Русы. роман

Русы

роман

Михаил Забелин

© Михаил Забелин, 2025

ISBN 978-5-0068-9101-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Посланник

Во чужой земле моя могилушка,

Ай как тошно братцы-товарищи,

Ай как тошно, ай во чужбинушке.

Русская народная песня

Глава первая

Земля русов

I

Это была их любимая забава. Они брали лодку и отправлялись вдвоем вверх по реке, туда, где выплывали навстречу один за другим большие и малые, лесистые зеленые острова. Они, как корабли, разрезали своими носами реку на рукава и притоки, и казалось, будто огромная лесная пуща вместе со зверями и всеми тварями лесными разбилась на осколки и просыпалась островами в воду. Река была большой, полноводной, разливистой, впадала широким устьем в море, которое называлось Русским*, а к низовьям тянулась далеко на север и восток к землям, где жили хазары, и потому называлась Хазарской*.

Любаве эти острова всегда представлялись таинственными, населенными неведомыми зверушками, невидимыми кикиморами и лешими, злыми старухами-ведьмами, о которых в девичестве с девушками-подружками любила слушать страшные сказки. Ее мужу Бориславу виделось другое: торговые корабли, уперши мачты-деревья в небо, встали на якорь и ждут команду к походу.

Они стали мужем и женой месяц назад, а росли вместе, словно и не расставались никогда. Борислав уже не один год ходил на больших судах по рекам и морям в заморские страны, торговал лисьи, беличьи и заячьи шкурки. Он всегда представлялся ей богатырем из старинных былин – могучим, добрым. Когда она еще водила хороводы с подружками, кажется, очень давно, ловила на себе его взгляды. Когда он с парнями приходил на их девичьи игры, сама уже тайком ждала, что он подойдет или окликнет ее. А когда впервые он взял ее за руку, и всё тело ее пронзила дрожь, и сердце забилось, и грудь сладко затрепетала, она поняла, что будет навеки только его, и никто на свете, хоть хазары, хоть сам император Константинопольский, не смогут разлучить их.

Лодка плыла по темной воде, чистое небо сияло и припекало солнцем, тихо плескалась река, щебетали птицы, дремучие чащи глядели с берегов и манили тенью, стоял июнь-месяц. Иногда коричневыми шишками, белыми крупными лилиями, распластанными на воде листами вырастали камыши, прижимались к лодке и шуршали о борт, полоскали о днище русалочьими руками свои зеленые простыни. Недовольно курлыкая, взлетали из зарослей пугливые утки. Потом, будто наигравшись, плавучий остров, похожий на водяное болото, отпускал их, и лодка снова скользила по тихой, чистой глади большой реки.

Борислав греб не спеша, глядел на свою Любаву и любовался ею. Она была чудо как хороша. Словно коснулись ее тела солнечные лучи и окрасили густые, мягкие волосы в цвет пшеницы, позолотили летним легким загаром ее белую атласную кожу, зажгли блеском и улыбкой зеленые, как озера, глаза. Губы ее были, как спелая ягода: сочные, вкусные, сладкие. Русые волосы были заплетены в длинную косу, открывая чистый лоб, и, может быть от этого, лицо ее тоже приобретало выражение доверчивой и преданной открытости. Маленькая грудь, прикрытая сарафаном, вздымалась призывно, на шее трогательно билась голубая жилка, длинные ноги выглядывали пальчиками из-под подола, и вся она была такая легкая, стройная и ладная, как стрела в натянутой тетиве. Пахло от нее душистыми травами и медом.

– Гляди, как красиво, – взмахнула рукой Любава.

«Как лебедь крылом», – подумал Борислав, обернулся и увидел остров, на который показывала Любава. Остров показался незнакомым и безлюдным. Светлый песок тянулся узкой полоской вдоль воды, и почти до самой реки спускались с косогора по зеленому ковру березы, дубы и клены.

– Здесь и причалим, – сказал Борислав.

По колено в воде он протащил лодку по песку, привязал ее к ближайшему дереву, подхватил Любаву, перенес ее на траву, взобрался на косогор, огляделся, прислушался, спустился обратно, не прошло и минуты, и сказал:

– Жарко. Давай купаться.

Любава за всю эту короткую минутку не отводила от него глаз и только и ждала этих слов.

