Русы. роман

Царь поднял руку, все затихли.

– Я решил так. Послами поедут бояре Мстислав и Кушка. Во главе посольства встанет князь Борислав.

Стало так тихо, что было слышно, как жужжит муха в дальнем углу. Все, как по команде, повернули головы к краю скамьи, где сидел Борислав. Словно впервые его увидели. Наконец, поднялся самый старый из присутствующих, боярин Никита-фанагориец, и сказал:

– Позволь мне, государь.

– Говори.

– Боюсь, что у молодого князя нет никакого опыта в науке переговоров.

Вслед за ним встал воевода Кепский.

– Говори.

– Не гоже молодому князю быть главой посольства при столь достойных мужах, как бояре Мстислав и Кушка.

Царь помрачнел.

Поднялся со своего места Любомир.

– Дозволь, государь.

Царь кивнул.

– Посольство подразумевает не только умение убеждать, соглашаться и отстаивать свои интересы, для этого есть бояре Кушка и Мстислав, но и соответствовать по своему положению, чтобы быть на равных, стороне принимающей, то есть императору Феофилу и, возможно, императору Людовику. Князь Борислав – сын царя, и только он, кроме самого государя, может говорить с императорами на равных.

Короткая речь Любомира произвела впечатление. Даже фанагориец закивал седой головой в знак согласия.

Царь, казалось, только и ждал этих слов.

– Сказано мудро. Так тому и быть. Завтра обсудим с посольскими, что да как говорить, а через неделю в путь. Готовьтесь.

*Император Феофил – император Константинопольский, правил с 829 г. по 842 г.

*Сурож – Судак

*Людовик Благочестивый – король франков и император Запада, правил с 814 г. по 840 г.

IV

За окном уже светало, когда они разомкнули объятия и откинулись на подушки. Со двора в комнату вливался душистый аромат южной летней ночи. Цветочный нежный запах роз и ночных фиалок дурманил голову. Робко засвистали, перекликаясь, ранние птахи. Гасли, одна за другой, звезды, бледнела луна. Было тихо и безветренно: ни шороха, ни скрипа. Они долго молчали, словно не решаясь первыми нарушить этот покой.

Любава была ненасытной до ласк в эту ночь. Она была нежной и страстной, покорной и необузданной, горячей и своенравной, как необъезженная кобылица, ласковой и доверчивой, как прирученная олениха.

– Хочу, чтобы ты помнил меня, вспоминал обо мне каждую минуту там, на чужбине.

Длинные, густые волосы ее разметались по плечам и груди, глаза блестели и искрились, как изумруд, на шелковой, чуть золотистой коже вспыхивали россыпью капельки пота. Борислав не отводил от нее глаз и думал, как же ему повезло в жизни с женой: красивой, необычной, ненаглядной, самой прекрасной на свете женщиной. И больше ни о чем, кроме как о ней, не хотелось думать в этот миг.

– Давай не будем даже ненадолго расставаться в эту неделю. Даже из терема выходить не будем.

– Мне же днем к государю идти на Совет, – улыбнулся он.

– К государю ладно, а больше никуда.

Он опять улыбнулся и тихонько провел пальцами по ее плечу, по ее груди, по изгибу ее бедра. Она снова прильнула к нему устами. «Земляничные губы, удивительные, сладкие, не насытишься такими никогда», – подумал он, и стало так тепло и спокойно внутри, так хорошо, так нежно, будто горячее, терпкое вино разливалось в груди.

Любава привстала на подушках, оперлась о локоток:

– Я хочу тебе сказать что-то важное, Бориславушка.

– Что же, Любушка?

– У нас родится сын. И я видела вещий сон.

Борислав всегда удивлялся и восхищался ее даром видеть вещие сны и заглядывать в будущее. Как и все русы, он верил, что эти сны и эти видения посылаются свыше, но сам, если и видел сны, то самые обычные: о кораблях, о штормах на море или о странах, в которых бывал.

– Расскажи, что ты видела.

– У нас будет ребенок, он только-только зародился. А ночью во сне ко мне пришли волхвы и сказали: у вас с Бориславом родится сын, и назовете вы его Аскольдом. Это имя принесет ему славу в веках.

