Айрис, которая справляется

Айрис, которая справляется

Эрма Ковах

© Эрма Ковах, 2025

ISBN 978-5-0068-8668-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Ты не умрёшь от недостатка сна. Это официальный медицинский факт. Твоё тело в конце концов просто отключится, будто кто-то щёлкнет выключателем. Мозг отправит сигнал: «Всё, приехали», – и ты рухнешь лицом в суп или на руль, в зависимости от того, где тебя застанет это биологическое банкротство.

Я знала это, потому что не спала уже сорок восемь часов. Готовилась к пересдаче зачёта по литературе у мистера Рида. Теперь я знала и другое: я его завалила ещё раз.

Вонючий студенческий бар «Дилемма» в восемь вечера в канун Хеллоуина – это ад, замаскированный под вечеринку. Кто-то в костюме зомби уже блевал розовой жидкостью в углу, и запах – сладковатая смесь дешёвой водки, энергетика и желудочного сока – висел в воздухе, как призрак. Тысячи потных тел, напитанных гремучим коктейлем из адреналина и отчаяния, двигались в такт оглушительному биту, который пробивался сквозь стены.

Я сидела с Корни в самом эпицентре этого безумия, и мои нервы были оголённым проводом, брошенным в лужу.

– Он меня просто уничтожил, Корни, – сказала я, глотая тёплое пиво. Оно было плоским и горьким, как мои мысли. – Смотрел на меня этим своим взглядом превосходства, будто я не смогла процитировать не Горация, а инструкцию на пачке презервативов. Просто сказал: «Мисс Моррис, ваше понимание текста столь же поверхностно, как и ваш макияж». И всё.

Мой макияж был, на самом деле, моим скромным шедевром отчаяния – слой тональника, пытавшийся скрыть синяки под глазами, которые были похожи на фиолетовые карманы, набитые неудачными попытками что-то доказать.

Корни, наряженная в костюм сексуальной пчёлки, что было иронией высшего порядка, учитывая еёдевственность, хлопнула себя по коленке.

– Я же тебе говорила в понедельник, – выдохнула она, и её голос прозвучал как скрип двери в сумасшедшем доме. – Говорила, Айрис! После той пары, когда ты вышла от него вся красная, я сказала: «Он тебя сожрёт». Ты думала, он даст тебе второй шанс? Он не из тех, кто раздаёт шансы. Он их коллекционирует, как скальпы.

Она была права. Мистер Рид, Алистер Рид, молодой бог кафедры литературы, не давал шансов. Он их только отнимал с садистским наслаждением.

Мир вокруг плыл. Тыквенные головы, сделанные, я уверена, из папье-маше и студенческих займов, ухмылялись со стен. Кто-то в костюме призрака, на котором явно видны пятна от прошлых вечеринок, наступил мне на ногу. Я не почувствовала боли. Только онемение.

Я ненавидела Хеллоуин. Все эти жалкие попытки примерить на себя другую личность, спрятаться за маской, когда внутри мы и так все время носим маски. Моя, например, называлась «Айрис, которая справляется». Сегодня она треснула.

И, конечно, именно в этот момент я увидела ее. Майя Кэмпбелл.

Она вошла, как королева, для которой этот бар – всего лишь очередная провинция, обязанная пасть к ее ногам. Клеопатра. Как банально. Но на ней было не какое-то дешевое тряпье из магазина для вечеринок. Это был настоящий шелк, золотые нити, драгоценности, которые могли быть настоящими. Ее брат, Оливер, плетясь за ней как тень, был одет Джейсоном Вурхизом. Каждые десять минут, с почти религиозной точностью, он подносил руку к своей маске, отстегивал ее и делал глубокий, судорожный вдох, будто задыхался не только от резины, но и от самого ее присутствия.

Они остановились в углу, и Майя что-то говорила ему, тыча пальцем в грудь. Ее улыбка была холодной и острой, как лезвие. Он сжимал кулаки, и я могла разглядеть, как белеют его костяшки даже сквозь перчатку костюма.

Это была древняя, как мир, пьеса: Сестра и Брат. Палач и Жертва. И я, замороженная в своем углу, была просто зрителем, который знает, что финал будет кровавым, но не может отвести глаз.

Мое сердце начало отстукивать новый ритм. Ритм ненависти. Глухой, тяжелый, знакомый.

