Эфрат: они никогда не болтали. Даже тогда, когда ее глаза меняли цвет прямо во время съемок. Этим люди искусства всегда ей нравились. А еще, они были вкусными.

Эфрат еще какое-то время сидела перед фортепиано, приходя в себя от внезапного флешбека. Она больше не чувствовала холода, но это и не имело значения. Этот холод был с ней всегда, и ему всегда сопутствовал этот запах сырой земли и едва ощутимая сладость цветочной пыльцы. Происходило что-то, чего она не понимала и от чего хотела убежать, преследуя кого-то между сверкающими огнями клубов или стоя под вспышками софитов. Нет, Эфрат не тяготила эта компания, просто она изо всех сил старалась понять, что происходит. И пока не могла. А может быть, уже понимала и просто не хотела себе в этом признаваться.

Эфрат встала и медленно подошла к дивану, где еще совсем недавно они с Шири сладко проспали весь солнечный день. Но даже расслабившись и погрузившись в мягкие подушки, она быстро почувствовала, что в комнате что-то изменилось. Сквозь закрытые веки она видела, как поменялся фон всего помещения. Для нее мир вокруг был похож на непрерывное движение световых волн, где выделялись различные оттенки и градиенты, цвета менялись невероятно быстро, как и их интенсивность. И вот сейчас она видела и чувствовала, как все вокруг стало чуть светлее, как будто легче и подвижнее.

Она открыла глаза и повернулась к дверям. На пороге стоял ее гость. Он опирался на косяк двери и выглядел не то, чтобы очень хорошо.

– Подойди, – сказала Эфрат.

Сам факт его появления не сильно ее удивил, а вот сопутствующие явления вызывали некоторое любопытство.

Довольно медленно он подошел к дивану и сел рядом с ней на некотором расстоянии. Какое-то время Эфрат разглядывала его и не находила в нем ничего примечательного. Как не находила и ничего, что вызывало бы у нее беспокойство. Она столько раз пыталась понять, что в нем такого особенного, внимательно изучая его лицо, хотя отлично понимала тщетность такого способа. И теперь у Эфрат была возможность поинтересоваться у него лично, что, как ни странно, могло быть отличным решением.

– Уже поздно меня бояться, – слегка усмехнулась она и, придвинувшись, добавила, – мы были намного более близки.

– Я не боюсь. – Он и правда не боялся, страх придает людям другой цвет и запах, интенсивность их мерцания меняется и даже внешность их становится другой. Он же был абсолютно спокоен.

– И правда. Почему?

– Я не знаю. Просто не чувствую страха. – Он смотрел ей прямо в глаза, и, если бы это не казалось таким нереальным, Эфрат сказала бы, что это взгляд любопытства.

– А что чувствуешь? – спросила она.

Он слегка наклонил голову, прислушиваясь к чему-то, что, к удивлению Эфрат, было для нее за границами досягаемости. А потом заговорил:

– Я не могу тебе ответить, потому что это больше, чем что-то, что я могу объяснить. Но чем чаще я обращаю внимание на это чувство, тем ярче я чувствую все остальное, весь мир вокруг. И в какой-то момент это «остальное» становится неважно, потому что тебе во что бы то ни стало важно продолжать ощущать… это.

Эфрат молча смотрела на него и не понимала. Ей не нравилось, когда она чего-то не понимает. Всякий раз, когда это случалось, она погружалась в молчаливые раздумья, и могла оставаться в таком молчании долгими днями. Внутренняя тишина помогала ей отправиться в путешествие без каких-либо препятствий, потому что зверь мчался быстро и способен был пробраться туда, куда ее сознание пока не дотягивалось. Вот и сейчас она закрыла одни глаза только для того, чтобы внутренний взор и этот взгляд сообщал ей спокойствие, как будто зверь лежал на ее коленях и просто наблюдал за происходящим.

Перестав однажды безоговорочно доверять решениям разума, Эфрат верила зверю, потому что его, в отличие от разума, обмануть невозможно.

– Ты голоден?

– Не знаю, наверное.

– Поехали куда-нибудь, поедим.

На его лице отразилось явное недоумение.

– Нет, я есть не буду, – усмехнулась Эфрат. – А вот тебе это явно нужно. Твоя куртка у меня в кабинете. Можешь сам забрать, дверь открыта. Только, – и тут она сделала паузу, – не ошибись дверью.

– Без проблем. – Рахмиэль поднялся и вышел из гостиной, оставив ее одну. Эфрат продолжала слушать зверя, но слышала лишь тишину.

***

В те дни, когда ей хотелось насладиться панорамой города и остаться незамеченной, она всегда приезжала в один и тот же ресторан, рядом с замком и вдали от ночной жизни города. Иногда туда заходили ее знакомые, но они только вежливо здоровались и поддерживали принятую в обществе политику невмешательства в частную жизнь друг друга. Это был залог общей свободы, комфорта и, в конечном счете, благополучия. Чтобы попасть туда, придется вернуться в город, а по дороге у них будет возможность как поговорить, так и помолчать. А ценник ресторана обеспечивал им всем комфорт и общество, в котором никто никому ничего не доказывает, все пришли отдохнуть и насладиться компанией друг друга.

