НЕБРОН: Открытия и откровения

В. Аракелян

НЕБРОН: Открытия и откровения

Вступление

Долгое время мы считали парадокс Ферми главной загадкой Вселенной. «Где все?» – спрашивали мы, глядя на миллиарды молчаливых звезд. Ответ оказался страшнее, чем одиночество.

Они здесь. Всегда были. Просто мы не могли их увидеть, как двумерный рисунок не может увидеть художника, держащего карандаш.

В 2288 году стагнация человеческой расы закончилась не прорывом, а надломом. Группа ученых под руководством доктора Люциуса Кларка обнаружила, что законы физики, которые мы считали незыблемыми – всего лишь тонкая пленка, плавающая в океане других реальностей.

Это история не о том, как мы спасли мир. Это история о том, что нельзя спасти то, что существует только у нас в голове.

Часть 1: Камень, брошенный в воду

1. Путь к Границам Знания

На календаре был 2305 год. Человечество, ослепленное блеском собственных достижений, вступило в новую эру. Эру, которую историки поспешили назвать «Эпохой Открытий». Однако за бравурными отчетами и сияющими заголовками скрывался глубокий, подспудный кризис. Это было время истинных вызовов, которые требовали не просто еще более мощных компьютеров или смелых инженеров. Они требовали болезненного пересмотра самых основ, тех привычных убеждений, что стали второй натурой. Столкнувшись с почти божественной возможностью создавать планеты из космической пыли и контролировать гравитационные колодцы черных дыр, ученые, создатели этого могущества, первыми ощутили тревожный сигнал. Их идеально выстроенная, логичная и полная картина мира, их величайшее творение, оказалась неполной. В ней были зияющие дыры.

Корень проблемы лежал в самой структуре нашего познания. Мы достигли «Плато Эффективности». Данных было так много, что наука превратилась в бесконечную каталогизацию уже известного. Мы полировали грани алмаза, боясь признать, что это всего лишь стекло. Но Вселенная, древняя и безразличная к человеческой гордыне, то и дело подбрасывала неудобные вопросы. Эти вопросы смотрели на них из глубины космоса: необъяснимая тишина в рукаве Персея, гравитационные тени в Пустоте Волопаса, невозможная геометрия пульсара в Крабовидной туманности. Десятки артефактов, нарушающих законы термодинамики.

Эти таинственные, нелогичные реликты были «белыми пятнами» на безупречной, казалось бы, карте реальности. Они были фактами, которые не лезли ни в одну теорию. Они были загадками, для которых в огромной, всеобъемлющей библиотеке человеческих знаний не находилось нужной книги. Их пытались игнорировать, объявлять аномалиями, но они продолжали существовать, подтачивая уверенность в собственном всемогуществе.

Таким образом, перед научным сообществом, привыкшим почивать на лаврах, встала сложная, почти забытая задача: как сделать шаг в сторону с давно проторенной тропы? Как преодолеть границы собственных, таких уютных и правильных знаний, и взглянуть на мир с новой, незамутненной перспективы?

Ученые оказались на распутье, словно витязи из древних сказок. Один путь – широкий, освещенный, вымощенный грантами и премиями – вел к дальнейшему уточнению уже известного. Это была тихая, респектабельная гавань. Другой путь – узкая, едва заметная тропа – уходил в туман неизвестности, где за каждым поворотом мог ждать как триумф, так и позорное забвение. И большинство, боясь потерять репутацию, выстроенную десятилетиями кропотливой работы, выбирало первый, безопасный путь. Консерватизм, некогда бывший скелетом, поддерживающим науку, превратился в клетку, мешающую ей расти.

Эта невидимая, но ожесточенная борьба между новаторами-одиночками и осторожным большинством пронизывала университеты и лаборатории, отравляя воздух напряжением и глухой враждой. Но даже в этой застойной, сумеречной атмосфере порой вспыхивали искры – в глазах тех немногих, кто верил, что самые интересные открытия ждут там, где кончаются карты.

Так, почти незаметно, началась новая эпоха. Эпоха поиска новых границ, когда ученые, ведомые этой отчаянной верой, снова отправились в путь. Это было время грандиозных вызовов и смелых, почти безумных решений, когда каждый шаг в неизведанное был актом личной отваги. Впереди их ждали трудности, насмешки и препятствия, но также и обещание невероятных открытий, которые могли изменить взгляд на мир навсегда.