Я наблюдала, как Оливер снова защелкивает маску. Его грудь вздымается под толстой тканью костюма. Десять минут. Как по часам. Ровно столько он может выносить свое собственное лицо.

Корни тянет меня за рукав:

– Айрис, смотри, Хантер.

И он тут как тут. Хантер Пэрр в костюме сумасшедшего ученого из «Назад в будущее». Белый халат нараспашку, очки криво съехали на нос. Он уже пьян. Его окружает стайка смеющихся прихлебателей.

– Моррис! – орет он через весь зал, его голос режет музыку. – Ты что, нарядилась проваленным зачетом? Очень реалистично!

Его дружки хохочут. Я чувствую, как жар поднимается к щекам. Мое платье – просто черное платье. Я не собиралась ни во что наряжаться.

– Иди к черту, Пэрр, – бросаю я без особой злости. Пустая ритуальная фраза, как «привет» или «как дела».

Он подходит ближе, его дыхание пахнет мятным ликером и дерзостью.

– О, Моррис, не злись. Хочешь, научу тебя путешествовать во времени? – Он тычет пальцем мне в грудь. – Вот формула: завалил зачет – вернись в понедельник и не завали его.

Он смеётся, оценивая свою шутку как очень смешную, разворачивается и, проходя мимо, наступает мне на ногу. Не случайно. Затем его взгляд падает на Майю, и его ухмылка мгновенно гаснет. Он быстро отводит глаза и растворяется в толпе.

Интересно.

Ноа Финч, мой сосед по парте, прижался к стене в костюме оборотня. Его фотоаппарат – продолжение руки. Щелчок. Щелчок. Он снимает всех: пьяного Габриэля, спорящих Майю и Оливера, меня. Его взгляд через объектив кажется более честным, чем его улыбка.

– Ненавижу эту стерву, – говорит он тихо, не отрываясь от видоискателя. Я не уверена, говорит ли он мне или самому себе. – Посмотри на нее. Клеопатра. Королева Нила. Хотел бы я, чтобы её сожрал аспид.

Я не отвечаю, потому что вся моя сущность согласна с ним. Майя – это гвоздь, вбитый в дверь, которая никогда не откроется для меня: стипендия, место в студсовете, внимание преподавателей. Всё это у неё.

– К черту Майю, – говорит Кортни и уводит меня на танцпол.

Я поддалась, и веселье началось.

В этом был протест. Сознательный и порочный акт саморазрушения. Завалила зачет? Отлично. Тело требовало компенсации. Я влила в себя два стакана дешевого пунша, который пах средством для мытья полов и детской невинностью, а потом пошла танцевать.

Танцевала одна и с закрытыми глазами, пока кто-то не схватил меня за талию.

Маркус Вест в элегантном костюме и с выглаженным плащом, парень Майи, напоминал американского психопата. Он весь вечер наблюдал за мной, как хищник за жертвой или жертва, которая решила притвориться хищником. Мы не разговаривали около года, и его интерес явно был направлен на что-то иное, нежели моя персона.

Его руки дотянулись до моих бедер, как будто он проводил эксперимент: «Какая мышечная реакция последует у особи женского пола при внешнем воздействии в состоянии алкогольной интоксикации?»

– Расслабься, Айрис, – сказал он. Его голос был ровным, без единой эмоциональной частоты. – Ты дергаешься, как подопытная лягушка.

Я попыталась расслабиться. Его пальцы впивались в меня сквозь ткань платья. Мы двигались в такт оглушительному биту. И я видела, как через его плечо на нас смотрела Майя. Её взгляд мог бы заморозить ад.

И знаете что? Мне это понравилось. Эта крошечная, ядовитая капля власти. Её парень. Её территория. А я – дерзкий партизан на её идеально выстланном поле.

– Она смотрит, – прошептала я ему на ухо, подыгрывая. Мои губы почти коснулись его мочки.

– Я знаю, – ответил он, не меняя выражения лица. – Она всегда смотрит, у неё же есть глаза.

– Жалкая попытка вызвать ревность у своей гёрлфренд? – спросила я.

Он тут же внезапно отпустил меня.

– Эксперимент завершен. Реакция – предсказуема.