– Да! Купаться!

Борислав отстегнул меч, который всегда был при нем, снял порты и рубаху, а Любава, повернувшись к нему спиной, зная, что он смотрит на нее, стала расплетать косу, а потом стянула с себя через голову, как лягушачью шкурку, сарафан. Волосы светлой шалью обняли плечи и упали вниз, до самой ложбинки ее крутого стана. Она обернулась, стрельнула глазами на Борислава, дотронулась до его плеча, будто играла в горелки, и бросилась в воду, он за ней. Нагишом, в солнечных сверкающих брызгах, разгоряченные зноем летнего дня, они влетели с разбега в прохладную реку и поплыли рядом. Вода, живая, родная, мягко пеленала их и ласкала кожу.

Они плавали долго, и опять, словно в горелки, Любава уплывала от него, а он ее догонял, прижимал к груди и шептал: «Русалочка моя». А потом они стояли у берега по грудь в воде, и он подхватывал ее на руки и кружил, и катал по воде, как лодочку. Она смеялась, взбивала ладошкой водяную пыль, уворачивалась от его губ. Тогда обхватив, как дитятю, он вынес ее на руках, опустил бережно на траву, прилег рядом и обнял. Она притихла и прильнула к нему. Он ласкал ее изгибы и впадинки, крепче прижимал к себе, дрожа от нетерпения, и целовал ее медовые губы, кружочки торчащих вверх сосков, всю-всю. Он всё сильнее вжимал ее в себя, будто склеивал с собой, и входил в жарко распахнутые врата ее лона, и чувствовал ее частью себя. Она впускала его в себя и вбирала всего его в себя, и чувствовала его частью себя. Потом иссякшие и полные друг другом, счастливые от того, что бывает такая любовь и такое блаженство, они лежали рядышком, рука к руке, и глядели в бездонное небо, благодарили богов, каждый про себя, за то, что они есть, и есть эта тайна между ними, и это счастье, ниспосланное им.

Потом Любава бежала к лодке за припасами, доставала из плетеной корзины крынку с квасом, кусок холодного мяса и сдобный ароматный каравай. Они усаживались на траве, что-то говорили с набитым ртом, смеялись, и не было ничего вкуснее на свете. Разморенные негой, солнцем и едой, они дремали в тенечке: он на спине, она – прижавшись к его груди. Словно спохватившись, что солнце давно перевалило за полдень, и вместе с ним уходит, убегает безвозвратно день, Любава поднимала голову и шептала мужу:

– Борислав, Борислав, ты же мне еще не рассказывал сегодня свои истории, – хотя этих историй было слышано-переслышано.

Она любила эти его сказки. Было ли всё так на самом деле или нет, казалось совсем не важным, но его сказания о походах были такие дивные, такие необыкновенные, что она готова была слушать их снова и снова, не отрывая глаз от его лица, будто видела в его глазах бурное море и смуглых людей, не похожих на них, и дворцы, каких не бывало, и заморские страны, где живут добрые и злые волшебники. Любава калачиком, подперев щеку ладошкой, устраивалась рядом с Бориславом, а он делался задумчивым и серьезным и начинал:

– В Русское море всяк выходил, недаром его морем русов называют, на Итиль*или вверх по Танаису* тоже хаживали, а вот поход в дальние земли на Востоке собирали долго. Договорились с хазарским ханом, чтобы пропустил нас через свои владения в Хазарское море*, снарядили три ладьи и весной, в половодье, по большой воде выступили в поход. Я тогда еще юнцом был, но отец не возражал, и я тоже товар приготовил и отправился с купеческим караваном. В те земли и раньше ходили, но давно, так что приходилось плыть по наитию, да по старым картам. Мореходы у нас были хорошие.

Мы переплыли Меотское озеро* и поднялись по Танаису до того места, где на восток, до самого Хазарского моря, протянулась большая река, которая за ширину свою так и называется – Океан*. Островов на ней не счесть, и глазом ее окинуть невозможно. Проплывали мы мимо одного такого острова, только не дай бог там оказаться. Может, врут, а может, правду говорят, но сказывают, что живут на этом острове великаны, раза в три больше обычных людей, и у них только один глаз – во лбу. Ни один корабль туда не пристанет, а если ветер вынесет какую ладью к острову, то спасения не будет: разорвут великаны суда на куски, а людей погубят.