– У нас будет сын. Пусть будет так, как ты сказала. Назовем его Аскольд. А что значит: прославится в веках?

– Не знаю. Видно, он станет великим князем или, может быть, царем.

– Как славно ты рассказываешь, Любава. А не говорили ли тебе волхвы, скоро ли я вернусь из заморских стран?

– Не хочу, не хочу, не хочу думать об этом.

– Что ты, Любавушка, не плачь, милая. Я же вернусь.

– Да, они сказали, что ты вернешься, что я дождусь тебя.

– Вот видишь, всё хорошо, чего же тревожиться? Не плачь, конечно, я вернусь.

Любава закрыла ладошками лицо, и о том, что поведали ей кудесники, они больше не заговаривали.

Любава сказала правду, не досказала лишь одного: что увидятся они не скоро.

V

На малом Совете хакан русов напутствовал посланников такими словами:

– Говорят, что иные послы, завидев императора Феофила, падают ниц и не смеют глаз на него поднять. Я вам так скажу: не гоже преклоняться перед чужими царями. Ведите себя достойно, как и полагается посланникам русского царства. Поднесите, как принято, дары наши и грамоту с предложением мира и дружбы. А если всё получится, как мы того хотим, проситесь отправиться вместе с ромейскими послами к императору франков Людовику. Возьмите к нему наших купцов. Они там на месте поймут, как и чем с франками лучше торговать. А выгода наша в том, чтобы и с Византией не ссориться, а подобру жить, и с Людовиком задружиться.

Царь помолчал.

– Если случится вам дойти до царства франков, то далее идти вам следует к Варяжскому морю, к северным русам. Давно от них вестей нет, и что там делается, мы не знаем. Если есть у них силы отправить к нам свои ладьи с воинами, чтобы вместе биться с хазарами, просите у князей войско, расскажите им, что дикие степняки обложили со всех сторон, и война с ними уже не за горами. Помощь их ох как нужна.

Решено было для похода в Византию и Франкию снарядить три большие ладьи: одна для посольских, другая для купцов с товарами, третья для воинов, мало ли что.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Перед отъездом Борислав наказывал Любаве:

– Как родится у нас сын, положи перед ним этот мой меч и скажи такие слова: «Не оставлю я тебе другого имущества в наследство, и нет у тебя ничего, кроме того, что приобретешь этим мечом». Вот и ножны к нему с нашим родовым знаком: крестом и двулистником. А если вдруг что случится, и не вернусь я к тому времени, когда он вырастит, отдай ему от меня этот меч.

Они обнялись на прощанье, и долго Любава провожала его взглядом, стоя на крыльце, пока он совсем не скрылся с глаз в масленичном летнем мареве.

Глава вторая

Посольство

I

– Расскажи мне, Петрона, об этих росах*. Ты ведь долго жил в тех краях.

Петрона, по прозванию Каматир*, не так давно вернулся с той окраины мира, где посреди диких степей, в устье реки Танаис, возводил хазарскую крепость Саркел. Петрона был инженером, человеком редкой и выдающейся профессии, которого за несомненные таланты император ценил и приблизил к себе. Этими землями владели хазары, племя воинственное и варварское, по мнению Петроны. Они напоминали ему кентавров: создавалось впечатление, что они ели, спали и воевали, не слезая с лошадей. Они громко говорили, жадно ели, яростно спорили, и этот непрерывный гвалт изводил византийского инженера, привыкшего к тихому словесному общению и изящной недоговоренности изнеженного константинопольского двора, долгих два года. Крепость Саркел не только защищала хазарские земли, но и давала право византийским судам подниматься вверх по Танаису и дальше на Итиль. Но теперь эти же торговые пути становились закрытыми для южных соседей хазар – росов. Дорогу им преграждала возведенная Петроной крепость. У Хазарии, воевавшей на восточных окраинах с арабами, извечными врагами Константинополя, был подписан союзный договор с Византией, и теперь надо было решать, как вести себя с посланниками царя росов.

– Росов, василевс*, я бы определил тремя словами: воины, мореходы, купцы. Они воевали с хазарами, и, хотя между ними сейчас мир, я думаю, это ненадолго. Десять лет назад были набеги росов на наши крепости в Тавриде и на Амастриду* в Малой Азии. У них самый большой флот на всем Эвксинском Понте*. А русских купцов много и в Константинополе, и в странах Юга.