Он ушел. Я осталась стоять, чувствуя на бедрах жгучие отпечатки его пальцев. Майя пронзила меня взглядом, полным такого чистого, незамутненного презрения, что я чуть не рассмеялась. Маркус расценивался ей как трофей, а не просто парень. Лучший на факультете, добрый и красивый студент психологии, подающий надежды и сидящий в совете студентов. По нему сохли все.

И тут в поле моего зрения появился быстро приближающийся Алистер Рид. Его костюм доктора Фауста чем-то напоминал костюм Маркуса. Миновав меня, он направился прямо к Майе и прижал ее к стене возле выхода. Его лицо было искажено мольбой. Он что-то говорил, быстро-быстро. А она… она смотрела на него с холодным любопытством, как на редкое насекомое.

Потом её руки поднялись. Она аккуратно взяла его галстук и медленно, с наслаждением затянула его. Не сильно. Не чтобы задушить. Просто чтобы почувствовать власть. Шелк впивался в его шею. Он замер, глаза расширились от унижения.

Продал душу, Алистер? И кому? Дьяволу в образе Клеопатры?

Она что-то сказала ему, все еще держа галстук. И отпустила. Легким, почти ласковым шлепком по щеке, но он отшатнулся, будто его ударили током.

Ноа впился пальцами мне в плечо, провернул меня вокруг оси, и мир сплющился в полосу огней и потных лиц.

– Сегодня чертовски чудесный вечер, – просипел он. – Чувствуешь? Пахнет озоном и горящей изоляцией. Как перед коротким замыканием.

Кортни втиснула между нами два запотевших стакана.

– Шо-ты, – выкрикнула она. Жидкость была цвета жидкого аспирина, с плавающими крупинками непонятного осадка. Мы опрокинули стаканы одним движением, как будто принимали противоядие. Химическая волна поднялась из желудка и ударила в череп, выжигая все внутри.

И тут объявился Хантер. Его белый халат был в пятнах, очки съехали на кончик носа. Он был похож на патологоанатома, который только что вскрыл собственную совесть и не нашел там ничего интересного.

– Моррис! – его голос резал музыку, как циркулярная пила. – Твои телодвижения – это квинтэссенция мышечного спазма! Настоящий учебник по клинической смерти в трех актах! Позволь мне снять это для моего архива человеческих аберраций!

Он подошел вплотную. От него пахло перегаром. Его палец, холодный и костлявый, ткнул меня в ключицу.

Я перестала двигаться. Вскинула взгляд, как курок, и увидела поры на его коже, капли пота у висков. Увидела Корни, которая замерла с открытым ртом, ей нравился Пэрр, это было известно всем. Рука Ноа сжала мой бок, впиваясь в плоть, не давая повестись на провокацию Хантера.

Я медленно подняла руку. Мозг посылал сигналы с помехами, как разряженная батарейка. Я подняла средний палец – универсальный семиотический жест, показывающий направление.

Ухмылка Хантера схлопнулась, втянулась внутрь черепа вместе с остатками личности. Он простоял секунду, глядя на мой палец, как на биологический артефакт, который не поддается классификации. Потом фыркнул, развернулся и растворился в толпе, будто его стерли ластиком.

Ноа снова закружил меня, и его смех был похож на звук ломающихся ребер.

– Вот видишь, – его голос был единственным острым предметом в этом ватном мире. – Иногда нужно общаться на языке простых механик. На языке одного поднятого фаланга.

Я закрыла глаза и позволила инерции и химической тошноте нести меня. Вечер действительно превращался в чудесный.

И в этот момент кто-то облил меня ледяной жидкостью с ног до головы.

Я аж подпрыгнула. Обернулась. Одна из приспешниц Майи, Аманда – та самая, в костюме кошечки, – держала пустой стакан и ухмылялась.

– Ой! – сказала она. – Прости. Поскользнулась.

Вокруг засмеялись люди. Липкая, сладкая газировка стекала по моим волосам. Я пахла, как разбитая витрина в кондитерской. Унижение было настолько полным, настолько примитивным, что даже злости не осталось. Только леденящее, абсолютное отвращение. Ко всему. К ним. К себе.

Я не сказала ни слова. Просто развернулась и пошла туда, где было тихо. Туда, где можно было сдохнуть в одиночестве.

Я вышла в длинный соединительный коридор, ведущий в главный кампус. Здесь был полумрак и пахло старым линолеумом, пылью и тоской понедельничного утра. Гул вечеринки остался позади, превратившись в отдаленный, нудный шум.