Любава замирала от страха, ближе прижималась к Бориславу и жадно внимала каждому слову.

– Хазары не чинили нам препон, пропускали, даже к себе зазывали, угощали. Хотя мы, конечно, с ними ухо востро держали. Кто знает, что у них на уме? Но всё прошло гладко, и так мы плыли по реке Океан до самого Хазарского моря. Места эти известные, и шли мы легко и спокойно.

А море встретило нас неласково. Мы укрывались в устье реки и ждали, когда успокоится буря. Наконец, развиднелось. Подул попутный ветер и погнал наши паруса дальше на восток. Прошло много дней, и не было конца-края этому морю. Русское море всегда мне казалось родным, а здесь двигались словно наощупь и ждали, когда там, где восходит солнце, появится, наконец, твердь.

Старинная карта не подвела, мы вышли к устью большой реки, которую называют по-разному: Огуз или Амударья, а кто-то говорил Узбой*. Главное, была река, и наши ладьи скользили по ней на восток и всё больше на юг. Даже в самое засушливое лето не знали мы такой жары, а там с каждым новым днем эта жара усиливалась. Земля трескалась, малые притоки мелели и высыхали, пот ел глаза, солнце слепило и жарило. Спасала только река. Однажды мы отважились посмотреть, что там дальше, за рекой. Там были одни пески, холмы из песка, не было земли, не было травы, не было деревьев, а только пески до самого горизонта. Больше мы от реки не отходили. Путь наш лежал на юг, в царство Хорезм, что называли сказочной страной на перепутье торговых дорог, в город Хиву.

И про обитателей пустынь огузов*, и про разбойников, напавших на русских купцов, не ожидавших, что купцы окажутся воинами и дадут им отпор, и про верблюдов, похожих на ладьи, плывущие по пескам, и про волшебный Хорезм и про чужеземцев, что приходят в Хиву со всего света с диковинными товарами, Любава слышала не в первый раз, но ей нравилось снова и снова представлять в своей голове эти волшебные картины. Она видела, будто сама там была, залитый солнцем, жаркий, как кузница, многолюдный, многоголосый, шумный город, в центре которого стоит белоснежный царский дворец, вокруг него минареты-башни и ажурные здания с бирюзовыми шапками крыш. В ее воображении будто из водяных солнечных капель, из шелковых заморских нитей соткался восточный базар с кричащими зазывалами в разноцветных халатах. Было много ковров, украшений, драгоценных каменьев, оружия и неведомых животных.

А Борислав продолжал свой рассказ:

– Дворец хивинского хана скрыт за глухой глиняной стеной. Ворота в стене сторожат две высокие колонны, будто два богатыря в синих шлемах. Перед стенами площадь размером с этот остров. Цвета они больше любят яркие: синие и зеленые, а сама крепость песочного цвета. Дворцов и мечетей, где они молятся своему богу, много, и крыши у них тоже вроде шлемов расписных. Любят они строить высокие круглые башни, коих не счесть, и стены с вратами, нишами и окнами в виде арок. Стены и врата они чудно украшают узорами, разноцветными квадратами и затейливыми письменами. На солнце эти узоры блестят и переливаются, как радуга. Дома у них глиняные, стены, что на улицу выходят, глухие, унылые, длинные, всё скрыто от глаз: ни крыльца, ни окон. Улицы не как у нас, а узкие и кривые. Зелени мало, а жар стоит такой, что пот градом льет, и малая тень, как благодать дается.

Долго еще вспоминал Борислав: о каменных дворцах, об огромных, как дворцы, белых мечетях, о криках муллы по утрам и о странных обычаях прятать женские лица, о разноголосье шумных базаров и о странной одежде, от которой рябит в глазах, о тюрбанах, которые не только огузы, но и многие иноземцы носят вместо шапок на голове, об изнурительно жарких днях и душистых ночах, о ярком звездном небе, таком низком, что хочется коснуться рукой. О том, как русы-купцы вдруг затосковали по родине и поняли тогда, что где бы они ни бывали, какую бы выгоду ни получили от проданного товара, какие бы диковины и чудеса ни повидали на чужбине, а так вдруг станет тоскливо в этой неродной, чужой, нерусской стране, и так потянет домой, что поймешь: нет ничего милей и нет ничего краше, и нет ничего ближе родного края и отчего дома.