10 июля. «Колыбель».

В огромном лекционном зале, похожем на древний амфитеатр, собрались 256 избранных умов. Они представляли все многообразие научных школ и течений, но в тот день их объединяло одно – выражение глубокой, сосредоточенной решимости на лицах. Они сидели за круглыми столами, готовые бросить вызов самой неизвестности.

Дни и ночи слились в один нескончаемый, гудящий мозговой штурм. Они вглядывались в мерцающие потоки данных на голографических экранах, спорили до хрипоты, чертили на виртуальных досках формулы, которые казались то гениальными, то абсурдными. Каждый из них принес сюда не просто багаж знаний и опыта, а свой, уникальный взгляд на мир, свою личную «занозу» – ту самую загадку, которую он не смог решить в рамках общепринятой парадигмы. И в этом столкновении идей, в этом кипящем котле гипотез и озарений, где рушились авторитеты и рождались самые дерзкие предположения, постепенно начал выкристаллизовываться неясный, туманный контур чего-то нового. Чего-то, что могло навсегда изменить ход истории человечества.

2. Искра в Вавилонской библиотеке

Кадзуо Ито, молодой астрофизик из Киото, невидящим взглядом смотрел на голографический дисплей. Сложные расчеты, описывающие гравитационные флуктуации в туманности Андромеды, расплывались перед глазами, превращаясь в бессмысленный узор. Двадцать первый день. Три недели он, как и еще 256 лучших умов человечества, был заперт в этом зале, который из храма науки превратился в мавзолей. Мавзолей великих надежд. Он помнил день, когда получил приглашение. Его сердце колотилось от гордости. Величайшие умы планеты, собранные, чтобы совершить прорыв, найти выход из стагнации, которую вежливо называли «периодом стабилизации». Теперь он понимал, что это была не стабилизация, а начало интеллектуального окоченения.

Тишина в зале была не пустой, а плотной, тяжелой, как вода на большой глубине. Она давила на плечи, заставляла говорить шепотом и двигаться медленнее. Воздух, густой и теплый от дыхания сотен людей и тихого, скорбного гула систем охлаждения, казался наэлектризованным, готовым вот-вот взорваться озоном от случайной искры. Кадзуо перевел взгляд на соседние столы. Великие умы. Вот сидел, обхватив голову руками, профессор Анри Дюбуа, чьи работы по теории струн полвека назад произвели революцию. А дальше – доктор Анайя Шарма, ведущий специалист по экзопланетам, бездумно водила стилусом по погасшему экрану. Все они были здесь, пойманные в одну и ту же ловушку. «Парадокс всезнания» – с горькой иронией окрестили они эту интеллектуальную пустыню, где любой маршрут неизбежно приводил к уже известному, высохшему оазису. Они чувствовали себя не гениями, не первопроходцами, а скорее архивариусами, обреченными вечно перебирать одни и те же пыльные фолианты в поисках опечатки.

– Мы ходим по кругу!

Голос доктора Эвелин Рид, резкий и чистый, как треск ломающегося льда, расколол вязкую тишину. Кадзуо вздрогнул, как и многие другие. Десятки голов, до этого понуро склоненных над терминалами, вскинулись. Эвелин стояла у центральной трибуны, прямая, как натянутая струна. Ее седые волосы, собранные в безупречно строгий пучок, ловили холодный свет экранов, создавая подобие нимба – или, скорее, короны из терний. Она была одним из столпов современной космологии, живым классиком. Ее взгляд, пронзительный и не терпящий возражений, медленно обвел притихший зал.

– Двадцать один день, – продолжила она, и в ее голосе зазвучал металл. – Три недели мы занимаемся самообманом. Мы анализируем данные, которые были проанализированы тысячи раз. Мы строим симуляции внутри симуляций, доказывая то, что уже доказано. Помните проект «Гелиос-5»? Двадцать лет работы, триллионы кредитов, лучшие инженеры – и все для того, чтобы подтвердить пятый знак после запятой в расчетах гравитационной постоянной. Это не наука. Это бухгалтерия! Мы пытаемся найти новые закономерности в старых данных. Это все равно что пытаться найти новую, ранее не читанную книгу в собственной, давно и досконально изученной библиотеке. Это путь в никуда.