Я шла, и мои мокрые туфли противно шлепали по бетону. Я хотела стереть с себя этот вечер. Этот запах. Это чувство. Хотела дойти до своего общежития, содрать с себя эту липкую кожу и провалиться в нирвану сна.

И тут я столкнулась с ней.

Буквально.

Она шаталась, выйдя из тени бокового ответвления коридора. Ее руки были прижаты к животу. На золотом шелке ее костюма Клеопатры расползалось огромное, черно-багровое пятно. Оно было живым, пульсирующим, гораздо более живым, чем она сама.

В ее пальцах, сжимавших рукоять, торчал нож. Лезвие отражало тусклый свет аварийной лампы, слепое и равнодушное.

Она подняла на меня глаза. В них был только животный, немой ужас. Полное непонимание правил игры, в которую она только что играла.

– Помо… – её голос – хриплый выдох, пузырящийся кровью.

Она сделала шаг ко мне и упала. Звучно и тяжело её тело ударилось о бетонный пол.

Я застыла. Стояла и смотрела на эту картину. Майя Кэмпбелл. Королева. Лежит в грязи и в собственной крови. А я стою над ней. С ножом в ее руках. С ее кровью на моих туфлях.

Мой разум отключился. Тело действовало само. Я попыталась ее расшевелить, качнула тело, но реакции не было, потом, наплевав на все правила, попыталась вытащить нож, но он тоже не поддался, ее рука все так же держала рукоять.

Отчаявшись, я полезла в карман за телефоном. Я нажала кнопки. Голос с того конца провода казался таким далеким, как из другого измерения.

– Скорая… Полиция… Университет Арквей… Кто-то… Кто-то убил…

Я уронила телефон. Он с треском шлепнулся о пол. Я медленно сползла по стене на корточки, не в силах отвести взгляд от ее неподвижного тела.

Приехавшие офицеры нашли меня именно такой: в шоке, сидящей на полу в луже чьей-то крови, рядом с телом, с моими отпечатками на рукоятке ножа, с историей конфликтов на моем счету.

Они задавали вопросы. Их голоса доносились как сквозь воду.

…враги… стипендия… ты ее ненавидела…

Я смотрела на них и не могла вымолвить ни слова. Просто качала головой. Нет. Нет. Нет.

Но все доказательства были против меня. Петля уже затягивалась на моей шее. Я чувствовала это.

Она запустилась, когда я заснула в камере, на жесткой койке, под мертвенным светом флуоресцентной лампы. Моя последняя мысль перед тем, как сознание поглотила тьма:

«Я ненавидела её. Но я не делала этого».

А потом – тишина. И точка отсчета.

Глава 2

Звук впивался в мозг, как раскалённый гвоздь, отчаянно пытаясь разбудить меня. Мелодия «Восходящего солнца», которую я ненавидела с момента покупки телефона.

Но это было невозможно.

В камере нет телефонов. В камере есть только скрип резиновой подошвы дежурного по бетонному полу, стоны соседок и мерный гул вентиляции, который звучит как предсмертный хрип.

Сигнал не прекращался и вибрировал где-то рядом. В моем личном аду.

Я заставила веки разлепиться. Они были тяжелыми, будто залитыми свинцом.

Свет. Тусклый утренний свет, пробивающийся через грязное окно.

Я видела потолок. Свой потолок. Трещину в форме Австралии над кроватью и пятно от протечки, похожее на профиль.

Я медленно, с костным хрустом, повернула голову.

На тумбочке из древесно-стружечной плиты лежал мой телефон. Он вибрировал и мигал, бездушный кусок пластика и стекла, устроивший истерику. Рядом – пустая банка из-под энергетика и потрепанный конспект по литературе.

Я была дома, в своей комнате в общежитии.

Я подняла руку и посмотрела на неё: ни наручников, ни ссадин, ни следов чужой засохшей крови под ногтями. Только знакомая бледная кожа и синеватые вены.

Я потянулась к телефону. Палец дрожал, когда я тыкала в экран, заставляя кошмарную мелодию умолкнуть. На дисплее горела дата.

Понедельник. 7:00.

День ноль.

Меня отбросило к началу, к понедельнику. Ко дню, когда я завалю зачет у Рида. К дню, за пять дней до того, как Майя умрёт. Или это дурной сон?

