НЕБРОН: Открытия и откровения

– «Протечка» – это грубый инструмент. Кран, который позволяет нам стравливать избыточную массу, чтобы система не пошла вразнос. Через нее действительно невозможно ничего передать осмысленно. Это просто шум, как пар из перегретого котла. Она нужна только для одного – для стабилизации.

Он сделал паузу, давая Чжану осознать сказанное.

– А вот канал для передачи данных… это совсем другая история. Он не имеет никакого отношения к этой «протечке». Это совершенно иная технология, основанная на ином принципе. И вот она, доктор, действительно работает только в одну сторону.

Люциус улыбнулся своей фирменной загадочной улыбкой.

– Вы искали одно решение для двух проблем. А их всегда было два.

– Вы правы, доктор. Абсолютно правы, – легко согласился Кларк, чем окончательно сбил Чжана с толку. – Пытаться управлять такой системой с задержкой – бессмысленно. Поэтому мы и не будем.

Он снова активировал голограмму. На ней, на огромном расстоянии от системы трех тел, появилась еще одна, одинокая черная дыра.

– Второй канал – это не технология. Это… перспектива. Еще одна черная дыра, расположенная достаточно далеко, чтобы ее гравитация никак не влияла на нашу «лабораторию». Она – наш объектив. Наш оракул.

Чжан Вэй молчал, пытаясь понять.

– Вспомните общую теорию относительности, доктор, – продолжил Люциус, и его голос стал тихим, почти гипнотическим. – Чем ближе объект к сингулярности, тем быстрее для него течет время относительно внешнего мира. У самого горизонта событий – в тысячи раз, глубже – в миллионы. А в самом центре, в точке сингулярности, где кривизна пространства-времени стремится к бесконечности, время для любого попавшего туда кванта информации ускоряется до бесконечности. Это значит, что в этой точке уже «случилось» все, что только могло случиться с этой черной дырой. Вся ее история, от рождения до тепловой смерти, со всеми возможными исходами, содержится там в единый миг. Теперь представьте, что у нас есть «щель», через которую мы можем заглянуть в этот центр с «обратной» стороны. Это и есть доступ ко всем вероятным событиям сразу. Рукотворный тессеракт, если хотите.

Он указал на вторую, удаленную черную дыру.

– Находясь с той стороны «мембраны», мы получаем доступ не к текущему состоянию системы. Мы получаем доступ ко «всей» ее истории сразу. От момента создания до момента распада. Ко всем возможным траекториям. Ко всем вероятным отклонениям. Ко всем будущим катастрофам. Вся ее судьба, все ее вероятные судьбы – для нас это просто набор данных, доступный здесь и сейчас.

На лице Чжан Вэя впервые за много лет отразилось нечто большее, чем просто аналитический интерес. Это был шок. Священный трепет ученого, столкнувшегося с чем-то запредельным.

– Мы не будем реагировать на события, – закончил Люциус. – Мы заранее просчитаем всю траекторию на миллионы лет вперед, зная обо всех будущих астероидах и гравитационных аномалиях. И внесем все необходимые коррекции в массу основной черной дыры «еще на этапе ее создания». Мы не будем дирижировать эхом, доктор. Мы заранее напишем идеальную партитуру и просто запустим ее исполнение.

Чжан Вэй стоял, потрясенный до глубины души. Перед его мысленным взором проносились не формулы, а картины. Бесконечный веер вероятностей, доступный для анализа. Необходимость выбора единственно верного пути из мириад возможных. Работа, требующая не просто гениальности, а чего-то запредельного.

– Но как… – прошептал он, пытаясь задать хоть какой-то вопрос, чтобы удержаться на плаву в этом океане новой информации. – Как вы собираетесь обрабатывать такой массив данных? Это же… это потребует…

Он осекся, и в процессе размышлений осознал, что преждевременно предпринимать попытки формулировать вопросы высокой степени абстракции, не обладая достаточным уровнем понимания «базовых» концепций.

Люциус Кларк, однако, не стал смеяться. Он посмотрел на Чжана, и в его глазах на мгновение промелькнула глубокая, почти вселенская усталость.

– Доктор, – сказал он неожиданно тихо и серьезно. – Я не бог. Я такой же человек, как и вы. И во многих сферах, в той же системной аналитике, я безнадежно уступаю вам. Мой мозг, как и ваш, устает. И сейчас он требует перерыва.