– Большое ли это царство?

– Три дня пути, государь.

– Они ведь язычники?

– Да, василевс. Они поклоняются каменным и деревянным идолам.

Император Феофил поморщился. Он вспомнил свой стихирь «Изыдите, языцы», в котором проклинал язычников, поклоняющихся идолам, и сравнивал с ними христиан, поклоняющимся доскам с ликами святых. Гонения на почитателей икон были и при его отце, и при Льве Армянине*, но уже слышался глухой ропот несогласных, и Феофил чувствовал, что надвигается раскол в умах и в обществе. Злые языки шептали, что сама императрица Феодора* втайне молится на икону Богородицы, что император догадывается, но не в силах этому помешать.

В последнее время стало особенно заметно, как сдал император, и, хотя никто об этом не говорил, придворные отмечали про себя появившийся на его лице нездоровый румянец. Феофил был еще молод: в двадцать шесть лет погибают от ран, редко от тайных болезней. Но поражение византийцев в битве с багдадским халифом Мутасимой в Малой Азии, когда сам василевс, возглавивший армию, едва не попал в плен, а персы разграбили и разрушили до основания его родной город Аморий, серьезно отразилось и на характере, и на здоровье императора. Аморий был городом детства, любимым местом на земле, и эта незаживающая рана кровоточила на сердце и жаром сжигала внутренности. Много, ох много забот. Арабы взяли Палермо и еще две крепости на юге Италии. Византии, как никогда, нужны были союзники. Самым могущественным из них был император Людовик – король франков, император Запада. Феофил рассчитывал на его помощь в войне с арабами и собирался отправить посольство ко двору Людовика. Неожиданное появление русских посланников в Константинополе могло оказаться полезным, чтобы обезопасить себя на Эвксинском Понте: набеги росов на Понтийских берегах отвлекали от главных дел, от главного врага: арабского Халифата.

Несмотря на распри в Сенате и в Церкви, подтачивающие изнутри императорскую власть в Константинополе, император Феофил пользовался любовью у простого населения. Он мог запросто появиться на каком-нибудь рынке, справиться о нынешних ценах на товары, поговорить с торговцами. Он любил музыку, особенно церковное пение, писал стихиры*, по праздникам управлял хором в Святой Софии* и приказал оборудовать в своем дворце чертог для музыкальных инструментов, в центре которого стоял огромный, единственный в мире орган. В лучших традициях римских императоров Феофил поощрял науки и искусство и приблизил к себе Льва Математика, основавшего высшую школу, и своего наставника, нынешнего патриарха Иоанна Грамматика. Характером же император был вспыльчив и самолюбив, с вельможами и даже чужеземными посланниками обращался свысока, надменно и порой жестоко. Как все византийские императоры, он был недоверчив и подозрителен.

Петрона ждал, что скажет император. Его способности инженера и строителя сочетались с качествами, необходимыми для царедворца: умением слушать и выжидать. Несмотря на молодые лета, он научился сдерживать себя и выглядеть так, как от него ожидали, как подобало выглядеть, и на каждый случай у него, как у актеров в театре, была приготовлена та или иная маска: льстивая, угодливая, серьезная или улыбающаяся.

– Кто возглавляет посольство росов?

– Князь Борислав, сын царя росов.

– Хорошо. Скажи русским посланникам, что через десять дней я смогу их принять.