Она произнесла это с такой окончательностью, что казалось, будто она не просто констатирует факт, а выносит приговор. Приговор их общей работе, их надеждам, их будущему. «Старая гвардия» – убеленные сединами профессора в первых рядах – согласно кивала. Они были архитекторами этой библиотеки и не видели в ней изъянов. Но на задних рядах, где сидел Кадзуо, послышался недовольный шепот.

Именно в этот момент из полумрака задних рядов, где традиционно кучковались самые молодые, дерзкие и еще не обремененные регалиями умы, поднялась фигура. Движение было плавным, почти ленивым, но оно приковало к себе всеобщее внимание, словно в идеально отлаженном механизме появилась посторонняя деталь. Это был доктор Люциус Кларк. Кадзуо знал его. Все его знали. В свои тридцать девять он уже успел стать легендой и страшилкой для аспирантов. Его работы по теории информации и квантовой гравитации были настолько революционны, что научное сообщество раскололось: одни считали его гением, способным заглянуть за горизонт, другие – опасным еретиком, подрывающим самые основы физики.

– А что, если проблема не в библиотеке, а в писателях?

Голос Люциуса прозвучал обманчиво спокойно, даже тихо, но в идеальной акустике зала каждое слово достигло цели. В нем не было металла, как у Рид, скорее – шелк, скрывающий под собой стальной клинок.

Сотни глаз, принадлежавших лучшим интеллектуалам Земли и колоний, обратились к нему. Люциус медленно пошел вперед, его шаги были неслышны на мягком покрытии пола. Он вышел из тени в полосу света, и стало видно его лицо – тонкие, аристократические черты, темные волосы, чуть тронутые ранней сединой на висках, и глаза. Глаза, в которых плескался холодный, почти нечеловеческий интеллект.

– Доктор Рид права. Мы не можем найти новую книгу, – медленно, почти по слогам, произнес он, смакуя каждое слово. Он остановился в центре зала, оказавшись между трибуной и рядами. – Но что, если мы можем… написать ее? Или, точнее, создать условия, чтобы она написалась сама.

Эвелин Рид скептически прищурилась. Ее лицо, до этого бесстрастное, превратилось в маску холодного презрения. Она увидела в его словах лишь очередную псевдофилософскую метафору, пустую и красивую обертку без содержания.

По залу пронесся тихий, возбужденный гул, похожий на шелест сухих листьев. Идея была туманной, непонятной, но в ней чувствовался вызов, та самая искра, которой так не хватало этому сонному, угасающему собранию. Кадзуо почувствовал, как его собственное сердце забилось чуть быстрее.

– Это невозможно, – отрезала Рид, и ее голос снова обрел стальную твердость. – Законы физики! Из ничего невозможно создать что-то. Это первый принцип, доктор. Или вы прогуляли эту лекцию в университете?

Несколько человек в первых рядах нервно хихикнули. Удар был точным и жестоким, нацеленным на то, чтобы унизить, выставить выскочку-самоучку.

– Вот! «Невозможно»! – Люциус резко вскинул руку, словно дирижер, требующий внимания от оркестра. В его темных глазах вспыхнул опасный, веселый огонек. Он совсем не выглядел оскорбленным, скорее – обрадованным. – Вот в этом и вся ваша проблема, доктор Рид. Вы так долго были жрицей в храме науки, что забыли: все его колонны когда-то были сложены из камней с надписью «невозможно». Вы снова пытаетесь найти применение существующим книгам. Точнее, даже не применение, а просто затыкаете ими дыры в нашем понимании, как старыми газетами, чтобы не дуло. Вы говорите о новых страницах? А я говорю, что нам нужны новые книги. Целые библиотеки. Написанные не нами.

Он сделал последние несколько шагов и остановился прямо перед трибуной, встав напротив Рид. Они были как две противоположные силы: она – воплощение порядка, закона и незыблемости; он – олицетворение хаоса, ереси и перемен. Их взгляды скрестились, как клинки двух дуэлянтов.

– Доктор Кларк, если вы снова о своих метафорах, то я предпочту вернуться к работе, – процедила она сквозь зубы, скрестив руки на груди в защитном жесте. – У нас есть реальные проблемы, а не философские этюды.