Я легла на спину и уставилась в потолок. Моё сердце стучало, как механизм, отсчитывающий секунды до следующей катастрофы.

Первая мысль была не «как?» и не «почему?».

Первой мыслью было: «Сегодня мне снова придётся слушать, как Рид говорит, что моё понимание текста поверхностно, как мой макияж».

И от этой мысли захотелось смеяться. Или блевать. Или и то, и другое одновременно.

Корни встретила меня у выхода из общежития. Ее лицо было свежим и дурацки отдохнувшим.

– Айрис, он тебя сожрёт, – выдавила она, жуя безвкусную жевательную резинку. – Может, пойти другим путем и предложить ему денег или ещё чего?

Ее слова были как запись на потертой магнитофонной кассете. Та же фраза. Тот же тон. Я ждала, что из ее рта полезут магнитные ленты. Я даже не спросила, чего, заранее зная, что она ответит. Этого и не требовалось.

– Предложи ему тело, говорят, он спал с кем-то из кампуса!

Я кивнула и поплелась в аудиторию.

Университет Арквей – инкубатор для среднего класса. Архитектура – шизофрения: бетонные коробки шестидесятых, похожие на бункеры для выживания после ядерной зимы, прилепились к отреставрированным кирпичным зданиям викторианской эпохи, словно паразиты. Деревья подстрижены с военной точностью. Газоны – зелёный пластик, по которому студенты перемещаются по утверждённым маршрутам, как запрограммированные клетки в кровеносной системе безразличного организма.

Их девиз: «Intelligence at Agree. Понимать и действовать». На деле это означало: «Повинуйся и воспроизводи». Повинуйся расписанию, воспроизводи лекции на экзаменах. Повинуйся негласным правилам, воспроизводи социальные связи. Никакого настоящего понимания. Только бессмысленное, ритуальное движение вперёд, к диплому – этому сертификату, удостоверяющему, что тебя успешно отформатировали.

А я уже на третьем курсе. Три года мое сознание медленно покрывалось академическим налётом, как зубным камнем. Я научилась выдавать нужные ответы. Научилась сидеть с правильным выражением лица – не слишком умным, чтобы не угрожать, не слишком глупым, чтобы не раздражать. Я стала экспертом по симуляции участия.

Третий курс – это про выживание. Ты уже не первокурсник-идеалист, которого тошнит от восторга и свободы. Ты ещё не выпускник, который либо обнаглел от безнаказанности, либо сломлен и ждёт конца. Ты – посередине. В самой гуще болота. Ты понимаешь всю механику этого места, все его грязные маленькие секреты, но уже слишком устал, чтобы пытаться это сломать. Ты просто плывёшь по течению, состоящему из дедлайнов, кофеина и тихого отчаяния.

Моя комната в общежитии – капсула для одного пассажира на этом корабле дураков. За три года она пропиталась мной – потом бессонных ночей, паром от дешёвой лапши, запахом старых книг и нового пластика от ноутбука. Иногда мне кажется, что если я умру, моё тело просто растворится в этом воздухе, и следующая жиличка будет дышать моими останками, даже не подозревая об этом.

Алистер Рид уже сидел за столом посреди помещения. Преподаватель литературы с лицом опального ангела и принципами голодной пираньи. Ему нравились студентки. Конкретный тип: умные настолько, чтобы понимать его намёки, но достаточно неуверенные, чтобы никогда не сказать «нет». Мы все это знали. Это был университетский фольклор, как истории о призраках в старом крыле. Разница была в том, что призраки не портили тебе академическую карьеру.

Его метод был прост. Он создавал интеллектуальную близость. Цитировал Борхеса у доски, смотрел на тебя так, будто только ты одна во всей аудитории способна понять глубину его мысли. А потом, наедине, после проваленного зачёта, его рука ложилась на твоё запястье. Нежно. Он говорил, что видит в тебе потенциал. Что всё можно исправить. За дополнительную проработку материала.

Со мной он этого не делал. Со мной он просто действовал как каток.

– Мисс Моррис, – сказал он, глядя на мою работу так, будто это биологический образец неизвестной науке заразы. – Ваше эссе о «Скотном дворе» – это не анализ, это симптом. Литературный эквивалент нервного тика. Вы пытаетесь придать глубину банальности, пережевывая чужие идеи. Жаль.