Он с легким поклоном указал на выход.

– Спасибо за беседу. Она была… продуктивной. А теперь, если вы не возражаете, я бы хотел немного посмотреть на звезды. По-настоящему. Без уравнений.

Это был вежливый, но недвусмысленный конец разговора. Чжан Вэй молча кивнул и вышел из обсерватории, оставив Люциуса Кларка наедине с его тайнами и безмолвным, звездным небом.

Спускаясь по склону холма к сияющим огням «Колыбели», Чжан Вэй пытался привести в порядок свои мысли. Хаос в его внутренней системе не исчез, но он начал структурироваться.

Он задал Кларку вопрос: гений, манипулятор или тиран? Теперь он понимал, что ответ был гораздо сложнее. Люциус Кларк был всем сразу.

Он был гением, потому что его идеи лежали так далеко за пределами современной науки, что казались магией.

Он был манипулятором, потому что виртуозно играл на амбициях, страхах и убеждениях окружающих, ведя их к цели, которую до конца понимал, вероятно, только он один. Он убедил сестру Марию-Кристину в полной невозможности вмешательства, сославшись на «односторонний канал». Но он умолчал о втором инструменте – «резонансном тюнере», который как раз и был создан для активного вмешательства в систему, пусть и для «благой» цели коррекции. Он дал им гарантию, зная, что в этой гарантии есть скрытая лазейка.

И он, потенциально, был самым опасным тираном в истории. Не потому, что жаждал власти над людьми, а потому, что его амбиции простирались на власть над самой реальностью.

Чжан Вэй остановился и посмотрел наверх, на звезды. Он все еще не знал, к чему приведет эта затея. Но теперь он знал одно наверняка: он пойдет за Кларком до конца. Не потому, что верил ему. А потому, что не мог позволить человеку с такими возможностями оставаться без присмотра.

5. Звездная пыль на руках

Ночь в «Колыбели» была искусственной. Кондиционированный воздух, выверенная до десятой доли градуса температура, мягкое, рассеянное освещение коридоров – все это было симуляцией комфорта, которая не могла обмануть организм, привыкший к смене дня и ночи. Сна не было.

Кадзуо Ито стоял посреди главной обсерватории. Огромный купол над головой был сейчас непроницаемо-черным, скрывая звезды. Днем этот зал гудел от голосов и щелчков клавиатур, но сейчас он был пуст и тих, как древний храм после ухода последнего прихожанина. Пахло озоном и холодным металлом.

Он подошел к центральному окуляру главного телескопа. Это был анахронизм, дань традиции. Никто уже давно не смотрел в окуляры, вся информация выводилась на голографические дисплеи. Но Кадзуо нравилось это ощущение – прикоснуться глазом к стеклу, за которым, через систему линз и зеркал, находился сам космос.

Он ввел координаты случайной, знакомой ему с детства звезды – Веги. Купол над головой бесшумно разошелся, и в образовавшийся проем хлынула бездонная чернота пустынного неба, усыпанная алмазной пылью звезд. Гигантское зеркало телескопа дрогнуло, настраиваясь на цель.

Кадзуо припал к окуляру.

И утонул.

Там, в глубине, сияла она. Ярко-голубая, чистая, совершенная. Он видел ее тысячи раз на экранах, в виде графиков и спектральных анализов. Он знал ее температуру, массу, расстояние до нее с точностью до смешного. Но сейчас, «вживую», это было не знание. Это было откровение. Он чувствовал ее свет, прошедший двадцать пять световых лет, чтобы в этот самый миг умереть на сетчатке его глаза.

Он вспомнил, как в детстве отец вывез его далеко за город, подальше от огней Токио, и впервые показал ему настоящее небо. Тогда он, маленький мальчик, пытался поймать звезды руками, веря, что если очень постараться, то можно будет ощутить на пальцах их колючую, звездную пыль.

Сейчас, стоя здесь, на пороге самого грандиозного проекта в истории, он чувствовал нечто похожее. Люциус Кларк предложил им не просто новую теорию. Он предложил им поймать в руки не просто звезду – целую вселенную. И Кадзуо одновременно и хотел этого до дрожи в коленях, и боялся обжечься.

– Красиво, правда?