– Это и есть самая реальная проблема, – улыбка Люциуса была острой и тонкой, как лезвие скальпеля. Он чуть наклонился к ней, понизив голос до заговорщического шепота, который, тем не менее, разносился по всему залу благодаря микрофонам. – Мы ограничены скоростью. Скоростью нашего мышления, нашей эволюции, скоростью света, в конце концов. Мы ждем ответов веками, передавая вопросы из поколения в поколение, как проклятие. Мы ищем экзопланеты, похожие на Землю, и надеемся через тысячу лет получить размытый спектральный анализ их атмосферы. Тысячу лет, Эвелин! А что, если… что, если создать место, где эти века будут пролетать для нас за считанные дни?

Он выпрямился и щелкнул пальцами.

Резкий, сухой звук эхом пронесся по залу, словно щелчок затвора. В наступившей внезапно абсолютной, звенящей тишине его последние слова повисли в воздухе, продолжая звучать в сознании каждого. Они были не просто идеей. Они были вызовом. Соблазном. Ересью. Кадзуо Ито затаил дыхание. Он не до конца понял, что имел в виду Кларк, но почувствовал – прямо сейчас, в эту секунду, рождается что-то новое. Или чудовищное. Или и то, и другое одновременно.

Тишина, наступившая после щелчка пальцев Кларка, была почти осязаемой. Она звенела, давила, заставляя сердце биться медленнее. 256 пар глаз, принадлежавших гениям, светилам и пророкам от науки, были устремлены на одного человека, посмевшего бросить вызов их миру. Идея была не просто еретической – она была чудовищной в своей простоте и грандиозности. Она пахла серой и запретным знанием. Первым тишину нарушил не голос, а движение. Кадзуо Ито, сам того не заметив, поднял руку.

– Но… зачем? – его голос прозвучал слабо, и он откашлялся. – Зачем создавать… «место», если мы можем это симулировать? Наши квантовые компьютеры способны моделировать рождение и смерть вселенных. Мы можем запустить симуляцию цивилизации, ускорить ее в миллион раз и получить те же ответы, не прибегая к… таким мерам.

Кадзуо почувствовал, как на него устремились десятки взглядов. Он смутился, но не опустил руку. Его идея казалась логичной, безопасной альтернативой пугающему предложению Кларка.

Слово взял профессор Анри Дюбуа. Он медленно поднялся со своего места, опираясь на подлокотники кресла, словно после долгой болезни. Его лицо, испещренное сеткой морщин, выражало бесконечную усталость.

– Юноша… – обратился он к Кадзуо, но смотрел при этом на Кларка. – Вы говорите о симуляции. Прекрасная идея. Мы пробовали. Десятки раз. И каждый раз мы упирались в одну и ту же стену. Стена эта – мы сами.

Он обвел зал тяжелым взглядом.

– Любая симуляция, какой бы сложной она ни была, оперирует законами, которые в нее заложили «мы». Любой искусственный интеллект, сгенерированный в ней, будет мыслить на основе «нашей» логики. Он может скомбинировать наши знания в новом порядке, но он никогда не создаст по-настоящему нового знания. Это будет самая сложная, самая дорогая в истории компиляция… наших же собственных книг. Бег по кругу, только в виртуальном пространстве.

Эвелин Рид, до этого молча наблюдавшая за сценой, криво усмехнулась.

– Профессор Дюбуа прав. Компьютер не может дать ответ, вопрос на который в него не заложили. Это все та же игра в бисер. Красиво, сложно, но абсолютно бессмысленно.

Наступила очередная пауза. Аргумент был железным. Идея Кадзуо, такая здравая на первый взгляд, рассыпалась в прах. Все взгляды снова обратились к Люциусу Кларку, который все это время стоял с легкой, почти издевательской улыбкой, словно наслаждался спектаклем.

– Что ж, – сказал он, небрежно пожав плечами. – Профессор Дюбуа и доктор Рид абсолютно правы. Симуляция – это клетка, построенная из наших же предрассудков. Она не даст нам ничего нового. Но что, если… – он сделал паузу, обводя зал интригующим взглядом, – что, если есть способ создать «писателя», который не будет знать о наших правилах? Который начнет с чистого листа?

Он не спешил давать ответ. Он бросил наживку и ждал. Он знал, что в этом зале сидят люди, способные мыслить за пределами догм. Ему не нужны были последователи. Ему нужны были соавторы.

Первой не выдержала Анайя Шарма, специалист по экзопланетам.