Он не стал ставить оценку. Он просто вернул мне листок. Без отметки. Мол, зачем пачкать документ. Я чувствовала, как мои внутренности медленно превращаются в свинцовую стружку. Он не просто завалил меня. Он провел над моим интеллектом вскрытие без анестезии и не стал зашивать.

Я выползла из его кабинета. Мои ноги были ватными, в ушах стоял звон. Я поплелась по коридору, цепляясь за стены, как раненое животное. Мне нужно было найти Майю. Увидеть её и убедиться, что она жива.

Она сидела в общей столовой, в лучах утреннего солнца, падающих через грязные панорамные окна. Как икона в дешевом золотом окладе. Ее двор – верные подруги, одетые в дорогие капучино и легкое презрение ко всему живому. И Маркус. Всегда Маркус.

Он сидел рядом, его поза была образцом скульптурного совершенства. Он не касался её. Не пил свой кофе. Он просто присутствовал. Как хорошо отполированный трофей. Или как страж. Я никогда не могла понять, кто кого держит на невидимой цепи.

Она смеялась. Ее смех был похож на звук разбивающегося тонкого стекла. Он резал воздух, и все вокруг на мгновение замолкали. Её взгляд скользнул по мне, по моей сгорбленной фигуре в дверном проеме. В её глазах не было ни злорадства, ни интереса. Ничего. Абсолютный ноль. Я была для неё пустым местом, статистом на заднем плане её великой пьесы.

Дружба с Майей. Это звучало теперь, как диагноз из старой медицинской карты. Как описание симптомов болезни, которой ты уже переболел, но которая оставила рубцы на всех внутренних органах.

В начале университета она была другим существом, более мягким. Её яд был разбавлен, как дорогой алкоголь в коктейле – ты чувствовала его вкус, но он не убивал сразу. Мы сидели в этой же столовой, пили этот же отвратительный кофе и строили планы. Её амбиции тогда казались огнем, который согревает, а не сжигает дотла. Мы говорили о том, как изменим этот факультет, этот университет, этот мир.

Но университетская система – это не плавильный котел. Это мясорубка. Она перемалывает одни качества и выдает на выходе другие. Прагматизм Майи медленно мутировал в безжалостность. Целеустремленность – в манию. Она начала видеть в людях не союзников, а инструменты или препятствия. И я, в какой-то момент, из категории «союзник» плавно перетекла в разряд «препятствие».

Соперничество не началось в один день. Оно просочилось, как токсичные грунтовые воды. Сначала – за место в студенческом совете, потом – за стипендию имени какого-то забытого всеми мецената, а после – за внимание профессоров. За право считаться самой яркой, самой умной, самой достойной. Она не просто хотела побеждать. Она хотела, чтобы я проигрывала. Чтобы я видела ее победы. Чтобы я чувствовала свое поражение на вкус, как пыль на языке после долгой дороги.

И Маркус. Маркус Вест.

Он появился на втором курсе, и его совершенство было настолько безупречным, что казалось искусственным. Будущий психолог с лицом, которое хотелось изучать, как карту неизвестной территории. Он был тихим, невозмутимым, идеально собранным. В нем не было подростковой угловатости Хантера или нервозности Ноа. Он был законченным продуктом.

И да, он мне нравился. Это было похоже на желание прикоснуться к экспонату в музее под табличкой «Не трогать руками». Ты понимаешь, что он хрупкий, что он не твой, что за этим последует сигнализация и всеобщее осуждение, но ты не можешь удержаться.

Майя заметила это. Конечно, заметила. Она читала мои взгляды, как открытую книгу. И она взяла его. Не потому, что он ей был нужен, а потому, что могла. Потому что это был еще один способ провести линию: «Вот что я могу иметь. А вот – что можешь ты».

Маркус стал её самым убедительным аргументом в нашем немом диалоге. Живым, дышащим доказательством её превосходства. Каждый раз, видя их вместе, я чувствовала полную капитуляцию. Она выиграла не только стипендии и должности. Она выиграла право на единственную вещь, которую я, в своей глупости, считала личной.

И в этот момент я поняла самую ужасную правду этого нового дня. Эта петля заставит меня переживать этот эксперимент с самого начала. Снова и снова. Без возможности выйти из клетки.

Майя жива и снова сияет. А я – призрак, который уже начал разлагаться, еще даже не успев умереть. Это диагноз: бесконечное повторение одного и того же дня сумасшествия, где я – главная пациентка.