Голос за спиной заставил Кадзуо вздрогнуть и отпрянуть от окуляра. Он обернулся. В дверях стояла доктор Анайя Шарма. Она была в простом сером свитере, волосы, обычно собранные в тугой узел, были распущены и падали на плечи. Без строгого лабораторного халата и с усталой улыбкой на лице она выглядела совсем иначе, чем в зале для конференций. Мягче. Человечнее.

– Я тоже не могу уснуть, – сказала она, подходя ближе. – Гоняю в голове уравнения, а они не сходятся. Не в смысле математики, а в смысле… всего остального.

Она подошла и встала рядом с Кадзуо, глядя на полосу Млечного Пути в раскрывшемся куполе.

– Всю жизнь ищу планеты, похожие на Землю. Годами анализирую спектры, вычисляю орбиты, радуюсь каждому косвенному признаку наличия воды или кислорода. А теперь… теперь нам предлагают создавать их. Целые миры. Знаете, на что это похоже?

Кадзуо молча покачал головой.

– Это, как если бы ювелир, всю жизнь собиравший по крупицам алмазную пыль, вдруг получил в руки инструмент, который может превращать в алмазы обычные камни. Восторг и… страх обесценивания всей твоей предыдущей жизни. Все, что мы делали до этого – кажется таким мелким, таким незначительным.

Она вздохнула и посмотрела на него.

– А вы что здесь делаете, доктор Ито? Тоже пытаетесь найти ответы в звездах?

– Я… – Кадзуо замялся. – Я просто смотрел. На Вегу.

– А, старая добрая Вега, – Анайя тепло улыбнулась. – Первая звезда, которую я научилась находить на небе. Отец показал. Сказал, что когда-нибудь мы будем летать к таким звездам запросто. Кажется, он был прав. Только мы собираемся сделать нечто гораздо более безумное.

Их отцы, разделенные тысячами километров, в одно и то же время показывали своим детям на одни и те же звезды. Эта простая мысль почему-то согрела Кадзуо. Он почувствовал себя менее одиноким.

– Мне отец тоже показывал, – тихо сказал он. – Только не Вегу, а Субару. Плеяды. Он говорил, что это сестры, которые испугались и попросили богов превратить их в звезды, чтобы быть вместе вечно.

– Красивая легенда, – кивнула Анайя. – У нас в Индии тоже есть похожая. Все культуры смотрят на одно и то же небо, но видят разные истории. Интересно, какие истории будут рассказывать… там?

Она неопределенно махнула рукой в сторону купола, но оба поняли, что она имеет в виду не звезды, а те самые гипотетические «новые миры».

– Вы верите ему? Кларку? – неожиданно для самого себя спросил Кадзуо.

Анайя на несколько секунд задумалась, поджав губы.

– «Верить» – это, наверное, не то слово. Это к сестре Марии-Кристине. Я… я вижу его расчеты. Некоторые из них. Те, что он счел нужным показать. И я не нашла в них ошибок. Это пугает больше всего. Но я также вижу в нем азарт игрока, который готов поставить на кон все, включая чужие фишки. Я не верю ему. Но я верю его математике. А вы?

– Я не знаю, – честно признался Кадзуо. – Когда я его слушаю, мне кажется, что все возможно. А когда остаюсь один, мне становится страшно. Страшно от масштаба. И от того, что мы, возможно, не имеем на это права.

– Права? – Анайя усмехнулась. – Разве Колумб спрашивал у кого-то права, когда плыл на запад? Или Армстронг, когда ступал на Луну? Великие дела всегда совершаются на грани права и безумия. Вопрос лишь в том, на какой стороне этой грани окажемся мы в итоге.

Она замолчала, и они снова остались наедине со звездами. Ее слова успокоили Кадзуо. Он понял, что не одинок в своих сомнениях. Даже такие уверенные и опытные ученые, как Анайя, чувствовали то же самое – смесь восторга и первобытного страха перед неизведанным.

– Спасибо, – тихо сказал он.

– За что? – удивилась она.

– За то, что тоже не спите.

Анайя снова улыбнулась, на этот раз по-настоящему тепло.

– Пожалуйста. Но боюсь, в ближайшее время бессонница станет нашей профессиональной болезнью.

Она еще раз посмотрела на звезды, словно прощаясь с ними, и направилась к выходу.

– Спокойной ночи, доктор Ито. Постарайтесь все-таки поспать. Нам понадобятся свежие головы.