– Это невозможно, – прошептала она, но в ее голосе не было уверенности Рид, скорее – мольба. – Чтобы начать с чистого листа, нужно… создать жизнь. Настоящую. Биологическую. Это… это запрещено всеми конвенциями!

– Конвенции пишут люди, – раздался резкий голос с другого конца зала. Это был доктор Йорген Хаас, специалист по биоэтике, известный своими радикальными взглядами. – И люди же их переписывают, когда старые правила мешают выживанию. А интеллектуальный застой – это медленная смерть вида.

– Мы не можем играть в Бога! – выкрикнул кто-то еще.

Зал взорвался. Десятки голосов слились в нестройный хор. Спорили о морали, об этике, о законах и о самой природе реальности. Люциус Кларк молча наблюдал за этим пожаром, который сам же и разжег. И в его глазах плескалось удовлетворение. Библиотека загорелась.

Крик «Мы не можем играть в Бога!» прозвучал так отчаянно, что на мгновение перекрыл весь остальной шум. Он исходил от женщины в строгом, простом одеянии, сидевшей в одном из центральных рядов. Это была сестра Мария-Кристина, официальный наблюдатель от Нового Ватикана, доктор теологии и, по слухам, блестящий специалист по философии сознания. Ее лицо, обычно безмятежное, было искажено неподдельным ужасом.

– Мы говорим о создании жизни! Разумной жизни! – продолжила она, поднимаясь на ноги. Ее голос дрожал, но в нем была сила вековой веры. – Это не переменная в уравнении, доктор Кларк! Это акт творения! Присвоить себе это право – значит совершить величайшую гордыню, величайший грех. Мы ученые, а не боги. Мы должны изучать Его творение, а не пытаться его превзойти!

На ее словах в зале повисла напряженная тишина иного рода. Спор из плоскости науки перешел в метафизику.

И тут же, словно только и ждав этого момента, с другой стороны зала поднялся доктор Чжан Вэй. Он был полной противоположностью сестры Марии-Кристины: невысокий, сухой, в идеально сидящем костюме, с лицом, похожим на непроницаемую маску. Чжан Вэй был легендой в мире кибернетики, человеком, который считал Вселенную не более чем сложной вычислительной системой.

– Но это деяния милосердия, а не гордыни! – попыталась возразить сестра Мария-Кристина. – Мы спасаем жизни, а не создаем их по своему образу и подобию, чтобы…

– Чтобы что? – прервал ее Чжан Вэй. Его тихий голос внезапно обрел стальную жесткость, заставившую ее замолчать на полуслове. Он даже не повысил тона, но сама его интонация стала режущей. – Чтобы понять, как работает система? Уважаемая сестра, давайте оставим демагогию. Мы здесь ученые. Давайте оперировать фактами.

Он сделал шаг вперед, и на центральном экране за его спиной вспыхнули диаграммы.

– Факт первый: за последние триста лет мы расшифровали геном, поняли механику зарождения звезд, научились управлять термоядерным синтезом и исследовали область за горизонтом событий. Мы нашли ответы почти на все вопросы, которые мучили человечество тысячелетиями. И ни в одном уравнении, ни в одной константе, ни в одном кварке мы не нашли того, что вы называете «Богом». Мы нашли элегантную, сложную, самодостаточную систему. И всё.

Он переключил изображение. На экране появились исторические карты, меняющие друг друга: крестовые походы, религиозные войны, этнические чистки.

– Факт второй: то, что вы называете «верой», «традициями», «национальной идентичностью», на протяжении всей истории человечества было не более чем инструментом. Инструментом контроля, управления и манипуляции. Самым эффективным способом заставить одну группу людей убивать другую группу людей, свято веря в свою правоту. Эти концепции – не божественное откровение. Это социальные конструкты, вирусы сознания, созданные для управления массами. И они же – самый мощный тормоз на пути познания, ибо любая вера начинается там, где кончается знание. Она предлагает простые ответы на сложные вопросы, избавляя от необходимости думать.

Изображение снова сменилось. Теперь это были графики научного прогресса: почти горизонтальная линия на протяжении тысячелетий и экспоненциальный, почти вертикальный взлет за последние несколько веков.