Они долго молчали, смотрели на реку, на лес, и, кажется, Любава его понимала: хорошо, диковинно в краях заморских, а только там чужбина, а родина – это здесь. И лес – родина, и река эта – родина, и трава-мурава, и солнышко ласковое, и терем, хоть и не каменный, а бревенчатый, и люди родные, и язык, на котором говоришь, – это и есть родина, и ближе, и дороже ничего нет.

– Пора, Любавушка, домой. Завтра с утра отец на Совет вызывает.

Отцом Борислава был хакан, царь русов.

– Тревожно мне что-то, – сказала Любава.

Она обладала даром, который называли вещим. Она умела видеть будущее.

* Русское море – так называли Черное море

* Хазарская река – река Кубань (В описываемое время один рукав Кубани впадал в Черное море, другой – в Азовское море.)

* Итиль – река Волга

* Танаис – река Дон

* Хазарское море – Каспийское море

* Меотское озеро – Азовское море

* река Океан – приток Дона, в описываемые времена впадал в Каспийское море

* Узбой – старинное русло Амударьи. В описываемое время Амударья впадала не в Азовское, а в Каспийское море.

* Огузы – тюркский народ, в который входили тюрки и туркмены

II

Из поколения в поколение передавалась легенда о том, как много веков назад русы вышли с предгорья Рифейских гор* и двинулись на запад. Часть этого народа спустилась на юг и обосновалась в Таврике* и в дельте реки Гипанис*, которую позже стали называть Хазарской, на берегах Меотского озера и Понтийского моря, позже названного Русским. Другая часть двинулась дальше на запад и на север, к Варяжскому морю*. Так образовались земли южных и северных русов.

Несмотря на огромные расстояния, разделявшие их, несмотря на многие отличия и в климате, и в окружавших их племенах, они продолжали считать себя единым народом. На юге правил царь – его называли хаканом русов, на севере – князь, который хоть и был самостоятельным правителем, но как бы подчинялся царю. Они верили в одних богов, и главным среди них был Перун. Они верили волхвам и кудесникам, и послушать их пророчества приезжали паломники из Греции и разных других стран. Они были мореходами и корабельщиками, а большие реки, текущие по великой средней равнине с севера на юг и с юга на север, были речными дорогами для их лодок и судов, соединяющими две ветви единого народа. Они ходили по Днепру, Танаису и Итилю, по морям: Русскому и Хазарскому. Они были единого славянского корня и мирно уживались на севере с чуди, с мери, с веси, с кривичами и словенами, на юге – с полянами, с северянами, вятичами. Они были купцами и плавали по морям и рекам в Византию и в Персию, в страны Андалус* и Рим, в Хазарию и в Испанию, к арабам, франкам, готландам*, данам* и свеонам*. У южных русов славились в заморских странах жемчуга, беличьи и лисьи меха, у северных – серебряные изделия, янтарь и лошади. Они были воинами и отражали набеги норманнов на севере и хазар на юге. Они жили в больших городах. Это были города-крепости, города-порты для больших кораблей.

На юге со временем большая часть русов ушла из Таврики, и на островах низовья Хазарской реки, на берегу Русского моря образовалось Тмутараканское царство. Острова, большие и малые, зеленели густыми дубравами, рыба в реках не переводилась, с охоты никто не возвращался с пустыми руками. Жизнь их была свободна и привольна. Даже улицы больших городов – Фанагории и Кепы – были под стать: широкими и просторными. Хотя жителей в них было много, в отличие от южных и восточных стран, в них не чувствовалось скученности, улицы вливались одна в другую и бежали, как реки. Существовал один обычай у русов, который никогда не нарушался: если на них нападали враги, они сражались насмерть и либо побеждали, либо умирали. Измена и предательство не прощались никогда. Большой каменный царский дворец в Тмутаракани охраняли четыреста богатырей, и каждый из них давал клятву на случай гибели царя: погибнуть или отомстить.