– Петрона Каматир – византийский вельможа и военный инженер

– Росы – в Византии так называли русов

– Василевс – обращение к императору Византии

– Амастрида – греческий порт в Малой Азии

– Эвксинский Понт – Черное море

– Лев Армянин – император Византии

– Стихира – церковное песнопение

– Святая София – храм Святой Софии в Константинополе

II

Борислав не раз ходил с купцами в Константинополь, но в императорском дворце бывать не приходилось. Ему показалось, что их нарочно, прежде чем сопроводить к императору, провели через несколько залов, чтобы показать внутреннее величие и красоту дворца. Высокие, покрытые золотом двери распахивались перед ними, и каждый зал был не похож на предыдущий. Сопровождавший их вельможа по имени Петрона давал пояснения. Дворцовые анфилады были наполнены светом и казались воздушными. Один зал был выполнен в восточном стиле: по стенам диваны с расшитыми подушками, а посередине фонтан фиал в виде большой плоской чаши без ручек, в которой журчала вода. Другой назывался музыкальным чертогом. На высокий купол наползали малые купола, как бы поддерживая его, и создавалось впечатление, что потолок парит в воздухе. В углу под куполом висел орган, гигантский музыкальный инструмент, похожий на собранные пучками огромные свечи. Вливавшийся со всех сторон свет словно обволакивал, подхватывал его и создавал ощущение легкости и полета.

– Другого такого органа нет в мире, – заметил Петрона.

Третий зал, самый большой, венчал расписной потолок с изображениями огромных раковин, наползающих друг на друга. Узорчатые окна впускали солнечные лучи, и свет словно становился мягче и растекался по стенам и по полу, устланному большим пушистым бирюзовым ковром. Под потолком выступали, как крылечки, белые мраморные балконы, и у Борислава возникло чувство, что за ними кто-то наблюдает.

Наконец, Петрона торжественно провозгласил:

– Император Феофил ожидает вас.

За дверью раздался громкий глас:

– Посланники царя росов.

Двери растворились, и посольство чинно двинулось в тронный зал.

То, что они увидели в следующее мгновение, показалось волшебством. Перед троном стояло золотое дерево, на ветвях которого порхали и щебетали на разные голоса золотые птицы. Листочки шевелились, как от дуновения легкого ветерка, а бронзовые и позолоченные птички выводили каждая свою мелодию, с переливами, с соловьиным свистом, и вместе они составляли приятную, ласкающую слух музыку леса. Чудеса на этом не заканчивались: по сторонам трона разлеглись, как живые, позолоченные львы, которые при виде посторонних вдруг зарычали, выпучили глаза, раскрыли клыкастые пасти и забили хвостами.

Ничего подобного Борислав в жизни не видел. Эти львы и дерево с поющими птицами были выполнены столь искусно, что создавалась иллюзия, будто ты попал, ненароком ошибившись дверью, в золотой райский сад Эдем, о котором Борислав слышал от христианских священников.

Послы поклонились, не доходя трех шагов до трона, и Петрона, уже оказавшийся подле императора, принялся их представлять.

– Князь Борислав, боярин Мстислав, боярин Кушка.

– Прошу принять дары от великого хакана, царя русов, верительные грамоты и послание царя, в котором он предлагает императору Византии мир и дружбу, – громко сказал Борислав.

Внесли ларцы с дарами: золотые изображения животных, изделия из жемчуга, меха. Император скользнул взглядом по подношениям, казалось, он остался доволен.

Борислав исподволь разглядывал византийского царя Феофила. Он был молод, худ, невысок ростом, и от этого золотой трон представлялся чересчур широким для него, а спинка трона с мягкой полосатой обивкой слишком высокой. Прямой нос, усы и маленькая темная бородка удлиняли его довольно невыразительное лицо. Глаза были глубоко посажены, внимательный взгляд его выражал усталость. На нем были длинные белые одежды, расшитые золотом. За троном, как истуканы, стояли два стражника с копьями. Шесть или семь вельмож в красных и синих длинных до пят рубахах, подпоясанных ремешком на поясе, теснились вокруг трона.

– В добром ли здравии царь росов? – вымолвил, наконец, император.

Толмач из русов, осевших в Константинополе, переводил. На полшага вперед выдвинулся старый боярин Мстислав.

– Царь русов пребывает в добром здравии и шлет поклон великому василевсу. Наше посольство готово обсудить договор о дружбе и мире. Ведь наши страны хоть и разделены морем, но торговые корабли делают их ближе, и торговля наша процветает.

Пока боярин говорил, Феофил изучал лица послов. Он считал, что по выражению лица можно разглядеть сущность человека. Держались послы в его присутствии достойно, не смущенно, но и не дерзко.

Вперед выступил третий посланник, боярин Кушка.

– Известно, что Византия строит крепости для соседа нашего, Хазарии. Мы не просим о том же Константинополь, но сами хотим возводить новые крепости на море. Просим лишь не чинить нам в этом препон.