Кадзуо остался один. Он снова припал к окуляру, но теперь смотрел не на Вегу. Он просто смотрел вглубь, в черноту между звездами. Туда, где скоро должны были зажечься новые солнца. И новые истории. Он даже не подозревал, что этот новый мир невозможно будет увидеть ни в один телескоп. И дело было совсем не в расстоянии.

***

В это же самое время, в другом секторе «Колыбели», царила иная темнота. Не бархатная, полная звезд, а глухая, герметичная, почти удушающая.

Кабинет доктора Эвелин Рид был погружен в абсолютный мрак. Все интерактивные панели были погашены, панорамное окно, выходившее на ту же пустыню, было заблокировано светонепроницаемой шторой. Эвелин ненавидела звезды. Всю свою жизнь она посвятила тому, чтобы превратить их из романтических огоньков в понятные, предсказуемые объекты. Она заковала их в броню формул, и теперь не видела смысла на них смотреть.

Она сидела в своем кресле, в полной тишине, нарушаемой лишь тихим гулом ее собственных мыслей. Она пыталась думать о чем угодно – о предстоящем отчете, о внуках, о старом доме в Женеве. Но снова и снова ее сознание, как заезженная пластинка, возвращалось к одной фразе, брошенной Кларком.

«Ваши модели устарели».

Это было не просто оскорбление. Это было клеймо. Приговор. Всю свою жизнь она была на вершине. Ее теория о флуктуациях реликтового излучения легла в основу сверхсветовых двигателей. Ее имя стояло в одном ряду с Эйнштейном и Хокингом. Она была не просто ученым. Она была эпохой.

И теперь какой-то наглый выскочка, играющий словами и метафорами, одним предложением превратил ее из живого классика в музейный экспонат.

Она включила настольную лампу. Ее теплый, желтый свет выхватил из темноты корешки настоящих, бумажных книг на полках, фотографии с конференций, где она стояла рядом с другими гигантами науки, которых уже не было в живых. Ее прошлое. Ее наследие. И сейчас все это казалось таким хрупким, таким незначительным.

Ее рука потянулась к терминалу. На мгновение она захотела вызвать все работы Кларка, найти в них ошибку, разгромить, уничтожить его. Но она остановила себя. Потому что в глубине души, там, куда было страшно заглядывать, она уже знала, что не найдет ошибки. Она чувствовала это той самой научной интуицией, которая и сделала ее великой. Идеи Кларка были не ошибочны. Они были… чужими. Они принадлежали к другой физике, к другой науке, которую она не понимала.

Именно это и было самым страшным. Не то, что она оказалась неправа. А то, что она, Эвелин Рид, впервые в жизни чего-то не понимала. Она ушла в защиту не от логики Кларка. Она защищалась от своего собственного страха перед этой новой, пугающей Вселенной, которую он так легкомысленно им всем открыл.

Она сидела в тишине еще долго. Лампа отбрасывала длинные тени, превращая ее кабинет в пещеру, полную призраков прошлого. Призраков ее уверенности, ее авторитета, ее незыблемой картины мира.

В какой-то момент она поняла, что у нее есть выбор. Она могла продолжить борьбу. Стать лидером оппозиции, собрать вокруг себя таких же «стариков», напуганных и оскорбленных дерзостью Кларка. Она могла вставлять палки в колеса, писать разгромные статьи, требовать пересмотра финансирования. Она могла умереть, защищая свой мир, свою библиотеку.

Или…

Она могла сделать то, чего не делала уже очень давно. Признать, что она чего-то не знает. И пойти учиться.

Эвелин Рид медленно поднялась, подошла к терминалу и дрожащим пальцем набрала короткое сообщение, адресованное Люциусу Кларку:

«Доктор Кларк. Мне нужны ваши неопубликованные работы по топологии сингулярностей. Немедленно».

Она не знала, ответит ли он. Но, отправляя это сообщение, она сделала свой выбор. Она не сдалась. Она просто перешла на другую сторону. На сторону тех, кто все еще готов был задавать вопросы, а не только раздавать ответы.

***

Третьим не спал в эту ночь доктор Йорген Хаас. Но его бессонница была иного рода. Это была не тревога и не рефлексия, а холодный, аналитический интерес. Он нашел сестру Марию-Кристину в саду на крыше жилого блока. Под прозрачным куполом, в свете искусственной луны, росли настоящие, живые деревья – немыслимая роскошь для пустыни. Она сидела на скамейке и смотрела на город ученых, раскинувшийся внизу.