Машина медленно плыла по дороге, вокруг было тихо, как и всегда в этой местности. Они не говорили с самого начала пути. Эфрат почему-то нравилась эта тишина, ей нравилось то, о чем он молчал, хотя она и не понимала, что это такое. Фары машины были единственным источником света на дороге, кроме света луны, как будто снова прокладывавшего ей путь. В такие минуты Эфрат даже не думала, куда ехать, она просто поворачивала туда, куда вела ее дорожка лунного света, или что-то, что выдавало себя за дорожку лунного света. Никто не хотел нарушать молчание, да и не было в этом особой необходимости.

Рахмиэль сидел к ней вполоборота, положив голову на подголовник. Всю дорогу он смотрел на Эфрат. Он не касался ее руками, но она ощущала прикосновение его взгляда, и это было странно, непонятно, а она не любила не понимать.

Вскоре они уже были в городе, разделенном на две части рекой. Им нужно было попасть на другую сторону по одному из трех основных мостов, ведущих почти прямиком к замку. С моста открывался отличный вид на ночной город, не устававший тянуться к небу своими бесчисленными шпилями. Эфрат помнила свою первую ночь в этом городе. Тогда она остановилась в совсем небольшом отеле. Он находился в одном из старых домов, а потому окно было всего одно, не считая совсем маленького окошка под потолком, которое Эфрат поначалу не заметила. Такие окна были во многих старых домах этого города. В то утро на подушке рядом играли солнечные лучи и пусть Эфрат не чувствовала солнечного тепла, было в этом что-то такое, от чего вечный холод немного отступал. Может быть, летний воздух, может быть, воспоминания, бывшие подчас куда материальнее прочего, но что-то заставило Эфрат улыбнуться тогда.

Они проехали по узкой, мощеной камнем улочке, где машины стоимостью в сотни тысяч евро не были редкостью. Затеряться было все еще непросто, но и особого внимания ее Бентли начала двадцатых годов двадцатого столетия тоже не привлекал. Ресторан занимал верхние этажи типичного для этой улицы дома с террасами и был известен своим пусть и изысканным, но довольно своеобразным подходом к итальянской кухне. Но кухня была не главным, даже тогда, когда она являлась целью путешествия. Приятно проехать по городу в компании очень бледного семнадцатилетнего юноши и остаться незамеченной. И здесь у нее такая возможность была, как и у остальных посетителей, приезжавших сюда, чтобы спрятаться или скрыть от чужих глаз свои секреты.

Хостес по обыкновению улыбалась и, не задав ни единого вопроса, проводила Эфрат за ее обычный столик. Здесь можно было наслаждаться ночной тишиной и отличным видом, не привлекая внимания основной публики, которую сажали в центр зала.

– Ты всегда сидишь за одним и тем же столом, – сказал он, когда хостес удалилась.

– И это не вопрос, так ведь?

– Я видел тебя здесь несколько раз. Иногда с улицы, иногда я заходил и выбирал столик в зале, чтобы лучше рассмотреть, – отвечал Рахмиэль, не проявляя особо интереса ни к меню, ни к происходящему вокруг, – но ты никогда меня не замечала.

– Ты хоть представляешь, сколько тут таких, как ты? – равнодушно ответила Эфрат, которая никогда не жаловалась на нехватку внимания, скорее наоборот.

Рахмиэль слегка улыбнулся. Это было хорошим знаком, потому что умирающие редко улыбаются.

– Мой университет недалеко отсюда, как и многие другие частные университеты, так что да, я представляю.

– Там тебя, допустим, не ищут. А что семья? Ты вообще о них думал, когда ехал в загородный особняк неизвестно к кому?

Он ничего не ответил. Не собирался. Вместо этого он взял в руки меню и какое-то время изучал его, не поднимая глаз на Эфрат.

– Ты довольно известна, – через некоторое время все же сказал он, – мягко говоря. Твой образ у всех на виду, а потому никто не замечает того, что видно, когда подходишь ближе.

– И что же это?

– Ты как змея.

– Прошу прощения?

– Ты не моргаешь. Можешь долго сидеть неподвижно. И от тебя веет холодом.

– Ты так понял, кто я?

– Я только догадывался, – ответил он, взвешивая каждое слово, – а потому, когда мне сказали, что в некоем загородном особняке намечается интересное событие, где можно будет встретить знаменитую поп-диву, я уже не мог побороть любопытство.

Их разговор прервала подошедшая официантка. Они с Эфрат часто виделись, особенно, когда она приезжала поздно вечером. На их столе быстро появилось два бокала вина. Это было ее любимое, красное сухое позднего урожая местных виноградников две тысячи шестнадцатого года. Она почти не чувствовала вкус вина, но настоящие вещи остаются настоящими даже для тех, кто в них не нуждается.