Император нахмурился. Тогда слово молвил Борислав:

– Если царь русов примет решение о возведении новых портов, то вдалеке от границ Византии. Кроме того, они будут открыты для византийских судов. Надеемся, что порукой тому станет дружба наша.

Феофил взглянул на него благосклонно.

– Хочешь ли еще что-то добавить, князь?

– Просим василевса позволить нам отправиться к королю франков Людовику вместе с византийскими послами.

Император, казалось, был удивлен.

– Зачем ищете вы встречи с императором Запада Людовиком?

– Мы хотим не враждовать, а торговать. Если будет на то воля короля Людовика, станем возить свои товары и в страну франков.

Император кивнул.

Аудиенция была закончена. Оставалось дождаться ответа.

В тот же день по обычаю послы были представлены императрице. Комната была украшена цветами, на полу был расстелен персидский узорчатый ковер в мягких тонах и стояли большие китайские вазы из тонкого фарфора, расписанные драконами. Она расслабленно восседала на троне, светлые, уложенные в косы волосы, спускались из-под короны на плечи. За спиной ее стоял хмурый безбородый мужчина, евнух Феоктист, человек влиятельный, пользующийся безграничным доверием императрицы Феодоры*, как позже узнал Борислав.

Прием оказался кратким и незначительным. Петрона представил посланников, царица поинтересовалась, хорошо ли они устроились в Константинополе, и на этом всё закончилось. Бориславу запомнился лишь томный вид и надменный взгляд царицы Феодоры.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Прошла неделя в Константинополе, и Борислава не покидало чувство недоговоренности и недоделанности царского поручения. Опытный боярин Кушка говорил: «Надо ждать», – и они ждали. Их разместили вместе со свитой в прекрасном дворце, называвшимся посольским домом. Приставленный к ним Петрона оказался милым и предупредительным человеком. Еда и питье были обильны и изысканны. Сад вокруг дворца журчал фонтанами и дурманил ароматами цветов. Но пройти дальше этого сада через ворота и выйти на улицу было решительно невозможно. Вежливая стража преграждала дорогу и просила вернуться в дом. Петрона приятно улыбался и ничего не объяснял. В безвестности и ожидании прошла еще одна неделя.

Наконец, в один из прекрасных солнечных дней пришел, будто влетел перышком в посольский дом, Петрона и объявил, что на завтра в императорском дворце назначен пир в честь послов росов.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — —

Во главе пиршественного стола сидели император Феофил с императрицей Феодорой. По правую руку от него князь Борислав, боярин Кушка и боярин Мстислав, рядом неизменный Петрона Каматир, чуть сзади – толмач. Петрона шепотом называл имена вельмож: брат царицы патрикий* Варда, патриарх Иоанн Грамматик* и так далее, и так далее, всего около пятидесяти знатных гостей.

Столы пестрели разнообразием блюд, блестели золотом и серебром чаш и источали пряные ароматы: фазаньего мяса и индюшатины, десятков сортов рыб, морских и речных, сыров и овощей, ароматических трав, вин и сладких десертов. В трех золотых вазах, столь тяжелых, что их везли на тележках, покрытых пурпуром, внесли фрукты.

Борислав понимал, что главное будет сказано именно сегодня, на этом пиру, пил и ел мало, хотя от обилия блюд и запахов кружилась голова, и рука сама тянулась к аппетитным кусочкам. Боярин Кушка, хрустя костями на зубах, пережевывал кусочки фазана так, словно перемалывал в труху вражеские полчища. Боярин Мстислав мало ел и пил, был молчалив и болезненно бледен.

Гостей развлекали жонглеры и акробаты. На протяжении всего пиршества, не умолкая, играли цимбалы. В зале стоял гул десятков голосов, говоривших одновременно, стук передвигаемой посуды, шорох одежд, перезвон цимбал, и всё это сливалось в единый густой гомон, повисший в воздухе.

Император был весел. У сидевшего рядом с ним князя Борислава он расспрашивал о хакане росов, об отношениях с хазарами, о флоте – гордости росов, о торговых путях, о соседних славянских племенах, а потом сказал самое главное: «Я рад дружбе с королем росов и приказал своим советникам подготовить договор о мире и дружбе между нашими царствами.»