Шел год 838-й от Рождества Христова. Год был мирным. Хазары, казалось, выжидали, хотя долгого мира от них ждать не приходилось. Русам они навязали своего наместника, но скорее его можно было назвать послом: он ни во что не вмешивался и никому не мешал. С Константинополем всё было сложнее и хитрее. Ромеи* не препятствовали русским судам, а за спиной у русов помогали хазарам строить крепость в устье Танаиса. Они не считались врагами русов, но от них всегда можно было ждать нож в спину. Всемогущий Константинополь еще оставался центром этого мира, а император Византии Феофил почитал себя так, будто он один правил народами, и не было ему равных во всем свете.

– Рифеские горы – Уральские горы

– Таврика – Крым

– Гипанис – река Кубань

– Варяжское море – Балтийское море

– Андалус – Андалузия

– Готланды – голландцы

– Даны – датчане

– Свеоны шведы

– Ромеи – византийцы

III

– Государь тебя ждет, князь, – обратился к Бориславу начальник стражи, – царь приказал проводить тебя к нему до начала Совета.

Двери в просторные палаты хакана русов распахнулись, и Борислав увидел отца, склонившегося над картой на столе. Они не виделись месяц, со дня свадьбы Борислава и Любавы. Царь поднял голову. Лицо его показалось отрешенным и хмурым.

– Подойди. Как Любава? Всё ли у вас хорошо?

– Всё хорошо, государь.

Было ясно, что царь спросил из вежливости, а мысли его были заняты другим.

– Сегодня на Совете я объявлю о том, что посылаю посольство в Константинополь. Хочу, чтобы ты его возглавил.

Борислав не ожидал этих слов. Такое назначение было почетным, но возлагало на него небывалую ответственность.

– Справлюсь ли я, государь?

– Должен справиться. Ты – князь, а я хочу, чтобы титул этого посольства был не ниже княжеского. Император Феофил* похож на надутого индюка, кого другого он может и не принять.

– Пристало ли мне начальствовать над людьми старше меня и опытнее?

– Боярин Мстислав и боярин Кушка будут вести переговоры, но ты должен быть первым. Ты меня представляешь и царство русов.

– Да, государь.

– Вот и славно. Знаю, не подведешь. Ступай теперь к остальным. Я скоро спущусь.

К этой миссии царь готовил Борислава давно. Из всех сыновей остался только он: кто умер от болезней, кто погиб в бою. Царь сквозь пальцы смотрел на то, как Борислав со товарищами, с купцами отправлялся за моря в дальние страны. Всё было на пользу и пригодится, когда придет его пора царствовать. Но в последний год всё чаще привлекал государь Борислава и к государственным делам, доверял ему и надеялся на него.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Палаты, в центре которых на возвышении стоял царский трон, резной, с высокой спинкой, искусно изготовленный из мореного дуба, поражали своим великолепием. На полу были расстелены расшитые золотой нитью, затейливо узорчатые, темно-красного цвета, толстые, мягкие, как мох, персидские ковры. На стенах висели охотничьи трофеи, медвежьи шкуры, оружие, украшенное драгоценными каменьями. Палаты предназначались для приема послов и имели вид торжественный и строгий. У входа в тронный зал и за троном попарно стояли богатыри из дворцовой стражи.

Совет собирался по велению царя не часто, по особо серьезным поводам. В обычное время хакан русов совещался с ближними советниками, купеческим старшиной и командующим флотом в домашних палатах. Сегодня по обе стороны от трона на деревянных скамьях, помимо флотских и купцов, на почетных местах восседали старейшины боярских родов. Здесь был старый боярин Никита из Фанагорийского рода, бояре Тмутараканского и Кепского родов, князь Бравлин из Таврики. Отдельное место для варяжского князя из северной ветви русов всегда пустовало. Были ближние бояре: Мстислав, Кушка и Любомир, купеческий старшина Переслав и флотоводец Ярополк. Как младший по возрасту, Борислав сидел с краю, в конце лавки. На Совете он был впервые.

Царь, воссев на трон, внимательно оглядывал каждого и выжидал. Он был еще не стар, лицо имел твердое, был роста не высокого, но крепок и широк в плечах.

– У нас, бояре, всегда две заботы: хазары и византийцы. Но нынче от хазар пошла прямая угроза. Говори сперва ты, боярин Мстислав.

Ближний советник русского хакана боярин Мстислав был человеком степенным, осторожным, уже в годах, полон телом, но ясен умом, словно запылившаяся греческая амфора с добрым вином внутри.