– И факт третий, самый важный. Посмотрите на этот график. Тысячи лет стагнации, когда человечество было сковано цепями веры и традиций. И какой невероятный рывок мы совершили, как только начали заменять догмы формулами. Мы здесь, в этом зале, мы можем обсуждать создание планет только потому, что наши предки несколько веков назад осмелились сказать: «Мы не верим. Мы хотим проверить». Предложение доктора Кларка – это не игра в Бога. Это апофеоз научного метода. Это самый логичный, самый чистый эксперимент в истории. Создать систему, свободную от наших культурных кодов, от наших религий, от наших национальных предрассудков, и посмотреть, к каким выводам она придет. Узнать, создаст ли она своего «Бога», или сразу перейдет к квантовой механике. Любой другой путь – это возвращение в темные века. Вы предлагаете нам снова молиться на молнию, сестра, в то время как мы уже умеем ее генерировать.

Речь Чжан Вэя, холодная и безжалостная, как вакуум космоса, погасила разгоревшийся было пожар. Зал погрузился в ошеломленное молчание. Аргументы были настолько тотальны, что, казалось, возразить на них было нечего. Но Люциус Кларк, видя, что спор уходит в сторону от его первоначальной идеи, решил вернуть его в нужное русло.

– Доктор Чжан, благодарю за столь блестящую защиту логики, – сказал он с легким поклоном. – Но давайте вернемся от вопроса «зачем» к вопросу «как». Моя идея о «местах, где время течет быстрее» – это не просто метафора. – Он снова щелкнул пальцами, и на центральном экране появилась уже знакомая симуляция: звезда, планета и черная дыра, вращающиеся в сложном танце. – Задача трех тел. Классическая нерешаемая проблема. Но что, если я скажу, что частные, стабильные решения для нее… уже найдены?

Это была вторая бомба, сброшенная им за вечер.

– Ложь! – тут же отреагировала Эвелин Рид. Ее лицо побагровело. – Это невозможно! Общего решения не существует, а частные конфигурации нестабильны по своей природе! Любое внешнее воздействие, любой астероид – и вся ваша система обрушится в сингулярность! Вы предлагаете строить на песке!

– Я предлагаю строить на фундаменте, который вы, при всем уважении, отказываетесь видеть, – парировал Люциус, и его голос стал ледяным. – Вы сорок лет занимаетесь космологией, но мыслите категориями прошлого века. Вы видите, в черной дыре лишь разрушителя, гравитационного монстра. А я вижу в ней идеальный якорь. Стабилизирующий фактор, который при правильном расчете позволяет создать систему, устойчивую в масштабах миллионов лет. Ваши модели устарели, доктор Рид. Смиритесь с этим.

Слова «ваши модели устарели» были для ученого уровня Рид публичным оскорблением, пощечиной. Она открыла рот, чтобы ответить, но не нашла слов, лишь побледнела и отступила на шаг, словно от удара.

– Но даже если это возможно… – снова вступила в разговор сестра Мария-Кристина, ее голос был тише, но настойчивее. – Даже если вы можете создать такой мир, вы не имеете права вмешиваться в его суть. В душу. Вера – это не вирус, доктор Чжан. Это компас души, ее связь с…

– С чем? – снова прервал ее Чжан Вэй. – С набором древних текстов, переписанных сотни раз? С ритуалами, смысл которых давно утерян? Сестра, я не атеист. Я агностик до мозга костей. Я не утверждаю, что Бога нет. Я лишь говорю, что Его присутствие в нашей Вселенной статистически незначимо. Я допускаю Его существование с вероятностью 0,001%. Но я не стану строить свою жизнь и, тем более, будущее человечества на этой ничтожной вероятности, пока не получу убедительных, повторяемых доказательств. Наука ищет истину. Религия утверждает, что уже нашла ее. В этом вся разница. И нам нужна истина, а не утешительные сказки.

– Ваша «истина» бездушна! – вспыхнула Эвелин Рид, неожиданно вступая в союз с сестрой. – Вы говорите о системах и вероятностях, но забываете о человеке! О морали! То, что предлагает Кларк – это чудовищно! Создавать цивилизации, чтобы наблюдать за ними, как за лабораторными крысами!

– А разве не этим занимался ваш Бог, если верить вашим текстам, сестра? – ядовито подметил Чжан. – Создал людей, а потом наблюдал, как они страдают, воюют и умирают, устроив многотысячелетний эксперимент. Чем предложение доктора Кларка хуже? Оно, по крайней мере, честнее.