На следующий день стража, окружавшая посольский дворец, исчезла, и стало возможным свободно выходить в город.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — —

Который день не покидал боярин Мстислав своих покоев. Боялись, что уже не оправится. Однако, поднялся, встал на ноги, даже посмеялся над собой:

– Сабля хазарская не брала, а тут хворь никчемная одолела. Да только не хочу я на чужбине умирать. Так что рано меня оплакивать.

Посовещавшись, князь Борислав и боярин Кушка решили продолжать путь без него, а боярина Мстислава отправить домой с ближайшим купеческим судном.

– Дома и стены помогут, быстро на поправку пойдешь, – сказал ему Кушка.

– Эх, подвел я вас, – вздыхал старый боярин. Как царю на глаза покажусь этакой развалиной?

– Вот, возьми, Мстислав Иванович, – сказал, прощаясь, Борислав. – Передай Любаве мой подарок. Позаботься о ней.

*Императрица Феодора – супруга императора Феофила, регентша с 842г. по 856г.

*Патрикий – патриций, по аналогу с Римом

*Патриарх Иоанн Грамматик – патриарх Константинопольский с 837г. по 843г.

III

Слуги князя Борислава Богдан и Глеб были отпущены на целый день гулять по городу. Оба они только вышли из отроческого возраста, и всё для них было внове: и море, и чужая страна, и большой заморский город, о котором они столько слышали, – Константинополь. Город предстал перед ними огромной каменной крепостью, окруженной мощной неприступной стеной. Через каждые пятьдесят метров из стены вырастали сторожевые башни. Крепостная стена тянулась вдоль пролива и со стороны бухты Золотого Рога, и с другой стороны, где был ров, и дальше, пока хватало глаз. Она взирала свысока на проплывающие корабли и давила своей мощью.

Город притягивал и пугал одновременно.

– Дядя Трифон, пойдем с нами в город.

Трифон, мужчина серьезный, в летах, состоял на службе у боярина Мстислава.

– Что я там не видел? Али заблудиться боитесь?

Улыбаясь в усы, он оглядел Богдана с Глебом и сказал:

– Ладно уж, пойдем. Покажу вам город.

Даже внешне Глеб и Богдан были полной противоположностью друг другу. Богдан, стройный светловолосый юноша, юркий, проворный, был похож на любопытного зверька, выпущенного на свободу: он крутил головой и глазел по сторонам, словно боясь пропустить что-нибудь интересное. Глеб был покрупнее, меньше говорил, а больше прикидывал в уме: что стоит прикупить с пользой и что пригодится в хозяйстве.

Они вышли на улицу и сразу оказались в шумном, тесном, сияющем солнечными жаркими лучами каменном мире, в котором улицы разбегались, как тропинки в лесу, а площади неожиданно раздвигали дома, как поляны деревья, только были не травяные зеленые, а булыжные – серые, пыльные. Они прошли немного вперед, и перед ними выросла Святая София. Трифон так и сказал: «Вот самый главный храм у христиан – Святая София». Богдан задирал голову и, щурясь на солнце, всё старался разглядеть купол. Похожий на гигантский шлем он вознесся столь высоко, что своими полукруглыми боковинами, будто щеками, терся о голубое небо. Бойкий на язык Богдан притих и думал про себя: «Как же смогли воздвигнуть такое?»

Огромный город, выстроенный по подобию некогда могущественного Рима, в котором Колизей сделался ипподромом, а форумы превратились в торговые площади, сохранил цирк и бани, которыми когда-то гордился Рим, и остался городом дворцов и храмов, центром искусств, наук и торговли.

Они пробирались сквозь гудящий, как улей, чадящий острыми запахами рынок.

– Еще один. Сколько же этих рынков? – удивлялся Глеб.

Трифону нравилось показывать этим безбородым юнцам город, похожий на гигантский муравейник, в котором сам он бывал не раз.

– Каких только нет: и мясной, и рыбный, и овощной. Есть рынки, где продают лошадей всех мастей, и рынок, где торгуют мехами, шелковыми и льняными тканями, и рынок, где выделывают воск и продают свечи, и угольный рынок, и аптекарский, и рынок писцов, где пишут прошения и жалобы.