– Хазары с помощью византийцев выстроили крепость Саркел в устье Танаиса и собираются перекрыть водный путь для наших судов по Танаису на север.

Совет зашумел возмущенно. Царь поднял руку, всё стихло.

– Это еще не всё, – продолжил Мстислав. – Хазары вышли к Днепру, могут и там перекрыть дорогу и торговлю. Если при помощи византийцев, в устье Днепра, к примеру, они возведут новую крепость и еще закроют нам выход в Хазарское море и на Итиль, мы лишимся всех торговых путей на севере и востоке.

Поднялся неимоверный шум. Царь больше не останавливал бояр, а внимательно разглядывал каждого и слушал.

– Это война!

– Собирать войско и идти на хазар!

– Неслыханно!

– Такого никогда не было, чтобы суда не пропускать.

– Это же убыток какой.

– Не выстоять нам, если хазары с византийцами объединяться.

– Какие хазары строители? Это всё Константинополь воду мутит.

– Феофил-император на нас хазар натравливает, а сам будто ни при чем.

– Феофил – хитрая лиса.

– Напасть на ромеев, показать Византии, кто на нашем Русском море хозяин! – выкрикнул Бравлин. – Послать корабли в Сурож* и в Херсонес, враз притихнут.

Седой, как лунь, князь Бравлин, воевода Таврский, человек грубый, непримиримый и к хазарам, и к грекам, вытеснивших его род с древних земель, статью напоминал корявый кряжистый дуб и не раз ходил войной на византийские поселения в Суроже и Херсонесе.

– Остынь, боярин. Не время сейчас для войн и набегов.

Снова, как галки на заборе, зашумели бояре.

– Погодите, бояре, – прервал эти крики и гомон царь. – Пусть скажет боярин Кушка.

Воевода Кушка внешне был полной противоположностью боярину Мстиславу. Хоть и в летах, он был резок, худ, подвижен, длинный нос на его смуглом лице выступал, как клюв у коршуна, и в самом его обличье было нечто схожее с этой большой хищной птицей, столь же стремительное и безжалостное.

– Вот что я скажу, государь. У нас нет такой мощной армии, чтобы воевать с Хазарией, а у хазар нет ни лодок, ни кораблей, чтобы напасть на острова и воевать с нами. Для того, чтобы не допустить хазар в устье Днепра, мы должны направить туда свои корабли и первыми начать строительство крепости. Но без согласия императора Константинопольского сделать это трудно. Поэтому надо послать посольство в Византию и договариваться о дружбе с императором.

Царь смотрел на боярина Кушку ласково. Не далее, как накануне, в приватной беседе всё это уже обговаривалось, и царь боярина поддержал.

– Дельно, дельно! – заговорили разом бояре.

– А ты что думаешь, боярин Любомир? – прервал их царь.

Князь Любомир был моложе других, ему не было еще тридцати. Он приходился царю близким родичем и был его любимцем. Говорил он обычно с расстановкой, весомо, будто каждое слово он сначала пробовал на язык и взвешивал на ладони. Был он красив, ладен, а в облике его и в глазах угадывалось что-то рысье: ум, расчет и хищная жестокость.

– Я согласен с боярином Кушкой. Но чтобы наше сближение с Константинополем стало полнее и доверительнее, я предложил бы императору Феофилу включить наших посланников в посольство византийское, что в ближайшее время готовится выехать для дружественных переговоров с императором франков Людовиком*.

Царь удивленно взглянул на Любомира. О посольстве византийцев к королю франков он слышал впервые. Он сдвинул брови, но не сводивший с него взгляда Любомир опередил его:

– Об этом посольстве я узнал только сегодня и еще не успел доложить, государь.

Царь задумался. Бояре шепотом обсуждали, насколько могло бы это быть полезным для русов. Разведать торговые пути в страну франков было заманчиво, туда корабли южных русов еще не доходили. А договориться с императором Людовиком о торговле или каких-то предпочтениях для русских купцов было бы большой удачей.

– Спасибо, боярин. Это важное известие. Я подумаю об этом. А теперь обсудим состав посольства.

Опять пошла разноголосица среди бояр. Одни ратовали за то, чтобы послать к Феофилу боярина Кушку, другие поддерживали Мстислава. Сошлись на том, что они оба отправятся посланниками ко двору императора Константинопольского.