– Вы молитесь, сестра? – спросил Хаас, без предисловий подходя к ней. Его голос был таким же резким, как и в зале.

Мария-Кристина не вздрогнула. Она словно ждала его.

– Я размышляю, доктор. Это не всегда одно и то же.

– Интересно, – Хаас сел рядом, но на почтительном расстоянии. – Я всю жизнь изучаю этические системы как продукт эволюции. Мораль как механизм выживания группы. А вы… вы верите, что эти правила были даны вам извне. Расскажите мне, что такое «грех гордыни» с системной точки зрения? Каков его функционал?

Мария-Кристина медленно повернула к нему голову. На ее лице не было ни гнева, ни страха. Только глубокая, вселенская печаль.

– Вы пытаетесь измерить душу линейкой, доктор. Грех – это не ошибка в коде. Это нарушение гармонии. Нарушение замысла. Гордыня – это когда творение пытается занять место Творца. Когда программа решает, что она умнее программиста.

– Но, если программист молчит тысячелетиями, – парировал Хаас, – возможно, программа имеет право попытаться обновить себя сама? Возможно, в этом и есть ее следующий этап развития, заложенный в нее изначально?

– Или это просто баг, который приведет к краху всей системы, – тихо ответила она. – Вы видите в предложении Кларка «апофеоз научного метода». А я вижу в нем лишь апофеоз человеческой гордыни, которая уже однажды привела к тому, что мы были изгнаны из Рая.

Йорген Хаас смотрел на нее с неподдельным интересом, как энтомолог на редкое, экзотическое насекомое. Он не понимал ее слов, ее метафор про «Рай» и «грех». Для него это были лишь архаичные термины из устаревшей системы. Но он видел ее убежденность. И понимал, что эта убежденность – такая же фундаментальная сила, как гравитация. И ее тоже придется учитывать в их безумном уравнении.

Он молчал, глядя на ее спокойное, печальное лицо. А потом в его сознании, как вспышка, возникла мысль Чжан Вэя, произнесенная в зале: «Любая вера начинается там, где кончается знание».

И Хаас вдруг понял. Вера – это не система правил. Это просто переменная, которой люди заполняют пустоту в уравнении. Пустоту, возникающую из-за нехватки данных. Они называют эту переменную «Бог», «судьба», «замысел», но суть одна – это элегантный способ принять собственное незнание.

– Возможно, вы правы, сестра, – сказал он, поднимаясь. Голос его был уже не резким, а задумчивым. – Возможно, это действительно баг. Но единственный способ проверить, баг это или нет, – это запустить программу и посмотреть, что произойдет.

Он помолчал, а затем снова сел, но уже ближе. Его взгляд перестал быть взглядом ученого-энтомолога. В нем появилось что-то другое. Почти сочувствие.

– Позвольте я расскажу вам одну старую, докосмическую историю, сестра. Про телевизор.

Мария-Кристина удивленно посмотрела на него.

– Представьте себе древний кинескопный телевизор. Ящик с электронными лампами. И вот он ломается – пропадает изображение. Вокруг него собирается семья, толпа, племя. Они не понимают, как он работает. Для них это магия. Но в этой толпе есть один старый техник. Он знает, что внутри просто отошел контакт у одной из ламп. Он мог бы вскрыть корпус, потратить время, поправить контакт… но ему лень. Или нет времени. Или он просто хочет произвести впечатление. И он делает так… – Хаас сжал кулак и несильно стукнул им по скамейке. —…и от сотрясения контакт на мгновение замыкается. Изображение появляется.

Он посмотрел на Марию-Кристину.

– Что видит толпа? Они видят чудо. Они видят, что, если стукнуть по ящику, магия возвращается. Они не понимают причины, но видят следствие. И они начинают в это верить. Они передают это знание детям: «Если сломался ящик, стукни по нему». И иногда это работает. Но не потому, что их вера имеет силу. А потому, что они, сами того не зная, повторяют действие того первого техника.

Он наклонился к ней.

– А теперь главный вопрос, сестра. Ваша вера… ваши ритуалы, молитвы, догмы… вы уверены, что это не просто отголоски такого «удара по телевизору»? Что, если в самом начале истории был кто-то – назовите его пророком, мессией, или просто гением, – кто действительно что-то знал? Понимал, как устроена эта Вселенная, или даже общался с вашим «программистом». Но ему было лень объяснять дикарям квантовую механику. Или это было слишком сложно. Или опасно. И он дал им простой, упрощенный ритуал. Простое действие. «Делай так, и будет хорошо». И они делали. И иногда это работало. А знание о настоящей причине давно утеряно. И осталась только слепая вера в то, что, если стучать по ящику, он когда-нибудь снова заработает.

Сказав это, Хаас поднялся и, не прощаясь, ушел. Его миссия на сегодня была выполнена. Он классифицировал, проанализировал и оставил вирус сомнения в чужой системе.

Мария-Кристина осталась одна. Тишина сада больше не казалась умиротворяющей. Она давила, звенела в ушах. Простая, почти вульгарная история про старый телевизор… почему она так ее задела? Она знала все ответы теологов на подобные «научные» выпады. Знала все о непостижимости божественного, о таинстве веры, о том, что нельзя применять законы материального мира к духовному. Она могла бы разгромить доктора Хааса в любом публичном диспуте.

Но здесь, в тишине, наедине с собой, она не могла отделаться от этого образа. Удар по ящику. Слепое повторение действия без понимания сути.

Вся ее жизнь была посвящена служению. Утренние молитвы, мессы, таинства, посты, чтение священных текстов… Она всегда верила, что каждое это действие – не просто ритуал, а часть сложного, божественного механизма. Способ настроиться на одну волну с Творцом. Способ «поправить контакт», если использовать грубую метафору Хааса.

Но что, если…

Что, если он прав? Не в своем циничном атеизме, нет. А в самой сути аналогии. Что, если первый «техник» – Христос, Моисей, Мухаммед – действительно знал, как все устроено? Что, если его слова, его притчи – это была не метафора, а предельно упрощенная инструкция по эксплуатации Вселенной, данная людям, которые еще не знали даже слова «атом»? А они, его последователи, за тысячи лет превратили эту инструкцию в набор слепых, застывших догм? Они перестали пытаться понять, почему нужно стучать. Они просто стучат, потому что так написано в древней книге.

Эта мысль была страшнее любой ереси. Она не отрицала Бога. Она ставила под сомнение всю историю Церкви. Всю ее собственную жизнь. Она вдруг почувствовала себя не хранителем великой истины, а смотрителем музея, где вместо живых знаний – лишь пыльные, неработающие экспонаты.

Зерно, которое посадил Хаас, было ядовитым. Оно не убило ее веру. Оно заставило ее задать самый страшный для верующего человека вопрос: «А правильно ли я верю?».

Мария-Кристина подняла глаза к искусственной луне под куполом. Впервые за многие годы она не знала, о чем молиться.

***

Люциус Кларк еще долго стоял в обсерватории после ухода Чжан Вэя. Он не смотрел на звезды. Он слушал тишину. Тишину, в которой теперь звучали новые вопросы. Его работа была сделана. Семена были посеяны. Но, в отличие от Чжан Вэя, Кларк знал, что самые сложные головоломки ему еще только предстоит решить. Идея с «оракулом» – второй черной дырой, дающей упреждающую информацию, – была гениальна, но она тоже имела свои изъяны. Как интерпретировать бесконечный веер вероятностей? Какой из «возможных» исходов считать истинным? Это были вопросы, на которые у него пока не было ответа.

Он шел по пустым гулким коридорам «Колыбели». Воздух был прохладным, пахло пылью и озоном. Впереди, в конце коридора, он увидел свет, пробивающийся из-под двери его жилого модуля. Он улыбнулся.

– Еще не спишь, Лео? – спросил он, входя в комнату.

Навстречу ему выбежал мальчик, с такими же темными, как у отца, волосами и живыми, любопытными глазами.

– Пап, а правда, что звезды – это дырки в большом черном одеяле, через которые на нас смотрит Бог? Мне так сегодня Майкл сказал.

Люциус улыбнулся и присел на корточки, чтобы быть на одном уровне с сыном.

– Это очень красивая версия, Лео. Версия Майкла. Она объясняет, почему звезды светят. Есть и другая версия. Моя. В моей версии звезды – это огромные горячие шары из газа, которые находятся очень-очень далеко. Обе версии объясняют одно и то же явление. Какая из них тебе нравится больше?

Лео нахмурил брови, серьезно обдумывая.

– Наверное, твоя. Она какая-то… настоящая. А Бог тогда есть?